Ина Голдин - Честь семьи Черроне

• Название: Честь семьи Черроне
• Автор: Ина Голдин
• Жанр: Научная Фантастика

Введите сюда краткую аннотацию

---

— Ага, — говорит младший Черроне.

— Я уеду, — полушепчет бастард, вдребезги пьяный, не заботясь уже о собеседнике. — Через два дня «Аббанданца» уходит к Дальним Землям… матросы всегда нужны, я знаю… А он… пусть лежит, дожидается, чтоб сын вернулся. Единственный сын!

Вот как все просто, думает Зикко. Он терпеливо ждет, пока мальчик допьет свой последний бокал.

Бедняк в самом деле уплывает на рассвете; морю нет дела до фамилии, оно берет всех, и всегда принимает тех, кого ему поручают Черроне. Зикко смотрит, как последним воспоминанием расходятся пузыри над телом, и тихонько, спотыкаясь, читает молитву, которой научил его отец. Пусть волны отнесут несчастного к его семье. Говорят, на том берегу людям нечего делить, Зикко не понимает — как это, но сейчас ему хочется, чтоб так и было.

По небу прогуливается босая расхристанная луна. Зикко возвращается домой. Думает — хорошо быть своему отцу законным сыном. Настоящим сыном.

Старый Рокко поздно сидит в гостиной, раскладывает всем родителям известный пасьянс: все будет хорошо — не будет, вернется целым — не вернется. Ночь уже.

Ударом грома хлопает дверь, Зикко появляется на пороге. Воротник испачкан чужой кровью. Бурчит:

— Устал…

И наверх — к себе, ступая тяжело, будто забыл избавиться от трупа и до сих пор волочет его на плечах.

А Рокко — что Рокко? Пасьянс не выходит, он рассеянно тасует карты, кличет слугу — проснется эта бестолочь, жди, — сам себе наливает вишневки, да не идет вишневка. Лестница знакомо скрипит, провожая его к сыну. В бывшей детской по-прежнему три кровати, но занята лишь одна. Зикко спит тяжелым, жадным сном, как умеют только дети, вцепившись в подушку, сбив одеяло вниз, так что оно едва накрывает пятки. Рокко стоит у двери, сглатывая подступившую к горлу нежность. Приближается, поправляет одеяло. Тихонько подбирает с пола брошенную одежду — отдать слугам, постирают. Выходит на цыпочках.

Дочери — те пусть достаются матерям, а сыновья — совсем другое, их будто сам под сердцем носишь. Он плевал на дорогу вслед Дженко и Ческо, а сам предвкушал втайне, как примет их обратно, в кровь избитых жизнью и разочарованных.

Сыновья не боялись потерь. Они совсем недавно сбросили кожу, превратившись из детей во взрослых, и им казалось, что и остальное можно так же легко скинуть с плеч. Сколько нужно было собирать его отцам и дедам — песчинка к песчинке — чтобы дом Черроне выстоял, чтобы до него не дотянулись волны вечно плещущегося над душой моря. А сыновья его — точно сорванцы на пляже. Мимоходом, не глядя, разворотили замок, несколько ударов — и стены разбиты, превратились в желтое марево. Все, что творил и берег Рокко, у этих проскользнуло сквозь пальцы. Разве это не предательство?

Но он готов был простить старших сыновей — ради младшего. Потому что Зикко не побрезгует измазать руки в песке. Он отстроит замок, огородит рвом, будет следить.

Но мальчики не вернулись. Не мальчики — теперь уж.

За завтраком Рокко спрашивает у сына:

— Сделал?

— Ага, — отвечает Зикко.

Черроне не нарушают онесту. А если нарушают, то так, чтоб не придрались. Но по онесте — женщин не убивают, и что делать Зикко, если Король назвал ему фамилию Бастарагации?

Не иначе — солнце нагрело богам головы, иначе они не сделали бы Синьору женщиной. Синьора ездит по городу одна и без вуали, заходит в игорный дом, обыгрывает мужчин в карты и во все, во что им придет в голову сыграть. Сама правит лошадью, правит семьей. Будь жив ее муж, старый Бастарагацци — не допустил бы такого. Но где он — можно бы спросить у рыб, а толку? Рыбы давно уж объели его плоть, море подлизало, что осталось, но с тех пор было столько обедов, разве им упомнить? И вспомнят — не скажут…

Вроде бы и знают в Читте, что не сам старик упал в море, а те, кто не знает, слышали, а тем, кто не слышал, это не мешает болтать.

О чем только не болтают в Читте.

У Черроне не принято развлекаться, пока работа не закончена, но Зикко идет в бордель. Идет и находит там одну — немолодую, в треснутой маске красавицы из балаганной пьесы, — единственную, кто знал мужа Синьоры лучше, чем сама она знала. Единственную, кто мог в ту ночь выбежать за ним на улицу — добежать до берега — увидеть.

— Знаешь? — спрашивает Зикко. Говорить ему трудно, и он помогает себе золотом.

— Знаю, — кивает девка.

— Никто его не толкал.

— Я-то видела, — качает головой девка. — Я видела. Не слепая, поди уж. И не дура.

Синьора хмурится:

— И чего ты от меня хочешь?

— Могу продать вам имя, — говорит девка, непристойно перекатывая в губах сигару. — А могу — дальней семье вашего муженька. Вот уж кому будет интересно.

— Что ж ты раньше молчала?

— Раньше, — вздыхает красотка, — я могла заработать по-другому.

— Не здесь. Я найду деньги…

— А потом кто-нибудь найдет меня, — хрипло смеется девка. — Только я не одна знаю. Знают Черроне. Но они умеют молчать. И будут молчать, пока я жива.

— Я найду деньги, — повторяет Синьора.

Казалось бы. Пусть пролает еще одна собака — здешнему ветру не привыкать, унесет и это. Но Синьоре неуютно. Старый Энцо Бастарагацци снится ей до сих пор. Энцо, забравший ее из семьи, из которой никто другой не взял бы. Энцо, видевший все за свою долгую жизнь, и в их первую ночь смотревший на Синьору так, будто до нее ничего не видел. Энцо, который не знал, что ей хотелось большего. Бедный старик, как-то ночью поскользнувшийся неловко и упавший в море.

Послать в бордель вместо себя Синьоре некого. Идет одна — без слуг, в мужской одежде и шляпе, простеньких, без цветов семьи. Только девка сама и знает, кого ждать. А остальные — видели, как по лестнице всходит мужчина. Что за женщина оденется в плащ и шляпу? Что за женщина поднимется в комнату в доме, куда и за порог переступить стыдно?

Хорошо обманывать судьбу, пока она не обманет тебя.

— Надо же, не соврали, — девка с уважением смотрит на деньги.

А Синьора глядит на нее и думает с глупой обидой: вот от кого Энцо шел в тот вечер.

Так думает Cиньора; и оттого не сразу понимает, что стоит спиной к окну. Поздно понимает.

Пущенная с улицы стрела входит под лопатку одетого в черное мужчины.

Онеста запрещает убивать женщин.

Но онеста не говорит, что нельзя ошибаться.

Зикко стоит перед отцом и смотрит в землю.

— Не могу, — повторяет.

Рокко чувствует: если еще один камень ляжет на сердце, оно не выдержит. Лучше б ты ушел тогда, с теми двумя. Лучше б мать родила тебя мертвым. Чтоб не давал ты мне такой надежды.

— Ты хоть понимаешь, — говорит он, — что Королю Убийц не отказывают?

Сын кивает. Хоть денег и не взял — но заказ принял. И по всем законам обязан выполнить.

Так нет.

Кишка тонка.

Видно, навел кто-то порчу на Рокко Черроне. Слабое у него оказалось семя.

— Понимаешь, что он с тобой сделает?

— Ага, — говорит Зикко. Сглатывает. — Пусть… лучше со мной.

— А о чем ты думал, — через силу уже спрашивает Рокко, — когда соглашался?

В ответ Зикко валится на колени — резко, будто его ударили по ногам. И молчит.

— Трус, — говорит Рокко. Старших сыновей он в душе не проклял, а этого — готов. И пока черное, вязкое не сорвалось, не обрушилось на Зикко, он цедит торопливо:

— Убирайся. Пускай с тобой будет, что будет. Я тебе больше не отец. У тебя здесь нет семьи. Убирайся.

Зикко поднимается, отряхивает колени. Дергает концы шейного платка.

— Как скажешь, — на губах начинает лепиться слово «папа», и мальчик прикусывает губу. — Как скажешь.

Он поворачивается и уходит. Старый Рокко возвращается в дом, где в верхней спальне теперь будут пустовать все три кровати.

Взвыл бы, да стыдно.

Вставать с похмелья трудно. Внутри все колышет и волнуется, будто желудок превратился в трюм захваченного штормом корабля. Таким Рокко поднимается наутро; хватается за спинку кровати, голоса едва хватает позвать слуг и попросить воды.

Лучше б, думает он, глядя на отразившегося в тазу косматого красноглазого старика, и вовсе не вставать. Незачем теперь.

Вдруг — рябью по воде — кто-то чужой в комнате. Рокко оборачивается — нет, не чужой. Будто снова глядит на свое отражение, в собственные глаза, помолодевшие вдруг на целую жизнь. Невольно замечает — ведь вошел, поганец, так, что я не заметил…

Зикко говорит:

— Ты сам сказал, что больше мне не отец.

В руке у него — тот самый первый в его жизни кинжал. Рокко-то думал, сын давно уж затерял его, как за детьми водится. Вот, значит, что потребовал Король Убийц.

В онесте сказано — нельзя выполнять заказы на собственную семью.

А ведь он уж совсем разочаровался! Хорошо умирать с легким сердцем, еще лучше — когда сердце наполнено гордостью, как у Рокко. Умница его мальчик, умней своего старика, все сделал правильно. И застал его, стреляного воробья, в таком беззащитном положении. Конечно, захоти Рокко по-настоящему, отвлек бы, успел бы дотянуться до стилета, что всегда под подушкой. Но ведь — сын. Один раз можно смухлевать, и Король Убийц посмотрит сквозь пальцы.