Владимир Кашин - Чужое оружие

• Название: Чужое оружие
• Автор: Владимир Кашин
• Издательство: "Советский писатель"
• Жанр: Детектив
• Год: 1987

Украинский писатель Владимир Кашин хорошо известен широкому кругу читателей. В 1982 году в издательстве «Советский писатель» вышла первая его книга «Справедливость — мое ремесло», рассказывающая о работе сотрудников уголовного розыска. Во второй книге также повествуется о мужественных работниках милиции и прокуратуры, стоящих на страже социалистической собственности, об их нелегком, опасном труде. Центральным героем всех романов является инспектор уголовного розыска Дмитрий Коваль.

---

— Большое спасибо, — ответила Ружена, вспомнив вдруг, что не знает до сих пор, как зовут этого мужчину. За столом они обменивались лишь незначительными фразами: «Передайте, будьте любезны, соль», «Сегодня приличный обед», и конечно: «Приятного аппетита!» И не знакомились.

У мужчины хватило такта не приглашать Ружену в шумную толпу отдыхающих, которые радостно заглядывали в объектив фотоаппарата, и была благодарна за это.

Приглядевшись к нему, она решила, что сосед по столу — человек интеллигентный и в своем элегантном сером костюме выглядит хорошо, общество его может быть интересным…

Вход в пещеры оказался обыкновенной дырой в горе. В дыру была вделана дверь. Проход напоминал узкий коридорчик, похожий на боковой выход в провинциальном кинотеатре. В конце коридорчика посетителей усадили в открытые вагонетки и со страшным грохотом потянули куда-то в глубину горы.

Вскоре они оказались в огромной карстовой пещере, освещенной целой системой прожекторов, свет их растворялся в глухих, зияющих мраком провалах и в высоких, прятавшихся где-то вверху сводах.

Посетители двигались один за другим по длинной узкой эстакаде, которая переходила из пещеры в пещеру. Цепочка людей тянулась мимо подземных озер, рядом с причудливыми сочетаниями сталактитов и сталагмитов, напоминавших то тяжелые бархатные портьеры, то грозные копья древних воинов. Экскурсанты то исчезали во мраке, то выходили под яркий свет прожекторов, спрятанных за каменными глыбами. Игра света и тени создавала фантастическое, сказочное зрелище.

Хотя для Ружены пещеры не были новинкой, но от мысли, что в течение тысячелетий под этими высокими звучными сводами, в провалах, над холодными подземными озерами, существовали только насекомые и вряд ли ступала нога человека, ее охватывало суеверное чувство; казалось, что переступила порог вечности и коснулась ее глубинных тайн. Она всматривалась в непроницаемые уголки грандиозных пещер, за которыми тянулись еще даже спелеологами не пройденные подземные ходы, будто надеялась увидеть какого-нибудь динозавра. Не отводила взгляда от подсвеченных рассеянным светом холодных мертвенных озер, словно оттуда внезапно мог появиться некий доисторический ящер.

Сосед по столу шел рядом, и тень его покачивалась вместе с тенью Ружены. Несколько раз в тех местах, где можно было споткнуться, он предупредительно поддерживал ее под локоть.

Ружене было приятно это вежливое внимание. Но когда они очутились в каменном зале, где откуда-то из стен лилась музыка и тихие звуки ее, благодаря своеобразной акустике помещения, словно обволакивали людей мягкими волнами, она снова возвратилась к своим грустным мыслям. Ей стало горько и обидно, что рядом нет Дмитрия…

…На другой день сосед по столу не пришел завтракать. Занятая собой, Ружена не обратила на это внимания. И только на пляже услышала, что у Матушкина — так она узнала фамилию этого мужчины — случился сердечный приступ и «скорая помощь» отвезла его в больницу.

Она оделась и пошла узнать, что же случилось с ее знакомым.

…Ружена сидела возле кровати Матушкина и сочувственно всматривалась в бледное, обескровленное лицо. Больной был взволнован такой ее сердечностью.

— Андрей Всеволодович, — спросила Ружена, — что случилось? Получили неприятное известие?

— Все хорошо, — едва слышно проговорил Матушкин.

— Может, дать телеграмму, вызвать кого-нибудь из домашних? Наверное, придется полежать здесь, одному не следует уезжать. Сердце — вещь коварная. Видимо, вам нельзя было ехать в такую жару на Кавказ.

— Нет, нет, что вы! — запротестовал Матушкин. — И в доме отдыха скажите, чтобы не вздумали заботиться!.. — Он помолчал немного. — Впрочем, и вызывать некого. Вот уже скоро два года, как некого.

От этих слов Ружена почувствовала себя неловко.

В палату вошла сестра и протянула больному термометр. Ружена откланялась.

…Море было ласковое и спокойное. Но Ружене почему-то не хотелось плавать. Из головы не шел Матушкин. Впрочем, не только Матушкин, но и Дмитрий Иванович, и даже ее бывший муж, о котором она сейчас вспомнила без обычного неудовольствия. И удивилась этому. Потом поняла, что вспоминается не то плохое, что он доставил ей в течение их совместной жизни, а бывшее светлое между ними, которое потом рассеялось в водовороте споров и вражды. Когда с мужем стряслась беда, забыв обиды, она тоже немедленно бросилась ему на помощь. Хотя было уже поздно.

Но почему она сейчас поступает иначе с Дмитрием Ивановичем — оставила одного, обидела своим отъездом? Ведь он всегда в бою, полном неожиданностей и опасностей. Если заболеет, она даже не знает, где его искать. Неужели не любит? Или вторая любовь всегда слабее первой?

Ружена почувствовала, что не сможет больше валяться под солнцем, беззаботно купаться в теплом море, рассматривать жирно-зеленые пальмы, облезлые эвкалипты, ядовитые олеандры и магнолии. Она ушла с пляжа, долго сидела в душной комнате, перебирая в памяти последнюю встречу с Дмитрием Ивановичем, укоряла себя и с каждой минутой убеждалась, что поступила неразумно и неблагородно, словно какая-то капризная девчонка. Все меньше и меньше находила себе оправдания и страдала, наверное, уже не столько от уверенности, что нужна Дмитрию Ивановичу, сколько от сознания, что сама не сможет дольше быть без него.

Чувство стыда охватило ее, и она с болью представила себе минуту, когда посмотрит в глаза Дмитрию. Надеялась, что не придется просить прощения, что все само собой образуется, и от этого еще острей чувствовала неловкость.

Ружена заставила себя пообедать, ела без аппетита. На ужин не пошла, бродила дотемна в раздумьях возле моря.

Ночью совсем не спала. А рано утром, терзаясь головной болью, заявила директору дома отдыха, что в связи с семейными обстоятельствами вынуждена немедленно уехать. Попросила соседа, жившего в одной комнате с Матушкиным, проведать его и передать пожелание скорее выздороветь. Потом сложила вещи в чемодан и покинула дом отдыха с такой поспешностью, словно за ней гнались.

Автобус в аэропорт отходил от игрушечно изящной железнодорожной платформы «Павильон» через час. Так долго ждать у Ружены не было сил. Ей вдруг все надоело, даже опротивело — и эта пышная зелень, и голубое море, и жирная черная-черная лента шоссе, по которому никто не хотел отвезти ее в Адлер, — и она уже готова была сбросить босоножки и пешком идти в аэропорт.

В конце концов ей повезло. Она остановила такси, и добродушный абхазец, увидев перед собой взволнованную женщину, согласился ехать в Адлер.

Было, конечно, наивным надеяться, что в июле, без предварительного заказа, можно попасть на самолет.

Но Ружена сделала невозможное, и сам начальник аэропорта посадил ее всеми правдами и неправдами в первый же вылетавший на Киев самолет.

IV

И в этот раз Степаниду Клименко застали возле печи.

Она вытерла руки и села на край лавки, бросая недовольные взгляды на непрошеных гостей в милицейской форме.

— Оторвали вас от работы, Степанида Яковлевна, — как бы извиняясь, сказал Коваль.

— Э-э, — махнула рукой на дипломатию подполковника Степанида. — Чего уж там.

Коваль и Бреус сели на другую лавку, возле стола.

— Скажите, Степанида Яковлевна, почему Лагуту называют дезертиром? — сразу поинтересовался Коваль.

Пожилая женщина искоса глянула на подполковника.

— Какой еще дезертир?

— Воевать не хотел, Степанида Яковлевна. Родину защищать. Из армии убежал.

— Ему было грех стрелять, — поучительно сказала она. — Даже винтовку в руках держать.

— А вот говорят… при немцах…

— Что там говорят… Кто может плохое о нем сказать? — Степанида сердито уставилась на Коваля. — Люди, — она показала рукой куда-то за стены, — построились здесь после войны. При немцах две хаты всего и осталось: моя да бабы Христи Калиниченко. Но Христя уже в могиле.

— Поэтому и спрашиваю вас, — сказал Коваль.

Степанида Яковлевна помолчала, как бы решая, стоит ли дальше вести разговор. Поправила передник на коленях, выровняла уголочек, пригладила его и снова скрестила руки — загорелые, обтянутые сухой кожей, потрескавшейся.

— Я уже говорила, брат Петро вреда людям не делал. Он в царстве небесном новое рождение получил… И не вам судить его… Он теперь сам судья.

— Вы не поняли меня, Степанида Яковлевна, — мягко заметил Коваль. — Я спрашиваю о вашем соседе не потому, что хочу осквернить память о нем. Нам нужно узнать, кто и почему его убил.

— Сказано: слуга сатаны, прости господи, глаза свои залил и руку на божьих людей поднял. И будет он господом нашим судим, не только вами… — Глаза Степаниды злобно блеснули.

Чтобы успокоить ее, Коваль заговорил о ферме, о закрепленных за Степанидой коровах, о заработках. И, только заметив, что она смотрит уже не так сердито, снова спросил о Лагуте: