Юлиан Семенов - Еще не осень…

• Название: Еще не осень…
• Автор: Юлиан Семенов
• Жанр: Современная проза

---

«Вот старая сволочь, – подумал Серебровский, поднимаясь с земли. – Как же он обхитрил этого молодого бедолагу! Мы все, старики, такие вот хитрые. Победить-то по всему должен молодой, и это разумно, ан – глядишь ты…»

Серебровский поймал себя на мысли, что думал он сейчас нечестно, словно бы вслух, а на самом деле ему было приятно, что старик так мужественно и хитро выиграл бой, и сделалось ему стыдно самого себя, до того стыдно, что он даже быстро огляделся, не видел ли его кто…

Он долго прикуривал, потому что дрожали руки, потом сел под деревом и вдруг вспомнил свою лекцию в Бонне. Он читал тогда в большой аудитории университета, а за его спиной была тишина, а там на скамейках сидело пятьсот студентов и профессоров, и был только сухой морзяночный перестук мелка по гладкой поверхности черной доски, растянутой словно широкоформатный экран. А когда он кончил писать свое доказательство, раздались аплодисменты, и его провожали аплодисментами, пока он шел по коридору, а когда он спустился вниз, в него полетели гнилые помидоры и камни – у выхода стояли ребята с гуманитарных факультетов, восставшие против своих старых профессоров, связанных с нацистами, и его посчитали одним из «бизонов», и Серебровский потом сказал коллегам, что расизм приобрел теперь новую грань – возрастную. Он, впрочем, отказался потом от этой своей формулировки, потому что талантливость предполагает доброту, прощение и, в первую голову, поиск своей вины, прежде чем вынести обвинение другому, а еще страшнее – другим. Он спорил тогда с собой: «Эти молодые правы, и я в конце концов могу отдать испорченный пиджак в химчистку. Обидно, конечно, когда тебя бьют единомышленники только за то, что ты рожден на тридцать лет раньше. Но они выступают против нацистов, а для них нацизм определен возрастом – тем, кому за сорок, могли жечь Новгород и Орадур. Но ведь они могли – те, кому за сорок, – быть солдатами другого фронта… Видимо, в памяти молодого поколения всегда сильнее сохраняется зло или же представление о нем. Добро забывается скорей, чем зло. И это тоже правомочно: помни люди одно лишь добро, злу было бы легче, ибо добро всегда однозначно, а зло многолико, а потому опаснее. Ничего, я потерплю, и даже не обижусь на них, и даже поблагодарю их за то, что они звезданули в меня гнилыми помидорами – откуда только, черти, тухлые нашли?..»

…Серебровский вошел в свой сарай и остановился около двери: на его надувном матрасе сидела Катя, обняв острые коленки тонкими руками; она смотрела на него спокойно и грустно.

– Я за вами, – сказала она. – Вы же обещали прийти, милый дедушка Шура.

4

Длинный крепкий парень, который предлагал Серебровскому иголку, сильно пожал его руку.

– Леонид Громов, – сказал он. – А это Лида, она заикающийся товарищ, поэтому молчалива.

Девушка улыбнулась.

– Я з-заикаюсь только на с-согласных.

Они встретились на околице, возле маленькой церкви. Деревянные ее купола на фоне закатного неба казались стальными, настороженными.

– Католические церкви похожи на ракеты перед запуском, – сказала Катя.

– Это она хочет показаться вам умной, – пояснил Леонид, – так сказать, разведка боем.

Серебровский почувствовал себя неудобно, он не понимал, как можно так говорить о девушке, но Катя не обиделась; усмехнувшись, она продолжала:

– Нет, правда… Я вообще считаю, что храмы – это память людей о ракетах… После первой атомной войны в самых диких уголках планеты уцелели люди, и какой-нибудь неграмотный дед рассказывал своему внуку о ракетах, которые тогда были… А внук не мог себе этого представить, нельзя же, чтобы каждый был гением и мог представить невиданное…

– Кювье? – спросил Серебровский. – Верите в теорию цикла? Все уже было? Человечество уничтожает самое себя, а потом повторяет пройденный путь наново, до новой катастрофы?

Леонид обернулся к Лиде:

– Видишь, как умные люди говорят, старуха! Мотай на ус, пригодится, когда политэкономию будешь сдавать… …Отцу Николаю было лет двадцать пять. Очень высокий, мускулистый, с пушистой бородкой, он кончал обряд крещения… Мать, немолодая, с пергаментным лицом женщина, пела вместе с Николаем безголосо, перевирая мотив, явно мешая священнику, и все время завороженно смотрела на своего ребеночка, единственного и – как объяснил потом Николай – вымоленного в этой церквушке.

Заметив вошедших, священник суетливо заторопился, слова стал произносить гнусаво и невнятно, быстро закончил обряд, сунул руку женщине; она нежно и благостно приложилась к его пальцам и хотела было сунуть деньги, но Николай строго ее предупредил, отодвинув от себя:

– В ящик, в ящик, на нужды храма, Фрося. Я не беру, сколько вас всех учить.

– Берет, сукин сын, – шепнула Катя, – еще как берет… Перед нами сейчас выкобенивается.

Когда женщина ушла, отец Николай сказал:

– Добрый вечер, живописцы. Что, продолжим наш диспут – Луначарский против Введенского?

– Продолжим, – согласился Леонид.

Катя сказала Серебровскому:

– Мы сюда будто на занятия ходим: видите, как расписаны стены? Семнадцатый век. Только тогда так умели соединять красный и черный цвета.

– И сейчас на похоронах соединяют, – сказал Леонид. – Даже еще лучше.

Лида, видимо, что-то заметила в лице Серебровского и попросила его:

– Вы, пожалуйста, н-не обращайте на н-него внимания, у Лени всегда т-такой агрессивный стиль…

Отец Николай вернулся – в белой сетчатой тенниске и спортивных брюках. Серебровский поразился перемене, происшедшей в священнике: он сейчас был похож на борца – так сильны были его плечи, шея и руки.

– Коля, познакомьтесь, пожалуйста, – сказала Катя, – это Александр Яковлевич.

– Очень приятно.

– Ты у нас «отец», – сказал Леонид, – а Катин приятель «дед». Сплошная преемственность поколений.

– Где соберемся сегодня? – спросил священник. – У вас или на берегу?

– Н-на берегу. Там с-сырье для шашлыка и алкоголь.

Засмеявшись, отец Николай как-то опасливо посмотрел на Серебровского.

– Я не из епархии, – успокоил тот.

– Педагог? Инспектируете творческую молодежь?

– Просто отдыхающий. Отдыхаю, рыбу ловлю.

– Ах, так… А я, видите ли, судил по сединам.

– Наша Катиш, – пояснил Леонид, – тянется к авторитетам.

– Седины – это скорее от возраста, чем от авторитета, – сказал Серебровский. – Истинными авторитетами становятся в молодости. Когда человек становится авторитетом в старости – в этом есть что-то искусственное, сделанное.

– Так вот заигрывают с незрелой молодежью, – усмехнулся Леонид и обернулся к Лиде: – Ну что, марш-бросок на берег?

– Я-то на мотороллере, – сказал отец Николай, – мне бежать неловко… Паства не поймет…

– Костер там разожги, пастырь, – попросил Леонид, – чтоб искры стреляли в звездное небо.

Когда они вышли из храма, уже наступили ранние быстрые сумерки, и в высоком небе угадывался размытый серп снежного месяца.

Священник уехал на своем маленьком мотороллере, а Катя, Леонид, Серебровский и Лида пошли следом за ним по песчаной дороге, казавшейся в сосновом лесу белой и зыбкой, словно припорошенной первым осенним снегом.

Прислушиваясь к тому, как замирал треск мотора, Серебровский сказал:

– У реактивного лайнера точно такой же ритм работы, если слушать с расстояния в двадцать километров.

– Ну и что? – спросила Катя.

Серебровский смутился.

– Нет, ничего, – ответил он. – Просто я сказал, как вы меня учили, – то, что подумалось.

– Способный вы ученик, – заметил Леонид, – так уж стараетесь, так стараетесь.

– Ты обязательно х-хочешь всех рассорить, – сказала Лида. – Зачем?

– Я? Рассорить? Почему? Я говорю по методу Катиш – то, что чувствую. Вот сейчас я, например, чувствую, что надо сделать марш-бросок. А то в воду будет холодно лезть.

И, не дожидаясь остальных, он побежал по белой зыбучей дороге, то исчезая в тени деревьев, то рельефно высвечиваясь, когда лунный свет контурно фиксировал его фигуру.

Лида побежала следом за ним, мельком взглянув на Катю и Серебровского.

– Вы можете? – спросила Катя. – Или пойдем пешком?

– Я могу. Я по восемь километров каждый день бегаю, – с готовностью ответил он.

– Трусцой, что ль?

– Ею.

– Вы хорошо отвечаете, когда злитесь… Ну, бежим?

Они побежали, и Серебровский снова, в который раз уже за сегодняшний день, подумал, что со стороны он смотрится унизительно и смешно, словно примазывается к чужому счастью. Он видел, что Катя нарочно сдерживает шаг и что бежать она может значительно быстрее, и он подумал, что вся эта спасительная медицинская трусца придумана лишь для тех, кто пропустил свою молодость, а сейчас лихорадочно старается отдалить унизительную старость.