Костас Кодзяс - Закопчённое небо

• Название: Закопчённое небо
• Автор: Костас Кодзяс
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1969

Это книга о надеждах и иллюзиях людей, вдребезги разбитых беспощадно жестокой жизнью. Горе и беда повсюду, у всех, они, как зловещее значение, осеняют жизнь простых людей, они глубоко коренятся в том социальном порядке, который господствует в Греции. Нужду, пьянство и разврат, обман и насилие, тюрьму и смерть — все несчастья людей встретит читатель на страницах книги. Но он не закроет ее с ощущением беспросветности и безысходности человеческого существования.

---

Так протекала жизнь в доме Саккасов.

* * *

Илиас не сводил глаз с матери, которая сидела задумавшись на порожке. Постепенно он тоже углубился в свои мысли. Дело с водительскими правами, конечно, лопнуло, но когда-нибудь ему непременно повезет… Он обмозговал уже одну комбинацию. Но пока еще рано рассчитывать на успех. К черту все! Честно говоря, он понимает, что ему никогда не удастся обзавестись деньгами. Другие люди, более ловкие, не упускают счастливого случая, получают свое, а он вечно остается с носом и лишь продолжает надеяться. Но какой смысл чего-то ждать без конца? Мать пытается направить его в русло тихой, безмятежной жизни, но при одной мысли о таком существовании он чувствует себя бесконечно униженным. Она забыла, что ему не исполнилось еще и тридцати, намеренно не вспоминает прошлое, стала заботливой служанкой, а больше ни на что не способна. Мать преданно ухаживает за ним, делает ему перевязки, но старается не замечать его душевных страданий.

Вдруг калека вздрогнул, посмотрел по сторонам.

— Хараламбакис! — закричал он.

— Что, дядя?

— Открой ворота.

Когда Илиас собирался куда-нибудь ехать, мальчик открывал нижний засов и распахивал пошире обе створки ворот. Он считал это своей обязанностью.

Хараламбакис стремглав побежал к воротам.

Створки раскрылись со скрипом, и инвалидная коляска покатилась вниз по улице.

25

Десятый день забастовки был самым напряженным и драматичным. Рано утром человек двести рабочих вышли за ворота фармацевтического завода. Изможденные, бледные, небритые, ожесточенные муками и лишениями последних дней, они напоминали загнанных зверей, заблудившихся в переулках предместья. Фармацевтический завод был последним, продолжавшим борьбу после того, как полиция разгромила профсоюзы.

Рабочие медленно двигались к центру города. Засунув руки в карманы брюк, Никос молча смотрел на прохожих, шедших ему навстречу. Казалось, при этом последнем отчаянном шаге он старался прочесть на их лицах одобрение или хотя бы молчаливую поддержку. Но сотни людей равнодушно проходили мимо; их поглощали бесконечные улицы.

Безразличие города с каждой минутой все настойчивей говорило ему о поражении. Не вынимая рук из карманов, он упрямо сжал их в кулаки. Никос оглядел окружавших его товарищей. Их молчание раздражало его, а медленный шаг выводил из себя, просто бесил.

— Быстрей! — резко сказал он. — Мы не на похоронах.

Две сотни рабочих брели по городу, встречавшему их безучастным гулом.

После первой стычки с Илиасом характер Никоса сильно изменился. Взрыв гнева точно потряс тогда его молодую горячую душу, лишил ее спокойствия. В этом виноват был, конечно, не только брат. Вся послевоенная атмосфера, ожесточенная борьба, террор заставляли его жить в постоянном напряжении. Никос опять пошел работать на фармацевтический завод и был избран в профсоюзный комитет. Общественная работа отнимала у него столько времени, что он почти не бывал дома. Но Георгия никогда не жаловалась. Даже когда приходили из полиции делать обыск — а за последние месяцы это случалось раз десять, и при этом полицейские неизменно переворачивали вверх дном все в комнате, — она старалась не терять хладнокровия. Сидя у кроватки спящего сына, она терпеливо ждала возвращения Никоса.

— Опять приходили, — шептала она, словно спрашивая мужа, чем все это может кончиться.

Из-за двери, забитой наглухо, долетал свист Илиаса.

Он подслушивал, приникнув к замочной скважине; ему не терпелось узнать, как отнесется брат к визиту полиции. Сначала Никос пытался успокоить жену. Чего ей бояться? Полиция не осмелится тронуть профсоюзных деятелей.

Калека продолжал насвистывать веселую, залихватскую песню, каждое слово которой звучало издевкой. На свободе никого не останется…

Никос, обращаясь к жене, отвечал брату: нет, мол, на борьбу поднимется все человечество. А если кто ослеп и не видит… Он говорил громко, чтобы в соседней комнате все было слышно.

— Не дразни его, Никос, ну пожалуйста, — умоляла его испуганно Георгия.

Свист не умолкал. Нежный, мелодичный.

Тогда Никос, выйдя из себя, кричал, что через год, самое большее через два, народ возьмет власть в свои руки. Верил ли он сам в это или просто в запале бросал громкие слова? Тут было и то и другое: им овладевала навязчивая идея, неудержимая страсть.

Но лицо Георгии делалось грустным. Разве могли ее убедить слова Никоса?

Возможно, эта простая женщина лучше него понимала, что люди устали и опустили крылья. Молодежь в предместье стала увлекаться пошлыми кинофильмами и захватывающими детективами желтой прессы. Стены домов, рухнувшие во время народных выступлений, когда все рабочие предместья были сплочены, снова воздвигались, отгораживая для каждой семьи свой маленький мирок, постепенно все больше и больше порабощающий ее. Был пущен в ход государственный аппарат насилия. Теперь уже не только шайка Кролика терроризировала предместье, как это было в первые послевоенные годы. Прогрессивное движение подавлялось «законно», беспощадно, последовательно. Возможно, в простоте душевной Георгия видела ясней, чем ее муж, какую силу приобретает американский доллар.

Ей хотелось бы отделаться от тягостных мыслей, мучивших ее порой, избавиться от страха. Но страстная одержимость, отражавшаяся в глазах Никоса, пугала ее все больше и больше.

Однажды она сказала ему:

— Пожалуйста, не говори мне больше ничего… Все это одни слова.

— Ты что, с ума сошла? — вспылил он.

— Я вижу только, какие беды нас ожидают. Может быть, такой уж у меня характер. Не знаю. Но я не вынесу больше, не вынесу.

Из-за неверия, страха жены и постоянного молчания матери Никос чувствовал, что задыхается дома. Сколько он ни старался вызвать Мариго на разговор, рассказывая ей о профсоюзной организации, о ее борьбе и надеждах, она не произносила ни слова, невозмутимо глядя ему в глаза. Частенько, похлопывая ее по плечу, он говорил со смехом: «Ты героиня! На следующей демонстрации я выпущу тебя, женщину из народа, первой со знаменем в руках». Но мать, как всегда, молчала.

Никоса так оскорбляло равнодушие близких ему людей, что он стал даже презрительно называть их мещанами. Но стоило ему самому поверить в это, как он понял, что не может больше жить дома, и у него возникла мысль оставить родных и уйти куда-нибудь. Жена, которая его не понимала, не разделяла его убеждений, и мать, которой не хватало смелости выйти на улицу, присоединиться к демонстрантам, лишь мешали его общественной деятельности. Лучше снять где-нибудь каморку, думал он, и целиком посвятить себя борьбе, как покойный Сарантис. Нападки брата-калеки довершали его муки. Но конечно, план уйти из дому он и не пытался осуществить. Отсутствие денег, заботы о сыне и, главное, любовь к жене и матери вскоре заставили его отказаться от этой мысли.

Однажды вечером, когда Никос возвращался домой, он попал в засаду. Кролик и еще десяток бандитов окружили его и стали беспощадно избивать. Главарь перочинным ножом ранил его в лицо. К счастью, люди, выбежавшие из домов, спасли Никоса от бандитов. Это покушение на его жизнь невольно сыграло решающую роль в последующей деятельности Никоса как секретаря заводской профсоюзной организации.

Во время партизанской войны Никос командовал батальоном, действовавшим в районе горы Парнас. Ему приходилось сталкиваться с бесконечными трудностями, решать массу задач, но он никогда не терял хладнокровия, проявлял себя как зрелый командир, лицо его всегда выражало решимость и спокойствие. В то время его идеалом, примером для подражания был Сарантис.

Теперь даже выражение лица у Никоса изменилось. Тонкие морщинки избороздили щеки и лоб, а глаза в черных кругах от бессонницы и усталости часто смотрели в пространство не из-за рассеянности или душевного оцепенения, а потому, что голова его разламывалась от бесконечных дум и уставший мозг нуждался в отдыхе…

Двести рабочих продолжали медленно шагать по шумным улицам города.

Никос шел рядом с дядей Костасом. За последние годы Никос возмужал, раздался в груди и плечах, хотя в юности он, как брат и старшая сестра, больше походил своим телосложением на мать. Теперь облысевший, сгорбившийся дядя Костас казался рядом с ним сморщенным старичком.

Прошло почти четверть часа, а Никос и старый мастер не обменялись ни словом. Никос не стеснялся, как прежде, делиться с дядей Костасом своими мыслями; робость, свойственная ему в годы юности, исчезла. Но хотя молчание действовало угнетающе, Никос предпочитал, закусив нижнюю губу — эта привычка у него до сих пор сохранилась, — упорно смотреть на прохожих. Вдруг он почувствовал, как дядя Костас крепко сжал ему руку.