Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

• Название: Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
• Автор: Юрий Вяземский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-0599764-2, 978-5-271-24070-6

Юрий Вяземский – писатель необычный. Необычны и темы его произведений. «Трудный вторник» – история жизни мальчика, которому было предсказано великое и одновременно страшное будущее – Понтия Пилата.

Роман Юрия Вяземского принадлежит к числу тех редких произведений, где история и реальность переплетаются необыкновенно живо. Это позволяет читателю легко перенестись в другую эпоху и воспринимать жизнь исторических личностей как наших современников.

---

Я сам удивлен, чего это я вдруг начал копаться в своем далеком детстве и вспоминать о своих отношениях с отцом, о которых давно постарался забыть.

Действительно, времени мало. А мне еще очень многое предстоит вспомнить.

Намного интереснее – вспомнить, как рождалась моя Система…

XXI. Видишь ли, Луций, в Леоне я лишь развивал свои наблюдательные способности и тренировал память, но Системы у меня еще не сложилось. Хотя, как я теперь понимаю, именно в Леоне под нее был подведен фундамент, который некоторые греки именуют «психотропией». (Я знаю, ты не любишь этого слова. Но греки – будь они прокляты – куда от них денешься, когда начинаешь копаться в человеческой душе.)

Фундамент этот состоял из семи краеугольных камней, или постулатов, которые я сейчас постараюсь для тебя вычленить и пронумеровать.

Первый постулат: я одинок и, судя по всему, на всю жизнь обречен остаться одиноким существом.

Второй постулат: я не похож на других людей, и эта непохожесть произрастает вместе с моим одиночеством.

Третий: никаких особых способностей я за собой не знаю – ну, разве что память – и тем не менее в жизни у меня есть некое предназначение (сейчас мне больше всего нравится слово «Фортуна», но не в стоическом понимании), предназначение, может быть, даже более славное, чем у людей с выдающимися физическими и интеллектуальными способностями.

Четвертый: я сам себе совершенно неинтересен, и не потому, что я себя не люблю или, хуже того, презираю, а потому что нет во мне ничего достойного разглядывания и изучения.

Пятый: меня интересует и влечет к себе окружающий мир, особенно люди.

Шестой: этот человеческий мир, этот, если угодно, жизненный театр мне предстоит изучить в разноликих подробностях, в тончайших деталях, на максимальную глубину проникновения, и, стало быть, мне потребуются совершенно особые средства наблюдения и анализа.

Седьмой постулат – я о нем еще тогда не догадывался, но он уже сформулировался во мне и накапливал силы, чтобы прорасти и расцвести во всем буйстве своей греческой психотропии: я не просто буду наблюдать за людьми – изучив их, я смогу на них воздействовать, подчиняя их своим желаниям и целям!

Полагаю, не стоит объяснять тебе, что это я сейчас по полочкам разложил эти камешки, эти зернышки (эти психические спермологосы, если тебе, стоику, так будет понятнее), а тогда, когда мне было шесть или семь лет, всё это жило во мне неким единым ощущением, подспудным пониманием, невыраженным словом и затаенным стремлением…

XXII. Системы, повторяю, тогда еще не было. Но к семи годам я уже выработал некие общие правила исследования и уже научился предварительно классифицировать людей.

Правило, собственно, одно: от простого – к сложному. Но со множеством модификаций: от открытого – к закрытому, от близкого – к далекому, от однозначного – к многозначному, от неживого – к животному и человеческому и так далее и тому подобное.

На предварительную классификацию меня натолкнули мои наблюдения за домашней обстановкой, точнее, за шкафами и сундуками. Я обратил внимание, что некоторые шкафы вообще не имеют дверок, и всё в них на виду, как в нашем кухонном шкафу с глиняными горшками. Другие шкафы имеют дверцы, но дверцы не заперты. Третьи запираются на замок, как, например, ларец, в котором Лусена хранила свои тартессийские украшения и благовония. Четвертые имеют несколько запоров: таким был большой кованый сундук, в котором отец хранил оружие – римские и испанские мечи, длинные, слегка изогнутые и обоюдоострые, а также короткие кавалерийские дротики; на этом сундуке висели сразу три довольно сложных замка. Пятые запирались вроде бы на простой замок, но у них было двойное дно, наподобие того ларца, в котором Лусена хранила свои парадные туники; однако если эти туники вынуть и острым ножом подцепить дно, то под этим дном лежало древнее тартессийское одеяние, которое Лусена никогда не носила, но однажды я видел, как она его разглядывала, оглаживала и что-то беззвучно шептала, не вынимая из сундука. По моим соображениям, должен был быть еще один, последний и шестой, тип шкафов-сундуков и самый сложный для вычисления: без всяких запоров и, может быть, даже без дверей, но непременно с двойным дном или с тайником в задней стенке; в нашем доме такого укрытия мне не удалось обнаружить, но для исследователя секретов оно, конечно же, представляет наибольшее затруднение.

Эту классификацию я решил применить в исследовании людей, которые меня окружали. Ты знаешь (я уже вспоминал об этом), что у нас в хозяйстве было две рабыни и два раба: один, что называется, «армейский», который все время следовал за отцом, и другой – «корпоративный», то есть купленный вскладчину и принадлежавший не только нам, но и нашим соседям. Так вот, одна из наших служанок, Олиспа, принадлежала к первому классификационному типу: всё в ней было словно выставлено на всеобщее обозрения, ее ни о чем не нужно было расспрашивать – она сама рассказывала о своих чувствах, желаниях, сомнениях и подозрениях, – ну точь-в-точь наш кухонный шкаф без дверок; кстати говоря, эта служанка и работала главным образом на кухне.

Ко второму типу, «с дверцами без запоров», как я скоро установил, принадлежал корпоративный раб, который регулярно приходил колоть дрова и выполнять другие тяжелые хозяйственные работы. Внешне он выглядел суровым и замкнутым, но стоило мне однажды слегка «потянуть за дверку», то есть проявить настойчивый интерес к колке дров, и раб этот легко и скоро «распахнулся», поведав мне не только все, что знал о рубке, колке и пилке дров, но также о том, какими дровами предпочитают пользоваться соседи, в каком состоянии у них печки и очаги, откуда берут воду, какое употребляют вино, как часто и в каком количестве к ним приходят гости, и даже о том, какими розгами и как они секут своих рабов и рабынь.

Вторая наша служанка, Бетана, принадлежала к третьему типу, к «шкафу с замком» – к ней надо было подобрать ключик. Я его через некоторое время подобрал, путем последовательных и осторожных наблюдений установив, что она неравнодушна к армейскому рабу моего отца, Вокату. И стоило мне завладеть этим ключиком, Бетана мне стала доступна и довольно быстро открывалась, когда я этим ключиком пользовался, то есть заговаривал с ней о Вокате.

К самому Вокату, который, понятное дело, интересовал меня намного больше, чем другие, потому что от него тянулась прямая ниточка к моему отцу, – к нему мне было намного сложнее подобраться. Во-первых, он редко бывал у нас дома и обычно ночевал в конюшне на службе у отца. Во-вторых, чуть ли не целый месяц потратив на то, чтобы подобрать ключ к его «замку», и, наконец, открыв его, я вдруг обнаружил, что этот человек, оказывается, имеет второй замок и на этот замок по-прежнему закрыт от меня. А когда через две недели я вычислил и попытался отпереть второй замок, то выяснил, что у Воката имеется еще и третий замок, и первый замок уже успел захлопнуться, пока я возился со вторым запором. Короче, «шкаф со многими замками, которые надо открывать одновременно»…

Но хватит, наверное, о моей предварительной классификации – она была по-детски наивной и, главное, не была обеспечена действенными и надежными средствами реализации.

Тем более что вскорости я вообще перестал заниматься исследованием людей. Потому что в наш дом пришло ужасное несчастье.

Глава третья Солнышко померкло

I. В отличие от Рима, в котором чуть ли не каждую неделю справляются какие-нибудь праздники и устраиваются игры, у нас, в Леоне, праздников было немного. Но дни рождения Ромула и праздники Марса военные справляли ежегодно.

В тот страшный день как раз был один из праздников Марса.

Отец вернулся со службы раньше обычного и был в легком подпитии. Настроение у него было отменное – настолько оживленное и благодушное, что, наткнувшись на меня во дворе, он не только заметил меня, но потрепал по голове, ущипнул за щеку и даже спросил: «Ну как ты, мальчик? Растешь помаленьку?» А после переоделся и, отказавшись от ужина, принялся играть со своей ненаглядной Примулой Пилатой. Он усадил ее себе на шею и принялся ходить, прыгать и бегать по двору, изображая различных животных. «Вот так конь ходит. Так рысит. Так скачет галопом», – пояснял он. – «А это кто у нас?… Это ослик трусит… А так тяжело и медленно слон ступает… Не знаешь? Я когда-нибудь покажу тебе это удивительное животное, когда ты подрастешь».

Сестренка моя – ей уже исполнилось два годика – была в восторге. Заливисто смеясь, она требовала повторять движения. Особенно ей нравилось скакать на коне галопом.

Привлеченные ее солнечным смехом, во двор вышли сначала Лусена, затем обе служанки. Я вышел последним.

И стоило мне появиться, отец повернул голову в мою сторону, нога его зацепилась за камень, и, что называется, на полном скаку – они как раз перешли в галоп и радостно устремились от ворот к стене дома – на полном скаку и со всего размаха отец рухнул на землю. Девочку он успел сдернуть с шеи, в падении ловко перевернулся, сам упал на спину, а Примулу поднял вверх на вытянутых руках. Но именно там, куда он ее поднял, из стены торчала каменная балка. И об эту балку сестренка моя ударилась своей прелестной головкой.