Антон Дубинин - Катарское сокровище

• Название: Катарское сокровище
• Автор: Антон Дубинин
• Жанр: Исторические приключения

Первая история из цикла об инквизиторе брате Гальярде ОП. 1256 год.

---

Пришло время нераскаянных. Глаза Гальярда слезились — уже не от солнца: луч переполз с его лица куда-то на грудь. Один приговор был вынесен in absentia — в отсутствие: Раймон Кабанье, пастух, приговаривался к десяти годам тюремного заключения. Марсель Альзу, прозванный Кривым — к заключению бессрочному, до дальнейшего пересмотра приговора в случае проявления признаков раскаяния.

А Пейре Гираут де Тулуз… hereticus perfectus… передавался в руки светского суда.

Гальярд еще достоял до конца — хотя слабо понимал, что именно поют, кто вопит и плачет в церкви от горя или от облегчения, что произносит Франсуа, как дает благословение. Цветные блики танцевали, заставляя двигаться каменный пол. Стой, не двигайся, не пошатнись, стой. Уже недолго осталось.

Споткнувшись только на пороге ризницы, Гальярд отвел поддерживающую руку Аймера, не понимая, к чему именно прикасается, и тут река в его голове достигла предельной яркости. Не успев даже стошнить на пол давно рвавшимися из горла внутренностями, он наконец отпустил себя и упал, как труп, и милосердная темнота охватила его.

16. Ecce quam bonum

…Брат Гальярд не умер, хотя на самом деле мог и умереть. Однако он вскорости очнулся, и глядя в расплывчатые, взволнованные лица, склонившиеся над ним, испытал жгучее разочарование. Не умер… Окончилась блаженная тишина. Значит, его беда остается с ним до поры, может быть, еще надолго, и более того — надобно встать и продолжать трудиться.

Остаток дня по настоянию братьев — в том числе и испуганного Франсуа — Гальярд провел в постели; на следующее утро ему пришлось встать на мессу, потому что не хотелось давать поселянам поводов говорить — мол, главный инквизитор объявил приговоры, вот тут-то Бог и поразил его. Правда, служить он еще не мог, уступив место отцу Франсуа. На Франсуа ему не хотелось ни смотреть, ни говорить с ним, ни как-либо его попрекать. Доминиканец чувствовал себя настолько усталым, что предпочитал временно позабыть о существовании напарника.

Франсуа в тот же вечер, когда молодые монахи собирали вещи для отъезда на рассвете, явился в комнату к Гальярду с оправданиями. Заодно он принес ему на подпись инквизиционные указы, предписания о желтых крестах, которые полагалось выдать покаянникам для предъявления епископам и прочим по месту паломничеств. Гальярд все просмотрел и подписал, не говоря ни слова. Франсуа, стараясь не смотреть ему в лицо, сказал негромко, что, мол, он попросту подумал — куда уместнее главному инквизитору, а не его помощнику, объявлять приговоры… «Да, да, брат, хорошо, а теперь дайте мне отдохнуть», ответил Гальярд, по-прежнему не желая разговаривать. Только один раз он действительно поспорил с Франсуа — наутро, перед самым отъездом; и Аймер, тихонько ухмыляясь в кулак, увидел в Гальярдовом раздражении признак выздоровления.

А поспорили монахи из-за мальчика Антуана. Ночь после Sermo Generalis мальчик провел в замке, пользуясь еще не отмененным запретом на возвращение домой. Он принес Гальярду ужин в комнату, и пока монах ел, подцепляя смоченные бульоном куски хлеба дрожащей в руке ложкой, юноша осмелился высказать давнюю свою просьбу.

Запинаясь от волнения, он попросил отца Гальярда ради Христа взять его с собой хотя бы до Памьера.

— Мне бы с вами только до города доехать, отче, — чуть слышно говорил он, глядя куда-то в темный угол. Глаз опять не было видно из-под падавших на лоб спутанных волос, притом что Гальярд очень хотел бы увидеть его глаза. — Ох… не могу я, простите Христа ради, здесь оставаться. Никого у меня тут больше нет. И никакой мне жизни тут больше не будет, к нему ни за что не вернусь, лучше сразу в реку, в Арьеж… В городе работать устроюсь как-нибудь, я ж мотальщик уже сколько лет, пойду в ткацкую мастерскую. Или хоть в кабак полы мыть, это уже все равно, Господь любой труд благословляет…

— Господь, без сомнения, благословляет всякий труд, — кивнул брат Гальярд, стараясь говорить холодно и бесстрастно. Он отставил миску из-под бульона и смотрел на мальчика, сгорая изнутри от сострадания. — Но все-таки, сынок, чего ты сам-то хочешь? Неужели полы мыть в памьерском кабаке?

— Я-то такого хочу, отец, что и сказать неловко, — прошептал Антуан, заливаясь краской. — Мне, виллану грешному, о таком и думать не положено…

— Не решай сам за Господа, что тебе положено и что нет, — мягко прервал его Гальярд. — Давай, сынок, не бойся, скажи мне как исповеднику, что у тебя на сердце. А я уж посмотрю, что будет возможно для тебя сделать.

Антуан на минутку зажмурился, собираясь с силами. Потом выговорил нечто почти неслышное и нечленораздельное.

— Что ты сказал, сынок?

— Хочу-быть-монахом-как-вы-и-отец-Аймер, — выпалил Антуан — и совсем смутился, неверно истолковав Гальярдово молчание. — Простите, отче… вы ж сами спросили…

— Поди сюда, — позвал Гальярд, разумно рассудив, что ему подняться сложнее, чем Антуану — подойти. Паренек приблизился опасливо, глядя на священника совсем как в первый день их встречи — с безумным жаром надежды и крайней нерешительностью. Присел на край кровати.

Гальярд протянул руку — Антуан покорно ждал. Гальярд теплым пальцем начертал крестик у него на лбу, улыбнулся — наверное, случилось единственное, что сегодня могло заставить его улыбнуться. Мальчуган все-таки дозрел.

Антуан трудно сглотнул, не зная, как понимать благословляющий жест. Открыл рот, снова закрыл его, пыхтя так, что крылья носа раздувались.

— Мы попробуем, сынок, — ласково сказал Гальярд. После стольких лет служения настоятелем и четырех назначений инквизитором он уж и не знал, что может говорить так ласково. — Попробуем сделать тебя монахом. Поедешь с нами в Тулузу, в монастырь, а дальше — на все Божья воля.

— Отче, — Антуан, похоже, боялся, что Гальярд его недопонял. — Отче, так я ж виллан… И читать на латыни не умею, вот только Miserere да Magnificat… И… я же еретиком был, Старцу в лес еду носил… И… и что другие отцы скажут, отец Франсуа, отец Аймер, и другие, в монастыре…

— Отец Франсуа не из нашего Ордена, так что нас его мнение нимало не волнует, — весело сообщил доминиканец. — Аймер, ты уж мне поверь, будет рад едва ли не больше тебя. А с остальными братьями договоримся как-нибудь на месте, ты не забывай — ведь я важное начальство, инквизитор Фуа и Тулузена, и с отцом провинциалом в Париже вместе вино пил. Вот что я тебе скажу, — желая как-нибудь подбодрить парня, Гальярд взъерошил его патлатые грязные волосы. — Монаха мы из тебя сделаем хотя бы потому, что твоя шевелюра давно просит тонзуры!

И тут Антуан сделал то, чего Гальярд совсем от него не ожидал. Он ткнулся головой в край деревянного топчана, в пропахшую монашеским потом солому, и заплакал, как малый ребенок. Гальярд так и не убрал руки с его головы, но и в который раз не знал, что ему сказать, и молча сидел в полумраке раннего вечера — поражаясь сам, что способен на такую острую отцовскую нежность. И было ему совершенно все равно, любит он Антуана как Антуана или жалеет в нем мальчика Гальярда, на четырнадцатом году жизни возжелавшего стать монахом. Какая, в конце концов, разница. И какая разница, от чего тот плакал — от жалости к погибшей маме, от облегчения, от совсем недавно пробудившегося в нем чувства надежды. Или просто так: иногда человек плачет только от того, что он человек.

Как и предсказывал инквизитор, новость привела Аймера в восторг. Он бурно заговорил о том, что сразу увидел в Антуане монашеское призвание, сразу признал его своим братом, сразу подумал, что рано или поздно… Гальярд несколько расхолодил его, сообщив, что еще неизвестно, станет ли мальчик монахом; нельзя заранее рассчитывать, что из него получится хотя бы брат-конверз, хотя, конечно, он, Гальярд, сделает все возможное для его обучения и монашеской формации. Аймер послушно умолк, опустил глаза и отправился помогать Люсьену с завтраком — но с кухни вскоре донеслось его ликующее пение: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе…»

Франсуа воспринял это известие куда менее восторженно. Узнал о том, что Антуан едет с ними, францисканец только в самое утро отъезда, когда мальчик явился на замковый двор с узелком вещей и смущенно встал около инквизиционной повозки. Во избежание неприятностей с отчимом-покаянником, уже изготовившим и демонстративно пришившим на грудь пару желтых крестов, Гальярд дал в сопровождение юноше одного из франков, здорового сержанта по имени Жан-Люк. Однако Антуан испугался Жан-Люка еще более, чем сам Бермон: еще бы, это был первый человек языка «ойль», которого паренек увидел вблизи, а он с детства знал, что франки — ужасные злодеи и грубые варвары, считай, хуже горных троллей. Поэтому дома под перекрестными взглядами Бермона и Жан-Люка Антуан почти не мог собираться, завязал в тряпицу только запасную пару обуви, чистую сорочку, миску с ножом да — на память — белый матушкин платок. Так, в шерстяной курточке на плечах да в куцехвостом капюшоне, он и пришел к повозке с маленьким узелком, смущаясь до полной немоты и не зная, куда девать глаза и руки.