Руслан Галеев - Черепаховый суп

• Название: Черепаховый суп
• Автор: Руслан Галеев
• Жанр: Боевая фантастика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-903873-08-1, 978-5-271-23497-2

Плоская Земля покоится на спинах трех слонов, которые, в свою очередь, попирают ногами исполинскую Черепаху. Человечество – просто нарост на ее спине. А на Земле в результате ядерных войн образовалась зона заражения – Эпицентр. Герои романа «Черепаховый суп» – сталкеры. Они должны, преодолев все опасности и сразившись с монстрами, которыми кишит Эпицентр, доставить Полковнику ценный груз. Что это за груз и чем закончится трип?

---

Разумеется, попрощаться он тоже забыл. Последовательный сукин сын...

Случись подобное в более глухой местности, ни вздохи, ни упоминание об адвокате меня бы не спасли: чем менее оживленно, тем более размытой становится грань между законом и криминалом. Но тут, в непосредственной близости от Большого кольца, а значит, и посторонних глаз, полицейские вынуждены себя держать (хотя бы относительно) в рамках закона. Они ведь тоже опасаются анонимных свидетелей правонарушений.

Беседа с полицейским заняла немало времени, и я оказался в цейтноте. Пришлось срочно выдавливать из себя пилота «провинциального корыта». Спасибо инстинкту самосохранения менее провинциальных водителей, да еще, пожалуй, моим просыпающимся рефлексам (в куда меньшей степени), до цели я добрался благополучно.

На паром под хмурым взглядом паромщика с помятой сигаретой в зубах я въезжал последним. Солнце как раз перевалило через зенит и теперь лениво разбрасывало ртуть по гофрированной поверхности реки. Я отыскал свободное место на втором ярусе, поставил ЗИС на ручной тормоз и опустил солнцезащитный козырек.

Паромщик Жак и глазом не моргнул при виде меня, но я знал, что мы пообщаемся. Позже. Славный он парень и далеко не дурак. Думаю, мы могли бы стать хорошими друзьями, будь у нас возможность общаться почаще до того, как мне пришлось затаиться в Самерсене...

Мой дредноут оказался между новенькой «ауди» и древним «фордом» естественного ржавого цвета и, на мой взгляд, добавил этому автоиндустриальному кадру определенный налет аристократизма. В «форде» дремал, надвинув шляпу на глаза, типичный представитель местного фермерства. В «ауди», положив книгу на руль и высунув в окно руку с тлеющей ультратонкой сигаретой, восседала отроковица лет осьмнадцати с по-детски курносым гладеньким личиком, уже, впрочем, слегка подпорченным флером интеллигентного блядства. Ни тот, ни другая никак не отреагировали на мое появление. Меня это вполне устраивало.

3. Марта

Под мерное качание парома на меня наваливалась тяжелая, грозящая головной болью дрема. А вместе с ней и образы, которых я тщательно избегал.

Там, в Самерсене, была женщина. Марта... Жена фермера с хутора на окраине.

Марту выдали замуж чуть ли не в пятнадцать лет. Ко времени нашего знакомства ей было двадцать семь. Трое детей, хозяйство, ранние морщины и периодически обновляющиеся синяки на теле. Иногда Марта не могла вспомнить, за что муж избил ее на этот раз.

Она приезжала в город раз в две недели – заказать кое-какие вещи и забрать заказанное в прошлый раз. А потом приходила ко мне. Ненадолго – на час, иногда немного задерживалась. И я ждал ее. Каждый раз... Она – это все, что было у меня в те странные три года моей жизни. И подозреваю, я – это все, что было у нее. Так сложилось. Нас и толкнула-то друг к другу безысходность: каждый пытался найти в этих скоротечных, часто безмолвных встречах что-то свое.

Марта перерезала себе вены несколько месяцев назад. Я не знаю, была ли тому конкретная причина или она сделала это потому же, почему приходила ко мне. Но каждый раз, думая о ней, я чувствую себя последней мразью. Я ведь всегда держал за пазухой надежду, что рано или поздно свалю из Самерсена. А у нее такой надежды не было, у нее вообще не было никакой надежды. В том числе и на меня. Мы оба знали, что если я уеду, то один...

Она приезжала рано, с одним из первых автобусов, шла по магазинам, в ателье, еще куда-то. А через час черным ходом приходила ко мне. Дом, где я снимал квартиру, стоял на отшибе, а задняя дверь и вовсе выходила в сторону болот. Марту никто никогда не видел...

Она сбрасывала пальто прямо на пол, а я покрывал жадными поцелуями ее лицо, шею, руки... Я чувствовал себя джанки, получившим долгожданную дозу... Полностью обнаженной я видел Марту только в самый первый раз, позже мы не тратили время на раздевание. Нам всегда его не хватало. Я так и запомнил ее: в расстегнутой блузке, с задранной юбкой, с разбросанными по подушке русыми волосами. У нее было прекрасное тело, она вообще была очень красива, со всеми своими ранними морщинами. Но мне нужно было не ее тело, не скоропалительные совокупления. Все это я легко мог получить в городском бардаке. Марта была моим глотком воздуха, спасительной инъекцией. Я мог бы любить эту женщину, но любил то ложное ощущение счастливой амнезии, которое она мне приносила.

Марта была моим лекарством. И одновременно ядом, который пропитывал мою жизнь... Алкоголь и обыденность – лучшие лекарства от надежды. И если бы Марта не покончила с собой... я бы, наверное, смирился с жизнью в этом болоте, и никакая телеграмма уже не смогла меня оттуда вытянуть. Смерть Марты стала оплеухой, заставившей меня очнуться. Поле этого я готов был уехать в любую минуту...

Паром пересекает реку не строго перпендикулярно, а сильно забирая вверх по течению. Я открываю глаза и вглядываюсь в лобовое стекло, пытаясь разглядеть кройцбергские дома. Здесь все иначе, не так, как в Самерсене. Наверняка у этих людей тоже есть свои черные дни, свои камни, тупики и айсберги. Иначе не бывает. Уверен, что даже у домашних канареек, отупевших от обилия комбикорма и редких свободных полетов по квартире с целью обгадить-таки видимое через решетку, – даже у этих рафинированных пичуг имеются свои Сцилла и Харибда. Но от кройцбергских домов на той стороне реки не разило такой безысходностью, как от фермерских лачуг Самерсена. А город, из которого мне удалось сбежать, весь – от осевших фундаментов до загаженных голубями крыш – пропитался тоскливой плесенью. Но самое главное, самое, мать его, страшное:

он оседал в душах людей. Они же там, в Самерсене, все поголовно, как зомби. Серые тени, а не люди. Их глаза никогда не горят, только слезятся с похмелья, а сердцебиение учащается лишь в предвкушении очередной порции средства, помогающего спрятаться от самих себя! Я жил в этом сером цвете, я сам был им, я лакал и сблевывал его. Я хорошо с ним знаком.

А в кройцбергских домах обитало какое-то необъяснимое счастье. Мне было приятно разглядывать игрушечные постройки на противоположном берегу. Глядя на них, хотелось улыбаться.

Последний раз я улыбался четыре месяца назад, глядя в глаза Марты. Все уже закончилось, но она продолжала сжимать мою спину бедрами, и наше неровное хриплое дыхание смешивалось с запахами пота и специфическим духом моей холостяцкой норы. Мы улыбались, глядя друг другу в глаза, и ни о чем не думали. Это было главным условием наших встреч – не думать ни о чем. Это было единственное, для чего мы встречались. По крайней мере, я...

4. Колесо Жака

Паром миновал буи, обозначающие границы территорий разных муниципалитетов. Я вылез из машины, закурил и неторопливо двинулся к рубке. Жак с неизменной сигаретой в зубах не отреагировал на мое появление. Он стоял около рубки, облокотившись о поручни, и хмуро вглядывался куда-то вдаль, точно пытаясь найти там причину своего плохого настроения. После того как все паромы на реке оснастили электронным оборудованием, должность паромщика стала чисто номинальной. Иногда, особенно весной, в период таяния снегов, когда река переполняется и меняет очертания берегов, Жаку удается встать к штурвалу и снова почувствовать себя первым после Бога. Остальное время он уныло курит, облокотившись о поручни. Три года назад, во время нашей последней встречи, Жак клялся, что еще месяц-другой, и он свалит с этой неблагодарной работы. Он верил, что место для него всегда найдется. Но я знаю: Жак никогда не покинет паром по собственной инициативе. Он, как и его древняя посудина, навсегда привязан к давным-давно не существующему паромному тросу, растянутому между берегами.

Я встал рядом с Жаком, облокотился о поручни. Он проговорил едва слышно, не вынимая изо рта сигарету:

– Значит, больше не прячешься?

– Значит, так и мотаешься? – вопросом на вопрос ответил я.

Жак кивнул.

– Так и есть.

– Ты совсем не изменился, приятель.

– Угу. – Жак сплюнул окурок на палубу и аккуратно растоптал. Он терпеть не мог, когда мусор бросали в реку, даже если это был просто окурок. Однажды какой-то придурок слил за борт полканистры масла. Жак сломал ему челюсть. Молча. В трех местах. Не потому, что был фанатичным экологом. У него были свои причины.

– Я, брат, сейчас в таком возрасте, когда меняться либо уже поздно, либо еще рано. Прыщи сошли, но хрен еще стоит. А ты как? Просто прогуляться или...

– Или.

– Угу. Ну, удачи.

– Спасибо.

Жак оттолкнулся от поручня и неторопливо двинулся к рубке. До пристани оставалось не больше трех минут хода, и паромщику надо было выполнять свои обязанности. Я докурил и, точно так же оттолкнувшись от поручня, побрел к своему ЗИСу.

Поскольку в этой истории паромщик Жак больше фигурировать не будет, мне бы хотелось кое-что о нем рассказать. Просто потому, что он на самом деле отличный дядька и, доведись нам чуть больше и чаще общаться, мы могли стать хорошими друзьями. И будь у этого мира чуть больше будущего – тоже. Ну а раз все вышло так, как вышло, я просто расскажу историю этого парня, которую подслушал в одной из забегаловок неподалеку от кройцбергской пристани. Во время последней войны Жак точно так же работал паромщиком, правда, значительно выше по течению. Его семья –