Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже

• Название: Клодина в Париже
• Автор: Сидони-Габриель Колетт
• Издательство: АСТ
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-88196-315-6

В предлагаемой читателю книге блестящей французской писательницы, классика XX века Сидони-Габриель Колетт (1873–1954) включены ее ранние произведения – четыре романа о Клодине, впервые изданные во Франции с 1900 по 1903 годы, а также очерк ее жизни и творчества до 30-летнего возраста. На русском языке публикуется впервые.

---

Раздосадованный моим молчанием, он торопит меня:

– Ну что, ну что?

– Что «ну что»?

– Весело было вчера вечером? Что вам сказали, чтобы объяснить моё отсутствие?

Я с трудом заставляю себя проговорить:

– Он сказал, что вы надели немыслимый галстук.

До чего же глуп этот мальчуган! Он что, не замечает, что произошло чудо? Мне кажется, это сразу бросается в глаза. Однако я вовсе не спешу всё ему открыть. Он разражается визгливым смехом; я вздрагиваю.

– Ха-ха-ха!.. Немыслимый галстук! Да, вся истина заключена в этих двух словах. Что вы об этом думаете? Вы же знаете мой крепдешиновый галстук? Это Шарли мне его подарил.

– Думаю, – со всей искренностью отвечаю я, – вы хорошо сделали, что не переменили галстук. Я нахожу его восхитительным.

– Не правда ли? Какая прелестная мысль – заколоть полотнище жемчужными булавками! Я был уверен, что у вас есть вкус, Клодина. Только вот всё-таки, – с вежливым вздохом добавляет он, – мой разлюбезный отец лишил меня возможности провести вечер в вашем обществе. Я отвёз бы вас домой, я уже предвкушал, как мы славно поболтаем в фиакре…

Он что, с неба свалился, с неба? Просто жалость берёт, когда видишь такое ослепление! Должно быть, вчера вечером он выслушал довольно резкие слова, потому что при одном воспоминании об этом его лицо становится жёстким и он поджимает губы.

– Рассказывайте, Клодина. Мой драгоценный папочка был по своему обыкновению обаятелен и остроумен? Он не называл вас, как меня, «подонком» и «гадким мальчишкой»? Господи, – ворчит он, подогреваемый обидой, – ну и хам же, ну и…

– Нет!

Я резко обрываю его, охваченная яростью, вскакиваю на ноги, застываю перед ним.

Он, не двигаясь, смотрит на меня, бледнеет, всё понимает и тоже встаёт со стула. Воцаряется молчание, слышно только мурлыканье Фаншетты и тиканье моих часиков, дыхание Марселя и стук моего колотящегося сердца. Молчание, которое длится, возможно, целых две минуты…

– И вы тоже? – говорит он наконец насмешливым голосом. – Я считал, что папа не гоняется за молоденькими девушками… Обычно он довольствуется замужними дамами или шлюхами.

Я не проронила ни слова, я не в силах была говорить.

– Это что… совсем недавно? Может быть, вчера вечером. Скажите мне спасибо, Клодина, это благодаря моему галстуку вам выпало такое счастье.

Его тонкий надменный нос кажется таким же белым, как его зубы. Я по-прежнему не произношу ни слова, мне что-то мешает…

Стоя позади разделяющего нас стула, он насмехается надо мной. Опустив руки, наклонив голову, я снизу исподлобья смотрю на него; кружево моего передничка вздрагивает в такт ударам сердца. Нас снова окутывает тишина, безбрежная тишина. Внезапно он медленно говорит, каким-то странным голосом:

– Я всегда считал вас большой умницей, Клодина. И то, как вы поступаете сейчас, ещё больше увеличивает моё уважение к вашей… ловкости.

Поражённая, я поднимаю голову.

– Вы – девица совершенно замечательная, я повторяю это, Клодина. И поздравляю вас… без всякой задней мысли… Великолепная работа.

Я не понимаю, о чём он. Но осторожно убираю разделяющий нас стул. В голове смутно бродит мысль, что он вскоре может мне помешать!

– Ну да, ну да, вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать. Хе-хе! Хоть папа и промотал немало денег, он всё ещё, как говорят в его кругу, довольно лакомый кусочек…

Стремительнее осы я вонзаю свои ногти в его физиономию: я готова выцарапать ему глаза. Издав пронзительный крик, он отшатывается назад, закрывает лицо ладонями, потом, выпрямившись, бросается к каминному зеркалу. Нижнее веко расцарапано и кровоточит; капли крови испачкали отвороты пиджака. Охваченная безумным возбуждением, я невольно испускаю короткие глухие крики. Вне себя он оборачивается: мне кажется, он ищет какое-то оружие, и я лихорадочно шарю в своей корзинке для рукоделия. Ножницы, где мои ножницы!.. Но он вовсе и не думает меня бить и, оттолкнув меня в сторону, бежит в туалетную комнату, чтобы намочить водой платок… Он уже наклоняется над моим тазиком; ну и наглость! В мгновение ока я кидаюсь на него, я хватаю за оба уха его склонённую голову и отшвыриваю его обратно в комнату, вопя каким-то незнакомым мне хриплым голосом:

– Нет, нет, не здесь! Беги залечивать свои раны к Шарли!

Приложив к глазу платок, он спешит схватить свою шляпу и, забыв перчатки, уходит; я распахиваю перед ним все двери и прислушиваюсь к его неверным шагам на лестнице. Потом возвращаюсь к себе в комнату и стою неподвижно, без единой мысли в голове не знаю сколько времени. Но ноги у меня подкашиваются, и я вынуждена сесть. Это простое движение словно пробуждает меня, и я лечу в пропасть! Деньги! Он осмелился сказать, что я хочу заполучить деньги! Ничего, я здорово отделала его, даже клочок кожи повис… Господи, ещё немного – и я выцарапала бы ему глаз. И этот трус даже не побил меня! Уф! Просто тряпка, вот что… Деньги! Деньги! Да на что они мне? Мне и Фаншетте их вполне хватает. О дорогой мой Рено, я расскажу ему всё и укроюсь у него на груди, мне так сладко будет выплакаться, чувствуя его нежность…

А этого мальчишку, которого я расцарапала, пожирает зависть, ревность, подлая девчоночья душонка!

И вдруг я понимаю, у меня даже начинает ломить виски; это ведь его деньги, деньги Марселя, достанутся мне, если я стану женой Рено; он дрожит за свои деньги! А как помешать этому бессердечному мальчишке поверить в алчность Клодины? И ведь наверняка не один он станет так думать, и он скажет, они скажут Рено, что малышка продаётся, что она обольстила беднягу, который уже вступает в опасный период сорокалетия… Что же делать? Что делать? Я хочу видеть Рено, я не хочу денег Марселя, но при этом хочу заполучить Рено. Может, попросить помощи у папы? Увы!.. У меня так болит голова… Неужели я откажусь от этого сладостного, дорогого местечка у него на плече? Нет! Скорее уж пусть всё взлетит на воздух! Я заманю сюда, в мою комнату, этого Марселя и убью его. А потом скажу стражникам, что он хотел причинить мне зло и что, защищаясь, я убила его. Вот так!

До того самого часа, когда мяуканье проголодавшейся Фаншетты вернуло меня к действительности, я просидела, поджав под себя ноги, в низеньком кресле, двумя пальцами закрыв глаза, двумя – заткнув уши, погрузившись в какие-то дикие мечты, переполненная отчаянием и нежностью…

– Обедать? Нет, я не буду обедать. У меня мигрень. Принеси мне прохладного лимонада, Мели, я умираю от жажды. Я пойду прилягу.

Папа в беспокойстве, Мели в тревоге, они кружат вокруг моей постели до девяти часов; не в силах терпеть этого больше, я умоляю их:

– Уходите отсюда, я устала.

Лампа потушена, я слышу, как прислуга во дворе хлопает дверьми, моет посуду… Мне нужен Рено! Почему я сразу же не послала ему телеграмму? Слишком поздно уже. Завтра никогда не наступит. Мой драгоценный друг, жизнь моя, ты, кому я вверяю себя как любимому отцу, тот, рядом с которым я попеременно то стыжусь, то тревожусь, словно и в самом деле была его любовницей, – а потом расцветаю от радости и не испытываю ни малейшего стыда, словно ещё совсем маленькой девочкой он убаюкивал меня на своих руках…

После лихорадочных часов, мучительного стука молоточков в голове, молчаливых призывов к кому-то, кто слишком далеко и не слышит меня, мои обезумевшие мысли проясняются к трём утра и все концентрируются наконец вокруг одной Идеи… Она пришла с зарёй, эта Идея, с пробудившимися воробышками, с робкой, недолгой прохладой, которая обычно предшествует летнему дню. Восхищённая этой Идеей, я продолжаю неподвижно лежать на спине в своей кровати, широко распахнув глаза. До чего это было просто и до чего бесполезны все мои страдания! У меня будут запавшие глаза и осунувшиеся щёки, когда придёт Рено. Только этого не хватало!

Я не желаю, чтобы Марсель думал: «Клодина метит на мои деньги». Но я не желаю говорить Рено: «Убирайтесь вон и не любите меня больше». О Господи, совсем не эти слова мне хочется ему сказать! Но я не хочу также быть его женой, и, чтобы успокоить свою слишком ранимую совесть – так вот! – я стану его любовницей.

Освежённая, возрождённая этим, я засыпаю теперь как убитая, лёжа ничком, уткнувшись лицом в скрещённые руки. Речитатив моего старого классического нищего пробуждает меня, успокоенную и удивлённую. Уже десять часов!

– Мели, брось четыре су старику!

Мели не отзывается. Я влезаю в свой пеньюар и бегу к окну гостиной босиком, со встрёпанными, как сорная трава, волосами.

– Вот десять су, старик. Лови монету.

Какая прекрасная белая борода! Верно, у него в деревне есть домик и земля, как у большинства парижских нищих. Тем лучше для него. Возвращаясь в свою комнату, я натыкаюсь на господина Мариа, который только что вошёл в прихожую: он останавливается, ослеплённый моим утренним дезабилье.

– Не кажется ли вам, господин Мариа, что сегодня наступит конец света?