Владимир Кашин - Тени над Латорицей

• Название: Тени над Латорицей
• Автор: Владимир Кашин
• Издательство: "Советский писатель"
• Жанр: Детектив
• Год: 1987

Украинский писатель Владимир Кашин хорошо известен широкому кругу читателей. В 1982 году в издательстве «Советский писатель» вышла первая его книга «Справедливость — мое ремесло», рассказывающая о работе сотрудников уголовного розыска. Во второй книге также повествуется о мужественных работниках милиции и прокуратуры, стоящих на страже социалистической собственности, об их нелегком, опасном труде. Центральным героем всех романов является инспектор уголовного розыска Дмитрий Коваль.

---

Ну хорошо, если уж не игра на скрипке, то хотя бы шахматы или собирание спичечных этикеток или почтовых марок, а то — «дурак»!

«Кто-то придумал, что я великий мудрец, — улыбаясь, отвечал на это Коваль. — Вот и хочется иной раз побыть хоть немного дураком. Для равновесия».

— Ладно, Пишта, — повторил Коваль. — Сыграем.

— Ту дом! — засмеялся довольный сторож, еще раз обнажив свои белые зубы, и они пошли по дорожке, посыпанной кирпичной крошкой, к домику, стоявшему в каких-то пятидесяти шагах от берега.

Коваль проигрывал. Пишта, поблескивая глазами, ловко орудовал картами, вынуждая подполковника держать в руках едва ли не полколоды.

А тот меньше всего думал об игре. Мысли Коваля бурлили словно воды Латорицы, то набегая друг на друга, то перепрыгивая с пятого на десятое.

Как там Наташка? Уехала ли она на турбазу? Ее туда сейчас, кажется, уже не тянет. Потому и просилась на Латорицу. Девушки, с которыми она дружит, уже уехали.

Славный парень у Антоновых — Геннадий. И имя хорошее. А она к нему равнодушна. Она вообще равнодушна к парням. Хорошо это или плохо?

А что же у них получилось с Валентином Субботой? Уж не поссорились ли? Он — тоже парень неплохой. Правда, немного суховат и начетчик. А как Суббота держится в обществе сверстников? Неужели и там не обходится без прокурорских интонаций?

Ковалю вспомнилось, как объяснял он молодому следователю Субботе, когда работали над делом об убийстве репатрианта из Канады, свою «теорию жертвы».

Да, да… Жертва — тоже соучастник. Не только объект действия. И от человека, который стал жертвой, тоже многое зависит. Иногда своим поведением жертва провоцирует преступление.

А как нахмурился следователь Тур, когда он высказал эту мысль здесь! Туру, так же как Субботе, наверно, кажется, что право на теоретические рассуждения имеют только следователи, а оперативные работники — это сыщики, исполнители, чернорабочие, которые существуют только для того, чтобы держать на своих плечах величественный храм следствия.

Они чем-то похожи, Суббота и этот Тур. Только Суббота моложе и не такой самоуверенный. Но и Суббота никак не мог понять, что порой жертва сама создает условия для преступления, благоприятствуя и содействуя нависающей над ней трагедии.

Конечно, нельзя осуждать женщину за то, что она в летнюю жару не закрыла на ночь окно, через которое пробрался в дом убийца. Дело милиции оберегать ее покой, пусть человек и ночью дышит свежим воздухом.

Но вот Каталин Иллеш узнала от «брата Симеона» (если верить монаху), что первый ее муж, военный преступник Локкер, способный на все, жив, и не сообщила об этом властям. Получила от Карла письмо и спрятала его, даже сожгла. Оперативные работники и эксперты только пепел нашли в печи, к тому же перемешанный палкой.

Что же было в этом письме и зачем она его сожгла? Да… зачем, зачем, зачем?.. А не может ли быть, что она и раньше знала, что Карл жив? Но почему она должна была бежать в милицию? И почему это должно быть поставлено ей в упрек? Какая здесь связь с убийством? Никакой!.. Никакой, никакой…

Даже по его, Коваля, «теории жертвы». Впрочем, это не только его теория. Теперь криминологи специально изучают личность потерпевшего. Даже новая отрасль юридической науки создана — виктимология, изучающая психологию человека, который своим поведением содействовал преступлению.

Да и разве Каталин погибла потому, что спрятала письмо своего первого мужа? Разве от этого можно погибнуть?

Мысли Коваля затерялись в причудливых лабиринтах ассоциаций, переплелись, перепутались. Возникали и улетучивались странные сопоставления, парадоксальные аналогии.

Рассуждать об убийстве больше не хотелось. Подполковник отогнал назойливые как мухи, вопросы и попытался сосредоточиться на картах.

— Пишта, вы воевали? — неожиданно для самого себя спросил он партнера.

Старик понял его, насторожился, зажал карты в кулаке.

— Нет, — ответил он после паузы. — Не успел, Коваль-бачи. Загнали меня в левенты, учили стрелять, но потом отставку дали. — Он перевел взгляд на скрюченные пальцы левой руки. — Покалечился.

По ассоциации вспомнился Ковалю старший сержант милиции Дмитрий Пичкарь, во время войны — разведчик-радист, по прозвищу Икар, о котором легенды рассказывают в Закарпатье. Этот горный край производил глубокое впечатление многими неожиданными особенностями. Соседствовало здесь старое и новое, традиции и старинные обычаи уживались с архисовременными; устоявшиеся взгляды уступали место понятиям совершенно иным, исчезла национальная вражда, раздувавшаяся когда-то всякими господами и их прихвостнями. И лишь кое-где старое внезапно ощеривалось из глубокого подполья.

Ковалю снова вспомнились и брат Каталин, Эрнст Шефер, и цыган Казанок, и арестованные Длинный и Клоун, и само убийство вдовы Иллеш и ее дочерей, которое тоже было звериным оскалом прошлого. А почему ему так кажется? Какова связь сегодняшней трагедии с далеким прошлым этого края?

Почему? Да потому, что он вспомнил о войне, о разведчике-радисте Пичкаре, вспомнил историю этого многострадального уголка украинской земли и о том, как хозяйничали здесь не только такие, как граф Шенборн или швейцарско-французская фирма «Латорица» вкупе с венгерскими и итальянскими банками, но и господа средней руки, вроде всяких там Локкеров или Шеферов.

Потому вспомнил, что искал убийцу. А убийцу не найти, не изучив жизни самой жертвы и тех, кто ее окружал. И не только в день убийства, а много раньше: такая трагедия не разыгрывается случайно, она созревает долго, и корни ее нужно искать глубоко.

Подполковнику вдруг показалось, что он уже ухватил жар-птицу, на которую накинул сеть, и что он уже знает то, до чего докапывался столько времени! Но нет… Коваль обвел взглядом комнату и словно впервые увидел Пишту. Сторож заметил, что подполковник задумался, забыл о картах, и поэтому сидел тихо, не перебивая его мыслей.

— Ну, Пишта, что же это мы? — улыбнулся Коваль. — Давай. Твой ход.

Они снова вошли в игру, Дмитрий Иванович играл совсем вяло, делая ошибку за ошибкой.

Хорошо, что у него такие помощники, как Романюк, Вегер. Без местных работников не обойтись. Разве смог бы он разобраться в личности Шефера, если бы не Василий Иванович! А его разговоры с Маркелом Казанком!

Коваль посмотрел на Пишту, который принялся снова сдавать карты, и подумал, что на этой земле рядом жили разрозненные, разделенные войной люди: если бы не инвалидность, этот симпатичный венгр был бы солдатом и как гонвед, возможно, охотился бы за своим братом Дмитрием Пичкарем.

— Да, — сказал подполковник, беря карты. — Были у вас тут дела…

И опять невольно всплыла мысль о Каталин. Вот он осуждает ее. А разве это гуманно — обвинять потерпевшего, в данном случае погибшего человека?

Вполне гуманно, потому что, пропагандируя это обвинение, можно предупредить других. Чтобы они остерегались, берегли себя и не оставляли преступнику лишних шансов.

Правда, в данном случае эти его рассуждения справедливы, только если верить словам «брата Симеона». Если верить заявлению монаха, что он привез Каталин письмо от Карла.

А если этого не было? Не найдены ведь ни письмо к Каталин, ни записка, адресованная монаху.

И кто же этот турист, передавший в Лавре письмо Гострюку? Не Имре ли Хорват, в номер которого случайно попала Таня Красовская?

Коваль вспомнил утренний телефонный разговор с переводчиком туристской группы.

«Пятнадцатого июля по дороге на Киев вы разместили людей в этой гостинице?» — «Да». — «В номере триста девять ночевал Имре Хорват?» — «Да». — «А не могли бы вы припомнить, где он был приблизительно в половине двенадцатого ночи?» — «В своем номере». — «Вы это знаете точно?» — «Абсолютно точно. В десять или одиннадцать лег спать. У него болел зуб, и я дал ему снотворное». — «Спасибо, — сказал Коваль. — Разговор этот пусть останется между нами».

«Говорит, что у Хорвата болели зубы. Он принял снотворное и просил не беспокоить его до утра», — объяснил Коваль Вегеру и положил трубку.

«Как же он мог незаметно выйти из гостиницы?»

«А труба, пожарная лестница и открытое окно? Это путь не только для экзальтированных девушек…»

«Тьфу, какая чепуха в голову лезет! — встрепенулся Коваль, когда ему показалось, что черный трефовый король на карте насмешливо ему подмигнул. — Этот Имре Хорват совершенно ни при чем. Даже если он где-то шатался всю ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля. Ведь неизвестный турист из Венгрии привез «брату Симеону» письмо от Карла на три недели раньше — двадцать третьего июня!»

И мысли Коваля возвратились к исходной точке, чтобы начать новый круг.

Он снова вспомнил жертву преступления, погибшую Каталин, ее дочерей, и снова потянулись вереницей все те же самые вопросы.