Михаил Стрельцов - Журавлиное небо

• Название: Журавлиное небо
• Автор: Михаил Стрельцов
• Издательство: ИЗДАТЕЛЬСТВО «ИЗВЕСТИЯ»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

---

Я отдал бы этот «Романс» Богдановича так мало нам известной Китицыной. Пусть! Она остановила на себе внимание Богдановича. И его чувство к ней, видимо, нельзя назвать счастливой любовью, но кто сказал, что любовь обязательно должна быть счастливой? Я представляю, что беседы с нею увлекли поэта. Ее непохожесть на других, ее мистический порыв к неземному. И волновали ее страдания. Оба они были тяжело больны. Но он был сильнее ее — он был художником. И вот мне представляется: с годами ее образ в его сознании трансформировался и стал иным. С него был снят болезненный ореол, ибо сам Богданович давно пережил это болезненно-мистическое наваждение. Осталась печаль, осталось сожаление. И вот рождается это стихотворение. Оно рвется к небесам под торжественный хорал, в вечернем небе четко видна черная башня костела, а сбоку и чуть-чуть выше сияет, дрожит, переливается ранняя звезда. И как хорошо, как светло, как просветленно-печально там, в небе! И не в мистическом поднебесном царстве сливаются души «его» и «ее», — нет, мысли и чувства их светят яркой вечерней звездочкой над теплой вечерней землей…

Богдановичу не очень везло в любви. Сказав так, мы имеем право задуматься — почему? То, что он был достоин любви и сам, несомненно, был способен на сильное чувство, — доказывать не приходится. Сколько пылких сегодняшних поклонниц таланта Богдановича с радостью хотели бы вознаградить его за прежнюю несправедливость судьбы! Только Богдановичу сегодня этого не надо. Да и не уверены мы, что, если бы он появился сегодня, все не повторилось бы сначала…

Есть на то свои причины, но мы менее всего склонны обвинять в его сердечных драмах кого-либо другого, кроме него самого. Звучит это немного странно, но все же, видимо, это так.

Тут требуется пояснение.

Роман с Анютой Гапонович — одна из очередных его неудач. Мы мало знаем об этой Анюте, кое-что может подсказать, пожалуй, ее портрет. С него глядит на нас молоденькая девушка со светлыми, наивно-легкомысленными глазами, капризным очертанием губ и слабым, нервно-мягким подбородком. Воображение подсказывает образ одной из тех натур, в которых рано просыпается женственность, а наивность закономерно и странно уживается с эгоизмом.

Таким натурам хочется обеспеченной жизни. А жизнь сулит в кавалеры не очень перспективных, как выясняется впоследствии, чиновников или инженеров. Поэты, понятно, отвергаются с самого начала — какая уж жизнь с поэтом!.. И замужем едва ли не в любом случае они чувствуют себя несчастными…

Правда, это не единственный вариант судьбы так называемых «романтических» натур. Лермонтовский Печорин зло иронизирует над «романтиком» Грушницким, которому, по его мнению, уготована судьба «мирного помещика» со всеми неизбежными атрибутами сентиментально-пошлой жизни. Так и героиню романа Богдановича могла ждать тихая семейная пристань с тем же самым не очень перспективным чиновником или инженером, только тогда в ее глазах он был бы уже не самой заурядной непосредственностью, наподобие «мирного» Грушницкого, а человеком-ангелом, незаслуженно обиженным завистливыми людьми. И тогда наша героиня едва бы не молилась на него и на своих необыкновенно талантливых фемистоклюсов и алкидов, вздыхала бы и ахала, а муж в компании своих друзей пренебрежительно называл бы женщин «низшей расой», как чеховский Гуров, и изменял бы милой женушке при каждом удобном случае.

Ах, печально, печально все это, и что может привлекать к таким натурам поэта?

Странное дело: по мнению некоторых ученых мужей, великий Толстой делает непозволительную глупость, лишая романтического и поэтического ореола Наташу Ростову, заставляя ее в конце романа квохтать и трепетать над целым выводком детей, волноваться за них и за мужа. Странное дело: Томас Манн в своей известной новелле «Тонио Крегер» заставляет писателя, которого наделяет даже своими внешними чертами, до неправдоподобия остро завидовать прошлому счастью «его» и «ее» — бывших однокашников, друзей детства. Друга детства не соблазнил шиллеровский «Дон Карлос», которого ему так настойчиво подсовывал в свое время Тонио Крегер; ее же впоследствии не соблазнила даже писательская слава того же Тонио. Случайно встретив их на курорте, в маленьком городке, он, известный писатель, исподтишка подсматривает за ними во время пошлой и веселой вечеринки и завидует им — непрошеный гость на чужом пиру. Тонио Крегер говорит своей русской знакомой, художнице Елизавете Ивановне:

«Нет, нам, необычным людям, жизнь представляется не необычайностью, не призраком кровавого величия и дикой красоты, а извечной противоположностью искусству и духу; нормальное, добропорядочное, милое — жизнь во всей ее соблазнительной банальности — вот царство, по которому мы тоскуем. Поверьте, дорогая, тот не художник, кто только и мечтает, только и жаждет рафинированного, эксцентрического, демонического, кто не знает тоски по наивному, простодушному, живому, по малой толике дружбы, преданности, доверчивости, по человеческому счастью — тайной и острой тоски, Елизавета, по блаженству обыденности!»

Эту «тайную и острую тоску» знает каждая по-настоящему поэтичная натура, и дело тут не в болезненно-утонченном влечении к пошлости, как может кому-либо показаться, а в существовании художника как бы на грани двух миров — мира живой действительности и мира, созданного фантазией, организованного по законам искусства. «Тайная и острая тоска» — от того «состояния невесомости», в котором почти постоянно находится художник. Вот почему его так манят самые простые, подчас примитивные радости живой жизни. И вот почему прозорливец Бальзак, оставляя ночной мир своих поэтических грез, чувствовал себя беспомощным, как дитя; гениальный психолог, социолог, политик в своих произведениях, в повседневной жизни он иной раз рассуждает и совершает поступки на уровне какого-нибудь клерка. Он хочет самой обыкновенной человеческой ласки, женского внимания, и он недоумевает, почему те женщины, которые готовы чуть ли не на руках носить его как литератора, не могут понять его просто как обыкновенного человека. И как страдали от такого трагического разлада все Бальзаки и Гоголи, те Гоголи, что над наивной и смешной семейной идиллией Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича грустили, как справедливо кто-то заметил, о возможности полноценного человеческого счастья, гармоничных отношений между людьми.

И кто знает, что пленяло Максима Богдановича в Анюте Гапонович: ее женственность, сочетавшаяся с молодым милым кокетством и, быть может, с чисто женским эгоизмом?.. Как ни странно, но и это довольно часто привлекает мужчин, наделенных высокой степенью духовности, той духовности, что так мало знает о чувственном, интуитивном эгоизме и потому иногда принимает его за признак оригинальности и даровитости натуры. А может быть, в ее взгляде, в чертах лица мелькнуло для него однажды то, что светится во взгляде и облике мадонн, созданных гениальными художниками в благодатный период итальянского Возрождения, — загадка женственности, что манит к себе и обещает, и… не поддается объяснению?

Загадка эта, безусловно, манила к себе и Богдановича. Не человек, а художник Богданович повинен в том, что был способен увидеть в Анюте Гапонович или еще в ком-то нечто такое, чего у них, возможно, и не было. Анюта Гапонович не виновата, что не поняла Богдановича: просто ей оказалось не под силу понять его.

Нас интересует не «вина» Анюты Гапонович, нас интересует «вина» Богдановича. Свою «вину» он искупил душевными страданиями, нашу земную вину перед ним мы можем искупить не иначе как любовью к нему и его высокому искусству, славившему жизнь во всех ее проявлениях.

Его цикл «Мадонны» — уникальнейший в нашей поэзии. И не только потому, что поэт попытался перенести в новую историческую действительность закрепленный определенной традицией образ, но и потому, что, как никто из современников, почувствовал ренессансные тенденции белорусской действительности. И вот что хорошо: его мадонны — белорусские мадонны. Для Пушкина в его «Маленьких трагедиях» познание драматической формы, быта, духа, характеров чужой нации было одной из важнейших задач. Пушкин целиком абстрагировался от своей национальной действительности. Богданович же мысль, выработанную чужой культурой, сделал целиком своей, белорусской. Его отличительная особенность была именно в том, что он как бы шел к национальному от общечеловеческого, а не наоборот. Этим, кстати, он отличался от Купалы, который и психологически, и способом своего художественного мышления целиком зависел от конкретно-национального материала. Нелишне будет в связи с этим сравнить выдающуюся поэму Купалы «Она и я» и цикл Богдановича «В зачарованном царстве». Роднит их определенным образом материал, но этот материал интересует каждого поэта по-разному. Богданович создает свой цикл именно на материале язычества, делая его лишь основой для утверждения гуманистической мысли о наивысшем счастье жить, мыслить и чувствовать. И хотя Богданович в своих выводах логичен и как бы идет от конкретного, несомненно, что этот материал психологически не имеет для него того значения, какое он имел для Купалы. Именно неприятие иррационального привело Богдановича в мир язычества и отнюдь не для того, чтобы опоэтизировать его. Материал у Богдановича освоен и организован в первую очередь мыслью, и только ею.