Сати Спивакова - Не всё

• Название: Не всё
• Автор: Сати Спивакова
• Издательство: ВАГРИУС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: ISBN 5-264-00785-3

«Мне посчастливилось общаться и дружить с воистину легендарными людьми…» так начинает свое повествование Сати Спивакова. И среди них — Г. Вишневская и М. Ростропович, М. Плисецкая и Р. Щедрин, И. Менухин и Л. Бернстайн, Б. Окуджава и С. Параджанов, Г. Товстоногов и Е. Светланов, А. Шнитке и А. Собчак… О встречах и беседах с ними — первая книга автора и ведущей телепередачи «Сати», жены всемирно известного скрипача и дирижера Владимира Спивакова.

---

— Ты меня прости, я засмотрелся — как это ты так ведешь смычок, что он получается у тебя таким длинным? Я так не могу.

В Кольмаре на фестивале солисты готовятся к выступлению в часовне за собором Святого Мэтью, где проходят концерты. Как-то раз Менухин меня сильно напугал — зайдя перед концертом в часовню, я увидела, что он лежит на полу прямо у подножия распятия. Оказалось, он расслаблялся по-йоговски. В другой раз я застала его скачущим — это была разминка. Иегуди вообще очень следил за своим здоровьем и всегда пил витамины — В12, B6, С, Е. Специальные, швейцарские. Как-то за ужином он ужаснулся:

— Володя, ты не пьешь витамины? Подумай о себе и своих детях.

На следующее утро Менухин уехал и оставил нам в рецепции письмо, сохранившееся у меня, и пакет со всеми своими витаминами, которые нельзя нигде купить, кроме Швейцарии и Лондона. Он всегда писал первую фразу по-немецки: «Lieber Volodya», затем следовал текст по-английски или по-французски, а заканчивал по-русски: «Целую, твой Иегуди». В письме были подробные пояснения, какой витамин, когда и сколько надо принимать — до обеда, после обеда и так далее. У меня сохранилось еще одно его письмо, которое он написал Бернадетте Ширак с просьбой помочь семье Спивакова с французскими документами. Это было еще до нашего отъезда в Испанию. Я не отправила его, а после смерти Иегуди нашла в бумагах. То, как он написал о Володе, говорит об их удивительном взаимопонимании.

Вообще, Менухин был человеком парадоксальным. Он мог быть глубоким и игривым, реалистом и мечтателем, философом, поэтом, только не ханжой и не занудой. С ним никогда не бывало скучно. Помню, его однажды спросили:

— О чем вы мечтаете?

Он ответил:

— Я мечтаю, чтобы на планете не осталось ни капли нефти, человечество платит за нее слишком дорого.

Последний раз мы встретились в круизе, организованном Андре Борошем, основателем фестиваля в Ментоне. Володя участвовали в нем семь раз. «Музыкальный круиз» по Средиземному морю проходил на корабле «Мермоз». На сорок первом круизе, после смерти Андре, все прекратилось. Публика там собиралась очень богатая, любящая классическую музыку, в возрасте от пятидесяти до ста двух лет. На каждой второй дамочке там была надета «Оружейная палата», и за те деньги, которые публика платила за круиз, «артистов подавали в меню». Сначала недолгий, неутомительный концерт, потом ужин по всем правилам французской гастрономии, потом снова концерт и вечерняя тусовка на палубе. Днем, если артист рискнул выйти к бассейну, его облепляли старушки. Но этот круиз дал нам множество друзей на последующие годы жизни, а также мы посетили много стран, куда просто так поехать нет времени. Марокко, например, куда я с тех пор очень хочу вернуться. Но корабль был такой старый, что сейчас его отогнали в какой-то порт и переделали в казино. Все испытывают по этому круизу сильную ностальгию.

И с Менухиным в последний раз мы виделись именно там. Дайана болела, он приехал один. На стоянке в Греции в античном амфитеатре концерт Мендельсона играл французский скрипач Давид Грималь. Был ветер, ноты куда-то уносились, в первом ряду на стуле перед всеми сидел Менухин. Играл скрипач средне, а потом подошел к маэстро и спросил его мнение. Менухин пригласил его к себе в каюту и разнес в пух и прах. Давид вышел красный и возмущенный. Но если сам Менухин говорит: «Здесь плохо, а здесь катастрофа», — скрипач должен быть счастлив — у него есть к чему стремиться. Как можно было этого не ценить?

На другой день Менухин дирижировал, а Володя играл концерт, который состоялся во время остановки корабля в Венеции в знаменитой церкви Скуола Сан-Рокко, где все фрески написаны Тинторетто. Менухин сказал в тот день:

— Володечка, ты играешь как ангел!

Это был мистический день: жара, туман как молоко, так что ничего не видно в двух шагах, и при этом льет горячий дождь. Менухин всегда отправлялся на концерт уже одетым, в лакированных туфлях с репсовыми бантиками, в темном или светло-голубом смокинге, белой рубашке и бабочке. Нам подогнали вапоретто, мы с Иегуди сели позади, а Володя — впереди, так как он всегда волнуется и его лучше не отвлекать. Темная вода, дождь, туман — и мы вдвоем с Менухиным на сиденье в закрытой гондоле. Спрашиваю:

— Иегуди, ты волновался когда-нибудь, только правда?

— Ни-ког-да, — отвечает мне Менухин. — Я жил нетерпением наконец выйти на сцену, вынести скрипку, начать играть и чувствовать это единение с музыкой и публикой. Я никогда не волновался, у меня всегда было ощущение счастья, что я доживу до той секунды, когда смогу выйти и начать играть.

Его тонкий резной профиль словно светился на фоне темной плещущейся воды. Таким я и храню его в памяти. И очень по нему скучаю.

«ПОТОМУ ЧТО Я — БЕРНСТАЙН!»

Впервые Володя играл с Бернстайном в начале восьмидесятых годов в Зальцбурге. В день рождения Моцарта они играли его концерт. Сначала Спивакова долго не выпускали на фестиваль, не давали визу. Помню, он просидел в министерстве культуры до часа ночи в ожидании паспорта. Пил чай то с вахтером, то со сторожем. Паспорт привезли только ночью после звонка от Бернстайна. В конце концов Володя все же уехал.

Вернулся он безумно воодушевленный, привез аудиокассету с записью и рассказывал, что его потрясло, как репетировал Бернстайн. Сначала пришел послушать Володину репетицию с пианистом. Старого концертмейстера Бернстайн останавливал во вступлении несколько раз. Пианист робко заметил, что он же не оркестр и не ему играть на концерте. Но Бернстайн заявил, что он не может слышать такого вступления, поскольку это его раздражает. Володя жутко перенервничал, ожидая, что же будет, когда начнет играть он сам. Но Бернстайн слушал его внимательно, закрыв глаза, практически не останавливая. Волнение отступило, потому что он почувствовал: Бернстайну понравилось.

Они стали разбирать темпы, началась первая репетиция с оркестром. В одном месте Бернстайн спросил, почему Володя так тихо играет тему. Володя ответил, что хотел бы слышать гобои. «Интересная мысль, надо записать (а при нем всегда сидела куча ассистентов, один с полотенцем, другой с партитурой, третий с карандашом), выделите, пожалуйста, пианиссимо».

Потом в финале Бернстайн попросил солиста сыграть какие-то безумные штрихи — всё наоборот. В перерыве Володя спросил маэстро, почему. Тот ответил: «Because I am old and my name is Leonard Bernstein». Володя знал, что он-то сыграет, но что оркестр может не потянуть. И действительно, когда дело дошло до финала, в оркестре началась полная неразбериха. Бернстайн заявил:

— У меня все получается, у солиста — тоже, значит, у вас тоже должно было получиться, господа.

Возражений никаких не возникло.

Концерт, видимо, был редкий и незабываемый. Когда я дала послушать запись своему папе, он, слушая, плакал и сказал:

— У тебя гениальный муж, я только боюсь, что он все разменивает себя.

Мой отец считал, что Володе нужно больше выступать соло, нежели придумывать всякие смешные штучки с «Виртуозами Москвы». Он, конечно, был прав.

Володя с Бернстайном очень подружились, никогда в жизни он не чувствовал себя на сцене с дирижером так комфортно. «У меня было ощущение, что расправились крылья и я парю, как птица. То есть я набрал высоту и просто лечу. Так звучал оркестр, такие были аккомпанемент, атмосфера и настроение, что я не играл, а парил. Меня посетило такое ощущение счастья и одновременно отчаяния, что я прибежал в артистическую, заперся и плакал. Когда я немножко успокоился и закончилось второе отделение, пришел Бернстайн. Он сказал мне слова, которые я даже сам себе не могу повторить — мне неловко повторять то, как он охарактеризовал мою игру».

Володя попросил Бернстайна подарить ему что-нибудь на память. Маэстро стоял с дирижерской палочкой. И он отдал ее Володе:

— Может быть, пригодится.

Это обыкновенная палочка, с нее облезает белый лак, пробковую ручку Володя, вовсе не мастеровитый человек, много раз подклеивал. Ей уже 17 лет. И Володя с тех пор всегда дирижирует палочкой Бернстайна.

Потом они встречались неоднократно, музицировали. Когда «Виртуозы Москвы» в конце восьмидесятых гастролировали в Израиле, Бернстайн, бывший там же, пришел на репетицию и обещал, что они обязательно сделают что-нибудь вместе с Володиным оркестром.

Я же познакомилась с Бернстайном совсем незадолго до его смерти в 1989 году. Мы были в Нью-Йорке с маленькой Катей, которая, как водится, заболела. У нее поднялась высоченная температура. Вечером Бернстайн дирижировал в Линкольн-центре оркестром Нью-Йоркской филармонии, и нам оставили билеты. Мы в последние минуты бежали под дождем на концерт, благо было недалеко.

Не могу забыть того ощущения электричества, которое исходило от Бернстайна-дирижера — какое-то свечение, электрический ток от кончика палочки, от спины, от жеста. Я такого никогда не встречала, мне даже казалось, это плод моей фантазии. Мне доводилось видеть многих мастеров, каждый из которых был по-своему уникален: Лорин Маазель, Клаудио Аббадо, Евгений Светланов, Юрий Темирканов. Но в Бернстайне было что-то магическое. Казалось, что спина гуттаперчевая, без позвонков. Любой жест был самой музыкой, которая исходила из кончиков пальцев, палочки, спины. В программе были «Ромео и Джульетта» Прокофьева и Чайковского, «Франческа да Римини» Чайковского.