Геннадий Красухин - Портрет на фоне мифа и его критики

• Название: Портрет на фоне мифа и его критики
• Автор: Геннадий Красухин
• Жанр: Публицистика

---

Надо отдать должное Войновичу: он предвидел это, сравнивая разные периоды нашей литературы:

"Со временем у нас появилось много умников, которые с презрением будут относиться к «оттепели», не захотят отличать этот период от предыдущего. Но на самом деле это был колоссальный сдвиг в душах людей, похожий на тот, что произошел за сотню лет до того — после смерти Николая Первого. Может быть, если прибегать к аналогиям, во время «оттепели» людям ослабили путы на руках и ногах, но это ослабление было воспринято обществом эмоциональнее и отразилось на искусстве благотворнее, чем крушение советского режима в девяностых годах.

Литература «оттепельных» времен явила впечатляющие результаты, а полная свобода, пришедшая с крахом советского режима, по существу, не дала ничего, что бы явно бросалось в глаза".[6]

А состояние критики, как замечал еще Пушкин, "само по себе показывает степень образованности всей литературы".[7] Если ничего не дает читателю литература, то чтo может дать ему критика, которая ее раскручивает?

Какова эта критика?

Цитирую книгу Войновича, который в данный момент воспроизводит речь человека, позвонившего ему по телефону:

"Слушай, я тут был у Исаича в Вермонте, а к нему как раз приехал Струве и жаловался на тебя, что ты собираешься подать на него в суд. Так вот Исаич просил меня передать тебе его мнение. Он мне его продиктовал и хочет, чтобы ты его записал. У тебя карандаш и бумага есть? Записывай".

Не буду вдаваться в детали. Читатель и сам прочтет в книге, почему Войнович собирался судиться с издательством ИМКА-Пресс и как он ответил «Исаичу» на надменно-пренебрежительное послание. Передаю слово Алле Латыниной, отзывающейся в газете "Время МН" (4 июня 2002 года) именно об этом эпизоде:

"Но стоит только задуматься над нюансами: а исходило ли, скажем, требование "взять карандаш и записывать" от Солженицына, как эпизод начинает выглядеть сомнительным".

А ведь это недобросовестная передержка — любимый некогда прием критиков-ортодоксов советского времени. В чем, по мнению А. Латыниной, должен усомниться читатель? Собеседник Войновича, человек близкий Солженицыну, передает мнение, которое "он мне (…) продиктовал", — желает, значит, чтобы адресат усвоил сообщение во всей его буквальной точности. Для чего же здесь задумываться над нюансами, а точнее, выдумывать их?

А вот еще удивительней и еще похлеще: ее рассуждение о том, как "писатель может и нечаянно сыграть в чужую игру":

"В начале 1986 года, еще до "объявления перестройки", каким подарком сотрудникам КГБ, направляющим антисолженицынскую кампанию, была книга, где всем строем писательской логики доказывается, что Солженицын — это вам по

страшнее коммунизма будет… Вот войдет Карнавалов в Москву на белом коне, объявит себя Императором, будет казнить и распинать на кресте несогласных, отбросит страну в средневековье, заменит поезда и автомобили лошадьми, упразднит науки, введя вместо них Закон Божий, словарь Даля и собственное сочинение "Большая Зона"".

По-разному можно относиться к роману "Москва 2042". Войнович знакомит нас со своей пятнадцатилетней давности перепиской с Лидией Корнеевной и Еленой Цезаревной Чуковскими, не принявшими гротесково-пародийного образа Сим Симыча Карнавалова, за которым проступал объект паро

дии — Солженицын.

Но даже они, резко и откровенно говорившие автору о своем решительном неприятии романа, не объявили его "подарком сотрудникам КГБ, направляющим антисолженицынскую кампанию". Думаю, что и сотрудники КГБ не сочли эту антиутопию подарком себе. Можно не сомневаться: если бы сочли подарком, дали бы тем или другим способом нам об этом знать. Помню, например, с какой подозрительной легкостью можно было достать в самиздате книгу В. Лакшина, отвечающего солженицынскому «Теленку»…

Но и этой зловредной и безответственной выдумки А. Латыниной показалось мало. Ее газетная колонка заканчивается тягостным вздохом:

"А вот признаний в том, что сам он принимал участие в создании антисолженицынского мифа, который не имеет особого отношения к действительности, — таких признаний мы от него вряд ли дождемся…"

Антисолженицынский миф создавали те, кто направлял в советское время антисолженицынскую кампанию, — сотрудники КГБ. Нужно потерять совесть, чтобы требовать от Войновича, высланного из страны и лишенного гражданства за бесстрашную борьбу с бесчеловечным советским режимом, признаний в том, что он (пусть нечаянно, пусть невольно) совпадал с этим режимом, чем-то помогал ему!

Вообще при чтении критиков книги Войновича складывается впечатление, что меньше всего их интересуют аргументы автора, что они его не слышат, не слушают, а просто дают волю раздраженному своему возмущению: да как же он посмел!

"Это же Солженицын! Это же о! О! О!" — писал в своей книге Войнович, предугадывая реакцию и будущих ее критиков.

В частности, Павла Басинского, который в своей заметке, напечатанной в "Литературной газете" (2002, № 31), напоминает Шуру Балаганова, отпихивающего Паниковского, или, если угодно, Паниковского, отпихивающего Шуру Балаганова. Потому что оба вопят при этом: "А ты кто такой?"

В самом деле, читайте: "Рискну высказать свое объяснение проблемы. Нелюбовь к Солженицыну (не только Войновича) — это в какой-то степени феномен макрофобии, то есть неприятия всего большого, выдающегося за привычные границы (…) надо признать болезнь Войновича весьма запущенной…"

Слукавил, слукавил П. Басинский, написав в той же заметке, что книга Войновича вызывает у него "смесь злости, недоумения и жалости". Какое там недоумение? какая жалость? И только вопрос: какая злость? — лишен риторичности.

Это почти истеричное "о! О! О!", пронизывающее отзывы на книгу, не просто с ней контрастирует, но, как ни странно, добавляет ей обаяния. На фоне бессовестных выдумок и злобных выкриков выделяется спокойная манера Войновича, в меру серьезного, в меру ироничного, честно и беспристрастно пытающегося разобраться в явлении, о котором взялся писать.

Да-да, беспристрастно — еще раз подчеркиваю это слово. Его книга не пафосная, и Наталья Иванова в статье "Сезон скандалов: Войнович против Солженицына" совершенно справедливо замечает: "Ничего величественного, патетического в текст допущено не будет", но вывод из этого делает, на мой взгляд, неверный: "идет игра на понижение".[8] Потому что никакой игры Войнович с читателем не затевает: он весьма последовательно и, на мой вкус, весьма доказательно развенчивает для читателя миф о Небожителе, об Обитателе Олимпа, о Пророке, так что неудивительно, что в тексте его книги мы не встретим величественной патетики.

Справедливости ради скажу, что статья Н. Ивановой выделяется на общем фоне критических отзывов о книге Войновича заинтересованной попыткой разобраться в тексте, а не оболгать его автора, указать на место произведения и в творчестве автора, и в литературном процессе (а это и есть сущностное призвание критики, о котором многие порядком подзабыли!). Другое дело, что подход Н. Ивановой к тексту может, на мой взгляд, увести читателя от реального содержания книги, а место, которое, по мнению критика, занимает в литературе Владимир Войнович и его новое произведение, определено, опять-таки на мой взгляд, неточно. Но об этом позже.

Не могу не поддержать непримиримой этической позиции Н. Ивановой, когда она разбирает "Двести лет вместе". Признаю ее эстетическую правоту, с какой она пишет об очевидной неудаче «узлов» "Красного колеса". Этическая ясность проступает в статье Н. Ивановой там, где критик точно определяет идеологическую направленность, которую обрела в последнее время Солженицынская премия. И удивляется вкусу мэтра: Солженицыну понравилась метафоричность Проханова![9] Я тоже был поражен. Потому что в случайно попавшемся мне в руки листке "Московский литератор" отрывок из бестселлера Проханова напомнил унылую прозу 40-х (Бубеннова, Бабаевского), и вдруг метафора, которую воспроизвожу по памяти (листка уже под рукой нет): на темном лице цвели ледяные (или льдистые?) глаза.

Цветение льда — это что-то запредельное в мире метафоры!

И опять права Н. Иванова: "Для того, чтобы не различить в сочинениях Проханова красно-коричневую подкладку, надо быть дальтоником".[10] Да, нынешний Солженицын совсем не тот, кто был некогда выслан из страны коммунистическими властями. Его эволюция подробно прослежена в книге "Портрет на фоне мифа". И потому я не могу понять буквалистики Елены Чуковской: "До сих пор считалось, что "культ личности" — это термин, введенный Хрущевым для обозначения преступлений Сталина (…) Теперь Войнович борется с "культом личности" Солженицына. Не дико ли наклеивать партийный ярлык одному из самых заметных и успешных борцов с этим самым культом".[11] Не вижу в этом ничего дикого: само понятие культа личности по законам языка не может быть чьей-либо собственностью. Хрущев обозначил этим термином культ одной личности, а Войнович пишет совершенно о другой. И мне кажется, что он прав, осуждая культ любой личности.