Антон Дубинин - Катарское сокровище

• Название: Катарское сокровище
• Автор: Антон Дубинин
• Жанр: Исторические приключения

Первая история из цикла об инквизиторе брате Гальярде ОП. 1256 год.

---

— Я инквизитор, а не кюре, — холодно высказался брат Франсуа. — Моя миссия, смею сказать, скорее в выяснении подробностей дела, нежели в пастырском служении…

— В первую очередь и я, и вы — монахи и священники, — каменным голосом возразил Гальярд. — Труд инквизитора преходящ, благодать рукоположения вечна. И служба Божия — наш первый долг и первейшая радость, почему предлагаю к ней и приступить немедленно. К тому же сдается мне, ничего нового, кроме того, что узнали, мы пока не выясним, — добавил он, не желая ссориться с собратом, да еще и при молодежи.

Не скажешь же во всеуслышание — «Мне срочно надобно в церковь, мне зверски плохо, думаю, что поможет только Тело Господне. А на все деньги мира, аграфы и кольца мне сейчас, простите, плевать. И даже на великую тайну катарского сокровища. А все потому, что час назад я встретил собственное катарское сокровище, своего возлюбленного брата, потерянного четверть века назад, — и теперь готовлюсь к тому, чтобы его допрашивать и осудить».

Гальярд надеялся, что Святая Месса поможет ему привести в порядок смятенное сердце и разум. Служил на этот раз брат Франсуа — по той простой причине, что от головной боли у Гальярда слезились глаза и путались мысли. На церковных скамьях он разглядел среди прочих белозубого Бермона-ткача с супругой, а вот Антуана видно не было, но монах, увы, был не в силах сейчас думать о горестях Антуана. Аймер во время приветствия мира заметил, какие горячие руки у его наставника, а приглядевшись, увидел, что тот вовсе болен. Однако после причастия больному резко стало полегче, а во время отпуста он с изумленной радостью обнаружил, что голова прошла. Однако радость длилась недолго: опоясывающий круг боли мешал думать, а по неожиданном выздоровлении мысли накинулись на Гальярда разом, и все они требовали уединения, так что доминиканцу пришлось снова немного разочаровать своего напарника. Брат Франсуа пылал готовностью допрашивать старика, выяснять истину о содержимом сундучка, но Гальярд попросил обождать еще немного, пока он вернется из церкви после личной молитвы. Он был вполне готов позволить францисканцу делать что угодно, открывать все сундуки мира, купаться в катарских сокровищах — однако присутствие Аймера удержало его от такого видимого пренебрежения обязанностями главы. На Аймеров сдавленный вопрос, что ему пока надлежит делать, ответил — пока я не вернусь, делайте, брат, что скажет вам отец Франсуа, а теперь… оставьте меня ненадолго одного, если желаете мне блага. Аймер желал своему родителю в святом Доминике блага более, чем кому-либо в целом мире — и именно поэтому бешено не хотел оставлять его одного, все медлил в церкви, бросая на наставника полные сомнения взгляды. Гальярд, ожидая у двери, был близок к тому, чтобы вытолкать дорогого подопечного взашей. Не хватало еще сломаться у Аймера на глазах. Воистину, порой нет худшего врага для возненавидевшего себя человека, чем тот, кто любит его.

Более всего на свете Гальярду хотелось сейчас же, здесь же, не объясняя причин, передать ведение процесса брату Франсуа де Сен-Тибери, благослови его Господи вместе с его орденом; но отец Гильем-Арнаут… не одобрил бы подобного побега. Отец Гильем Арнаут вообще не одобрял побегов и беглецов; так и сам он, когда в замке авиньонетского байля уже ломали двери, предпочел опуститься на колени и сложить руки в молитве, а не возиться с крепкими ставнями на втором этаже, ища, нет ли выхода…

Оставшись наконец один и заложив в паз засов, брат Гальярд наконец дал себе волю. Он простерся перед алтарем лицом вниз, прикрыл руками голову, будто защищаясь от ударов Божьего гнева — и глухо заплакал, глотая пыль. Перед Господом — можно. Все так, как надобно, ничего безнадежного, и даже — по большому счету — ничего очень уж неожиданного; но почему же тогда, Господи, такая боль…

Да, второго Совершенного, спасшегося от Монсегюрского костра, в протоколах иногда называли «отцом Пейре». Но Гальярду ли не знать, что при посвящении еретические священники нередко меняют прозвания, принимая — чаще всего — имена апостолов? Значит, Гираут ныне Петр, катарский апостол, «камень» еретической церкви… Логично было бы предположить, что если Гираут остался жив во всех перипетиях последних лет, он все-таки воплотил в жизнь свое давнее намерение стать Совершенным. Опять-таки логично, что оказался он не где-нибудь — а в Монсегюре, где, должно быть, и принял «консоламент», еретическое рукоположение. В начале сороковых, считай, все убежденные еретики стекались в этот маленький замок в зеленых фуаских горах, ставший их столицей, казнохранилищем и святилищем. Там же и последний епископ их засел, Бертран Марти: дьявол — обезьяна Господа Бога, а еретическое священство подражает в иерархии христианам, и рукополагают у них только епископы. Не в Монсегюре ли родился «духовным крещением» свежий Совершенный Пейре… И не было у Гальярда никаких причин надеяться, что его кровному брату Гирауту Господь не попустит дожить до «консоламента». Никаких причин, только повод: живучая надежда, что брат его все-таки умрет христианином, не закроет «еретикацией» для себя навсегда врата Чистилища…

Так в слезах умирала гальярдова надежда — а надежда всегда умирает мучительно. Defecerunt oculi mei in eloquium tuum; dicentes — quando consolaberis me? Тот, кого он любил, кто пил с ним молоко от одних грудей, обречен смерти вечной. Разве что Господь сотворит для Гальярдова брата немыслимое чудо уже на самом пороге ада… Но монаху настолько трудно было представить братнее обращение, что он даже молиться об этом толком не мог. «Ибо видели очи мои погибель твою…»

— Скажи мне, Господи, что мне теперь делать? — он поднял лицо, не стыдясь смотреть в опущенные деревянные зраки Распятия. — Должен ли я… сделать это сам? И если должен, то… как Иов буду спрашивать, за что, коли уж Ты пробиваешь во мне пролом за проломом, бежишь на меня, как ратоборец!

Господь тихо смотрел мимо Гальярдовых красных глаз. И как всегда, отвечал тихо, из самой глубины мятущегося сердца — так тихо, что слышать Его можно было только слушая Его… не себя.

Последний раз это случилось с ним вскоре после Вознесения 1242 года, в монастыре Пруйль. Да, пожалуй, только там он испытывал сравнимую боль.

Объезд главным инквизитором Тулузена своей провинции начался еще осенью, в ноябре. Отец Гильем Арнаут нуждался только в одном помощнике, но он не желал обижать кого-либо из своих ближайших сыновей: ни брата Бернара, ни брата Гальярда. Их постоянное мелкое соперничество, их братская любовь-борьба по их общему замыслу должна была скрываться от самого предмета их вечных споров; однако когда Гальярд стал старым и грустным, он научился понимать, что отец Гильем Арнаут обо всем, конечно же, знал. Потому и бывал попеременно суров с обоими молодыми подопечными, потому и связал их друг с другом крепчайшими узами наставника и наставляемого, разумно рассудив, что так будет полезнее для их смирения. Как бы то ни было, никого из братьев Гальярд не любил сильнее, чем Бернара де Рокфор, и никого столь часто не хотел удалить из тулузского монастыря так далеко и надолго, как только возможно!

До Пасхи отец Гильем решил взять с собою брата Бернара, после Пасхи — Гальярда. Встреча, как почти все важные встречи лангедокской провинции, была назначена в Пруйле: неверно было бы назвать эту белую монастырскую крепость среди солнечных холмов Лорагэ колыбелью Ордена — нет, это тихое место, куда все когда-нибудь возвращались и откуда вновь исходили на проповедь, скорее стоило бы назвать материнским домом. Домом Марии, матери Ордена, укрывающей своим покровом усталых братьев и сестер перед тем, как снова выслать их, inter nocentes innocentes, в многотрудное странствие in hac lacrimarum valle.

Гальярд прибыл в Пруйль, как ему было сказано, еще на Страстной неделе, в сопровождении брата-конверза. Необычайной радостью дышали просыпающиеся холмы, зеленели первые всходы, жаворонки взлетали и в ликующем пении зависали в воздухе по сторонам дороги. Нет ничего прекрасней природы Лорагэ ранней весной, тутошних полей, пахнущих водой и материнской теплотой земли, молочно-зеленых листьев, белых и розовых вишен, у которых в облаке цвета даже листвы не видно! Гальярд со спутником шли от Тулузы через Кастельнодарри, где в отсутствие сурового отца Гильема потешили плоть нежнейшим кассуле в горшочке, поданным им на ужин донатом, у которого они ночевали. Гальярду было двадцать пять лет, лицо его еще не уродовали шрамы, он тихо гордился своими босыми ногами, своим белым хабитом, на который то с любовью, то со страхом оглядывались люди на улицах; а когда на залитой рассветным солнцем дороге в Пруйль его охватывало щекочущее изнутри счастье принадлежности, угодности и свободы, он начинал петь — не зная, как еще можно признаться Господу в переполняющей его любви. Да — даже голод радовал его в те дни, а голод ведь был не тот, что теперь, но молодой и крепкий, когда, казалось бы, и траву начнешь жевать, и землю есть горстями, лишь бы утишить буйствующий живот. Брат Гальярд как никогда чувствовал себя человеком, живым существом из плоти и крови, и любая плотская нужда — пот на лбу, голод или усталость — казались лишним подтверждением тайны Искупления, воскресения плоти и грядущей жизни вечной. И с погодой повезло: весна пришла ранняя, и по ночам в приорстве братьев оставались открытыми окна. Только запах цветущих пруйльских яблонь, но никак не холод, тревожил по ночам монахов на их узких и жестких благословенных кроватях.