Сидони-Габриель Колетт - Клодина замужем

• Название: Клодина замужем
• Автор: Сидони-Габриель Колетт
• Издательство: АСТ
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-88196-315-6

В предлагаемой читателю книге блестящей французской писательницы, классика XX века Сидони-Габриель Колетт (1873–1954) включены ее ранние произведения – четыре романа о Клодине, впервые изданные во Франции с 1900 по 1903 годы, а также очерк ее жизни и творчества до 30-летнего возраста. На русском языке публикуется впервые.

---

Внизу звонят… Я слушаю, как хлопают двери, доносятся неясные голоса, – похоже, будто переносят что-то тяжёлое… Бедная измученная Клодина! Совсем немного нужно теперь для того, чтобы тебя взволновать!.. Не могу больше терпеть – лучше спущусь в кухню.

– Где тебя носило, душа моя? Я пошла было тебя искать, а потом решила, что ты опять куда-нибудь умотала… Господин Рено прислал твой чемодан. Рака-лен отнёс его в твою комнату по маленькой лестнице.

При виде огромного чемодана телячьей кожи я мрачнею и чувствую раздражение, словно передо мной – вражеский лазутчик… На одной из стенок ещё осталась огромная красная наклейка с белыми буквами: «ОТЕЛЬ БЕРГ».

Она сохранилась со времени нашего свадебного путешествия… Я попросила оставить эту наклейку; благодаря ей чемодан виден издалека, это удобно… В отеле «Берг»… Тогда всё время шёл дождь, мы так ни разу и не вышли… Я с ненавистью отбрасываю крышку, словно хотела бы избавиться от дорогого и вместе с тем мучительного воспоминания и задушить замаячившую передо мной надежду…

На первый взгляд кажется, что горничная вроде бы ни чего не забыла. Горничная… Здесь поработали не её руки, другие… Между летними рубашками и тонким свежевыглаженным бельём, перевязанным ленточкой, не горничная положила небольшой зелёный футляр… Рубин, подаренный мне Рено, прозрачный, кроваво-красный, похож на дорогое сладкое вино… Я протягиваю руку… – нет, нет, пусть полежит пока в своём зелёном футлярчике!

Во внутреннем отделении уложены мои платья: плоские корсажи, обвисшие рукава – три простеньких платья, которые я могу оставить здесь. Но оставлю ли я и эту старинную шкатулочку золочёного серебра, которую подарил мне тоже он, как рубин, как и всё, что у меня есть. В неё насыпали моих любимых шоколадных конфет, тающих во рту… Рено, злой мальчишка, если бы вы знали, как горьки эти конфеты, омытые моими слезами…

Теперь я долго собираюсь с духом, прежде чем взяться за следующую вещь; в каждой складке притаилось прошлое; там подстерегает нежная и умоляющая забота того, кто предал меня… Всюду чувствуется его рука; он долго гладил это сложенное бельё, завязывал бантики на этих пакетах…

Взгляд у меня затуманился, я не спешу опустошить эту святыню…

Я бы хотела, чтобы время остановилось! На самом дне, в одной из сафьяновых туфелек без задника спряталось свёрнутое в трубочку письмо. Я знаю, что прочту его… однако меня охватывает озноб при виде этого запечатанного письма! До чего неприятно оно хрустнуло в моих дрожащих пальцах! Надо его прочесть, хотя бы только затем, чтобы прекратить этот отвратительный хруст…

Моя обожаемая девочка! Посылаю тебе всё, что у меня осталось твоего, всё, что ещё хранило здесь твой запах; ты словно была здесь, рядом. Любимая! Ты же веришь, что у каждой вещи есть своя душа: я надеюсь, что эти вещи расскажут тебе обо мне без злобы. Помнишь ли ты меня, Клодина? Я совершенно один и смертельно скучаю. Верни мне – не теперь, позже, если захочешь – не жену, а только мою дорогую доченьку, которую ты увезла с собой. Моё сердце рвётся от тоски при мысли, что твоё бледное напряжённое личико улыбается твоему отцу, а мне остаётся лишь жестокое лицо Марселя. Умоляю тебя, вспомни, когда тебе будет не так грустно, что одна-единственная строчка, написанная твоей рукой, будет мне большим утешением и надеждой…

– Куда это ты собралась? Обед уже на столе.

– Тем хуже для него. Я обедать не буду. Скажи папе… что хочешь, что я иду гулять к Перепелиной горе… Приду не раньше вечера.

Продолжая говорить, я лихорадочно укладываю в небольшую корзинку горбушку от каравая с трещинкой, яблоки этого урожая, ножку цыплёнка, которую я стянула с поданного к обеду блюда… Разумеется, я не буду здесь обедать! Чтобы разобраться в своих чувствах, я должна посидеть в лесной тени, словно прося совета у прекрасных деревьев, чарующих игрой света и тени в их густых кронах…

Не обращая внимания на палящее солнце, я иду не останавливаясь по неширокой Вримской дороге, похожей скорее на канаву или песчаное русло высохшей реки. У меня из-под ног шарахаются в разные стороны изумрудные ящерицы, такие пугливые, что мне ни разу не удалось поймать ни одной из них; надо мной вьётся целая туча обыкновенных бежево-коричневых бабочек. Но вот пролетает, делая зигзаги, траурница, она почти касается изгороди, словно ей не дают подняться выше тяжёлые крылья коричневого бархата… Вдалеке тонкий волнистый след словно вдавлен в песок на дороге: там прополз уж, чёрный и блестящий. Может быть, он держал в своём плоском черепашьем ротике зелёные лапки ещё живой лягушки…

Я поминутно оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как уменьшается на глазах сарацинская башня, увитая плющом, и разваливающийся замок. Хочу дойти до вон того небольшого домика лесничего; в сторожке ещё сто лет назад провалился пол первого и единственного этажа, лишился он и окон, дверей, названия. Теперь здешние жители зовут его так: «неболь-шой-домик-стены-которого-исписаны-гадостями». Вот так. И это правда: никогда ещё я не видела столько непристойных слов, грубых и наивных, – нацарапанных, написанных углём, сопровождённых рисунками, которые вырезаны ножом или нарисованы мелом, – вдоль, поперёк, наискосок через все стены. Но мне не нужен этот шестиугольный домишко, куда приходят по воскресеньям банды задиристых парней и девиц… Мне нужен лес, который охраняла когда-то эта сторожка, – лес, нетронутый подгулявшей молодёжью, потому что он слишком густой, слишком мрачный, перерезанный канавами, которые поросли папоротником…

Я проголодалась. Тревожные мысли отступили. Я ем, словно дровосек, поставив корзинку на колени, испытываю огромное наслаждение оттого, что просто живу, радуюсь вкусу хрустящего хлеба, и яблока, подёрнутого белым налётом! Прекрасный пейзаж пробуждает во мне чувственность сродни той, что я переживаю, утоляя физический голод: эти высокие, как один, и мрачные деревья пахнут яблоком, этот свежий хлеб так же веселит, как крыша розовой черепицы, что проглядывает сквозь деревья…

Потом я ложусь на спину, скрестив руки на груди, и жду, когда придёт спасительное оцепенение.

В поле – ни души. Да и зачем здесь люди? На этих полях ничего не выращивают. Растёт трава, умирают деревья, дичь сама идёт в силки. Пастухи водят баранов вдоль кустарника, – и всё в этот час отдыхает вместе со мной. Цветущий куст ежевики обманчиво пахнет клубникой. Под низкой веткой корявого дуба я укрыта так же надёжно, как под козырьком дома… Я переползаю на свежую травку, но тут раздаётся шелест скомканной бумаги и отгоняет сон… Письмо от Рено бьётся у меня в корсаже, письмо умоляет…

«Моя дорогая девочка»… «дорогая доченька, которую ты увезла с собой»… «твоё бледное напряжённое личико»…

Он писал впервые в жизни, может быть, не взвешивая слова, он писал не обдумывая написанное, – он, которого от слова, повторенного через две строки, коробит обычно не меньше, чем от чернильного пятна на пальце…

Это письмо я ношу, будто невеста, на груди. Оно, да ещё позавчерашнее – единственные любовные письма, которые я получила от Рено: во время нашей недолгой помолвки Рено жил совсем рядом, и с тех пор я всегда, с радостью, покорностью или равнодушием, следовала за мужем – любителем путешествий и светской жизни.

…Что хорошего я сделала для нас с ним за эти полтора года? Я радовалась его любви, меня огорчало его легкомыслие, я бывала шокирована его мыслями и поступками– всё это ни слова не говоря, избегая объяснений, и я не раз сердилась на Рено за своё молчание…

Я поступала эгоистично, страдая и не пытаясь найти избавление от страдания; из гордыни я осуждала его молча. А ведь он на всё был готов ради меня! Я всего могла добиться благодаря его ласковой предупредительности; он любил меня достаточно для того, чтобы мною руководить, – надо было только мне с самого начала направить его. А что сделала я? Попросила… ключ от холостяцкой квартиры!

Необходимо всё начать сначала. К счастью, ещё не поздно. «Дорогой мой папочка! – скажу я ему. – Приказываю вам меня обуздать!..» Ещё я ему скажу… столько всего…

…Пусть идёт время, пусть движется солнце, вылетают из леса нежные ночные бабочки, пусть покажется, хоть для неё и рановато, робкая симпатичная сова и, мигая подслеповатыми глазами, сядет на опушке леса; пусть лесная поросль откликнется с наступлением вечера тысячью голосов, негромких криков – я буду слушать вполуха и следить за всем рассеянным ласковым взглядом… Вот я встаю, потягиваюсь, разминаю затёкшие руки и ноги и, подгоняемая сгущающимися сумерками, бегу в Монтиньи… Ведь скоро придут за почтой, чёрт возьми! Я хочу написать Рено.

Решение принято… Ах, как мало мне для этого было нужно!

Дорогой Рено! Мне трудно Вам писать, ведь я делаю это в первый раз. Но мне кажется, что я никогда не смогла бы сказать Вам то, что хочу успеть сказать, прежде чем уйдёт вечерняя почта. Я должна перед Вами извиниться за свой отъезд и поблагодарить Вас за то, что Вы позволили мне уехать. Мне понадобилось четыре дня, проведённых в одиночестве и тоске, чтобы понять то, в чём Вы убедили бы меня за несколько минут… Тем не менее, я считаю, что эти четыре дня не прошли даром.