Уильям Фолкнер - Свет в августе

• Название: Свет в августе
• Автор: Уильям Фолкнер
• Жанр: Зарубежная классика

---

"Сказано вам, это была не моя машина! -- Браун говорит. -- Это его машина. Она ее купила и ему отдала -- женщина отдала, которую он убил".

"Это дело десятое, -- шериф говорит. -- Дайте ему досказать".

И Браун стал досказывать, и все громче, громче, все быстрей, быстрей -словно Джо Брауна старался спрятать за тем, что говорил про Кристмаса -покуда Браун не улучит момент цапнуть эту тысячу долларов. Вот ведь что самое удивительное: некоторые люди думают, будто зарабатывать или добывать деньги -- это такая игра, где никаких правил нет. Он сказал, что, когда увидел пожар, у него и в мыслях не было, что она еще в доме, тем более -мертвая. И, говорит, ему даже в голову не пришло заглянуть в дом: он только думал, как бы пожар потушить.

"И это, -- шериф говорит, -- было около восьми утра. Вы так утверждаете. А жена Хемпа Уолера сообщила о пожаре почти в одиннадцать. Долго же вы соображали, что не сможете голыми руками потушить пожар". А Браун сидит между них (дверь они заперли, а за окнами всюду лица торчат), глаза туда-сюда бегают, зубы оскалил. "Хемп утверждает, что, когда он выломал дверь, в доме Уже находился человек, -- шериф говорит. -- И что этот человек пытался не пустить его наверх". А он сидит посередке и глазами шныряет, шныряет.

К этому времени, я думаю, он отчаялся. Я думаю, он не только увидел, что тысяча долларов уплывает от него все дальше и дальше, -- ему уже виделось, как кто-то другой ее получает. Я думаю, ему мерещилось, что эта тысяча вроде как у него в кармане, а тратит ее кто-то другой. Потому что, говорят, похоже было, будто то, что он сказал теперь, он нарочно придерживал на этот случай. Как будто знал, что, если влипнет, это его спасет, хотя белому человеку признаться в том, в чем он признался, -- едва ли не хуже, чем быть обвиненным в самом убийстве. "Ну конечно, -- он говорит. -Валяйте. Обвиняйте меня. Обвините белого, который хочет вам помочь, рассказать, что знает. Обвините белого, а Нигера -- на волю. Белого обвините, а нигер пускай бежит".

"Нигер? -- шериф говорит. -- Нигер?"

И тут он вроде понял, что они у него в руках. Вроде, в чем бы они его ни заподозрили, -- все будет ерундой рядом с тем, что он им про другого скажет. "Ну, вы же умники, -- говорит. -- У вас тут все в городе умники. Три года вас дурачили. Иностранцем три года его называли, а я на третий день догадался, что он такой же иностранец, как я. Догадался до того, как он сам мне сказал". Все на него смотрят, взглядом перекинутся -- и опять на него.

"Ты знаешь, со словами поаккуратней, если про белого говоришь, -полицейский его предупреждает. -- Все равно, убийца он или нет".

"Я про Кристмаса говорю, -- Браун отвечает. -- Убил белую женщину после того, как три года жил с ней на виду у целого города, -- и ведь он все дальше, все дальше от вас уходит, пока вы тут обвиняете человека, который один может его найти, который знает, что он натворил. В нем негритянская кровь. Я это с первого взгляда понял. А вы тут, приятели, шерифы-умники и прочие... Один раз он сам признался -- сам мне сказал, что в нем негритянская кровь. Может, спьяну сболтнул -- не знаю. Только на другое утро он подошел ко мне и сказал (а сам Браун словами сыплет, зубами, глазами сверкает по кругу, то на одного, то на другого), говорит: "Вчера вечером я сделал ошибку. Смотри, не повтори ее". А я сказал: "Какую такую ошибку?" Он говорит: "Подумай немного". Я подумал, он -- про то, что однажды ночью сделал, когда мы были в Мемфисе, а я-то знаю, что за жизнь мою ломаного гроша не дадут, если я стану ему перечить, -- ну и сказал: "Я тебя понял. Не собираюсь я лезть не в свое дело. И никогда, по-моему, за мной такого не водилось". И вы бы так сказали, -- Браун говорят, -- если бы очутились с ним один на один в хибарке: там и закричишь -- никто не услышит. И вы бы опасались -- покуда люди, которым хочешь помочь, на тебя же не стали бы вешать чужое убийство". Он сидит, глазами рыщет, рыщет, а они на него глядят, и снаружи к окнам лица прилипли.

"Нигер, -- полицейский говорит. -- Я все время думал: что-то в этом парне странное".

Тут опять шериф вмешался: "Так вы поэтому до нынешнего вечера скрывали, что там творится?"

А Браун сидит среди них, зубы ощерил, и шрам этот маленький возле рта -- белый, как воздушная кукуруза. "Вы мне покажите, -- говорит, -- человека, который бы подругому поступил. Вот чего я прошу. Только покажите -человека, который столько прожил бы с ним, узнал бы его, как я, и поступил бы по-другому".

"Ну, -- шериф говорит, -- наконец-то, кажется, вы сказали правду. А теперь ступайте с Баком и проспитесь хорошенько. Кристмасом я займусь".

"В тюрьму, значит, так я понимаю, -- Браун говорит. -- Меня, значит, -в тюрьму, за решетку, а вам -- награду получать".

"Придержи язык, -- шериф ему без злобы. -- Если награда тебе положена, я позабочусь, чтоб ты ее получил. Бак, уведи его".

Полицейский подошел, тронул Брауна за плечо, и он встал. Когда они вышли за дверь, те, что в окна наблюдали, столпились вокруг них. "Поймали его, Бак? Это он, значит?"

"Нет, -- Бак им говорит. -- Расходитесь, ребята, по домам. Спать пора".

Голос Байрона замирает. Ровный, невыразительный деревенский речитатив обрывается в тишине. Он смотрит на Хайтауэра тихо, с состраданием и беспокойством, наблюдает сидящего напротив человека, у которого закрыты глаза и пот сбегает по лицу, как слезы. Хайтауэр говорит:

-- Это точно? Доказано, что в нем негритянская кровь? Подумайте, Байрон; что это будет значить, когда люди... если они поймают... Несчастный человек. Несчастное человечество.

-- Браун так говорит, -- отвечает Байрон спокойно, упрямо, убежденно. -- Ведь и лжеца можно так запугать, что он скажет правду, -- то же самое, как из честного вымучить ложь.

-- Да, -- говорит Хайтауэр. Он сидит выпрямившись, закрыв глаза. -- Но они его еще не поймали. Они его еще не поймали, Байрон.

Байрон тоже на него не смотрит.

-- Еще нет. Последнее, что я слышал, -- нет еще. Сегодня они взяли ищеек. Но еще не поймали -- это последнее, что я слышал.

-- А Браун?

-- Браун, -- говорит Банч. -- Браун. Браун с ними пошел. Может, он и помогал Кристмасу. Но не думаю. Я думаю, дом поджечь -- это самое большее, на что он способен. А почему он это сделал, -- если сделал, -- думаю, он и сам не знает. Вот разве только понадеялся, что если все это сжечь, то получится вроде как ничего и не было, и они с Кристмасом опять будут кататься на новой машине. Я думаю, по его мнению, Кристмас не столько грех совершил, сколько ошибку. -- Лицо его потуплено, задумчиво; снова по нему пробегает усталая сардоническая гримаса. -- Теперь-то он никуда не денется. Теперь она сможет найти его, когда пожелает, -- если он в это время не будет на охоте с шерифом и собаками. Бежать он не собирается -- зачем, если эта тысяча долларов, можно сказать, висит у него перед носом. Я думаю, он Кристмаса хочет поймать больше любого из них. Ходит с ними. Они забирают его из тюрьмы, и он идет с ними, а потом они возвращаются и обратно сажают его в тюрьму. Смешно прямо. Вроде как убийца самого себя ловит, чтобы получить за себя награду. Но он как будто не против, только жалеет, что время теряет понапрасну -- когда сидит, вместо того, чтобы бежать по следу. Да. Завтра я ей скажу. Скажу просто, что он покамест под замком, -- он и пара ищеек. Может, в город ее свожу посмотреть на них, на всех троих на сворке -- как они тянут и тявкают.

-- Вы ей еще не сказали.

-- Ей не сказал. Ему тоже. Потому что награданаградой, а сбежать он может. А так, если он поймает Кристмаса и получит эту награду, он, может, женится на ней вовремя. Но она пока не знает -- не больше того, что знала вчера, когда с повозки слезала на площади. С большим животом слезала, потихоньку, с чужой повозки, среди лиц чужих, и говорила про себя, вроде как тихо удивляясь, -- только, я думаю, она не удивлялась, потому что пришла потихоньку, пешком, а разговоры ей не в тягость: "Ну и ну. Вон откуда шла, из Алабамы, -- а ведь и правда, в Джефферсон пришла".

Было за полночь. Кристмас пролежал в кровати два часа, но еще не спал. Он услышал Брауна раньше, чем увидел. Он услышал, как Браун подошел к хибарке, ввалился в дверь -- и силуэтом застыл в проеме, опираясь, чтоб не упасть. Браун тяжело дышал. Держась за косяки, он запел сахариновым гнусавым тенором. Даже от тягучего его голоса, казалось, разило перегаром. "Заткнись", -- сказал Кристмас. Он не пошевелился и не повысил голоса. Браун, однако, сразу замолк. Он еще постоял в дверях, держась, чтобы не упасть. Потом отпустил дверь, и Кристмас услышал, как он ввалился в комнату; через секунду он на что-то налетел. Наступила пауза, заполненная трудным, шумным дыханием. Затем с ужасающим грохотом Браун свалился на пол, ударившись о койку Кристмаса, и огласил комнату громким идиотским смехом.

Кристмас поднялся с койки. Где-то у него в ногах лежал, смеясь и не пытаясь встать, невидимый Браун. "Заткнись!" -- сказал Кристмас. Браун продолжал смеяться. Кристмас перешагнул через Брауна и протянул руку к деревянному ящику, который заменял им стол, -- там они держали фонарь и спички. Но ящика он не нашел и вспомнил звон фонаря, разбившегося при падении Брауна. Он нагнулся к Брауну, который лежал у него между ног, нащупал воротник, выволок Брауна из-под койки, поднял ему голову и стал бить ладонью -- резко, сильно, зло, -- пока Браун не кончил смеяться.