Филипп Эриа - Время любить

• Название: Время любить
• Автор: Филипп Эриа
• Жанр: Исторические любовные романы

«Время любить» – роман известного французского писателя Филиппа Эриа, который принес ему не только широкое признание, но и Гонкуровскую премию.

Это рассказ о женщине, Агнессе Буссардель, к которой пришла настоящая любовь за сорокалетним порогом, когда у большинства женщин потребность любить отступает на задний план и жизнь целиком заполняют иные чувства и интересы – призвание, любовь к детям.

У Агнессы все складывается иначе: в ее сердце находится место для ярко вспыхнувшего романтического чувства...

---

– Ох, Поль, после решительного демарша со стороны этого молодого человека, взявшего на себя инициативу... Вы же знаете, он – единственная власть, от которой я завишу. А главное – постараемся не разнюниться.

Я заметила, что он невольно шагнул ко мне. Но тут же спохватился и стал покорно вертеть нахлобучку на горлышке бутылки. Рено незаметно протянул мне свой носовой платок: оказывается, та, что призывала других не разнюниваться, сама прослезилась. Пробка вылетела, и мы выпили шампанского.

– Кстати, Поль, о нашей семье,– начала я, желая переменить тему.Предупреждаю вас заранее, что в ближайшие дни произойдет нечто, что вас удивит. Только не пытайтесь меня отговаривать: слишком поздно.

– Знаю. Вы берете к себе мать.

– Рено уже сообщил вам? Оказывается, вы оба не теряли зря времени.

– Могу сказать, что, задавая мне один весьма существенный вопрос, он обошелся полуфразой... А что касается вашей матери, это ваше дело. Если вам есть о чем с ней беседовать...

Поль имел в виду наши переговоры, он, как, и Рено, не знал, что они уже увенчались успехом, скреплены документом, смысл коего растолковал мне мой адвокат. Как-нибудь потом я расскажу Полю о достигнутых результатах, в конце концов, я не первая и не последняя скрою от своего будущего мужа кое-какие события добрачного периода.

– Поль, я ведь и сама толком не знаю, почему я беру к себе мать. Но можете мне верить, тут нет расчета. Что-то между мной и ею, я это чувствую, переменилось. Я, пожалуй, не смогу определить того, что именно произошло во мне, когда я увидела, как катастрофически она изменилась у меня на глазах, но что-то произошло. Да и мать вряд ли сумела бы вам объяснить, почему она решила умереть возле меня. А вот решила.

Разговор о моей матери, самый ее образ, столь естественно возникший здесь, где сидели мы втроем, казалось, был необходим нам не только, чтобы уберечься от излишнего умиления и банальностей...

– А я,– заявил Рено,– я не могу даже тебе объяснить: она моя бабушка, а я вроде ее и не знаю.

Стоя в зале у окна, Поль смотрел на предгорье; когда он стоял так, это означало, что он размышляет.

– Ну а я,– медленно проговорил он,– я думаю, что понял. Хотя бы то, почему вы, именно вы, берете ее к себе.

– Нет, правда, Поль? Так скорее скажите, откройте мне глаза.

– Как-нибудь потом. Я еще и сам не очень уверен в своей догадке. Но если она правильна, вы тоже поймете, убедитесь сами раньше, чем я вам скажу.

Тут Рено встряхнулся, потянулся, фыркнул как щенок, которому надоело сидеть спокойно, и, подойдя к стене, произвел смотр висящим на ней предметам, громко восхищаясь трофеями и божками. Я взглянула на часы, теперь я могла сослаться на то, что мне необходимо приготовиться к приему больной.

На дворе я остановила Поля и показала ему на стенку с чуть покачивающимся на ветру кавалерником.

– Говорила ли я вам, Поль, или нет, для чего раньше служили эти стенки? Для чего их клали? Представьте себе, как защиту от волков.

– От нее с ума сойти можно,– буркнул Поль.– Все-то она знает...

– О-го-го! – подтвердил его напарник.– Это же личность. Она у нас башковитая.

Я отвела матери весь нижний этаж нашего Фон-Верта. Оказалось, что моя кровать шире всех прочих, имеющихся в доме: мы снесли ее в комнату для гостей, а себе я взяла ту, на которой спал Пейроль. Если к матери приедут из Парижа родственники, в их распоряжении будет большая зала со сводчатым потолком, смежная со спальней. Маленькая душевая Пейроля тоже пригодится при уходе за больной. Мы с Рено решили обедать на кухне, а если позволит погода, то и в саду.

Когда мать прибыла в Фон-Верт, когда ее прямо из санитарной машины перенесли на кровать, аккуратно укрыли одеялом, когда в окно, распахнутое на уже зазеленевшие шелковицы, до нее долетели не шумы дома, ибо дом молчал, а все звуки сада и соседней сосновой рощи, где копошились птицы, она глубоко вздохнула и сказала, что чувствует себя здесь гораздо лучше, чем в гостинице. Она согласилась даже, чтобы на ночь мы приглашали сиделку, когда я не без умысла намекнула, что это облегчит нам уход. Ирма бралась ухаживать за ней днем, и я попросила женщину, приходившую по утрам помогать нам по хозяйству, оставаться до вечера. В день прибытия больной мы устроили с Ирмой маленькую конференцию, где и разработали все эти мероприятия: мы удалились в кухню, чтобы никто не мог нас слышать.

– Ой, господи! – воскликнула Ирма со своим провансальским акцентом, который хоть и сгладился немного за годы совместного проживания с нами, но проявлялся вновь в минуты душевной тревоги, она даже за щеки схватилась.Господи, до чего же она истаяла! Верно и то, что я с оккупации ее не видела. Но даже когда с едой было туго, и то она была солидной дамой. Что от нее осталось! Будто ее бедная родственница.

В рекордный срок мне удалось поставить дополнительный телефонный аппарат в спальне матери, и она могла пользоваться им, не вставая с постели. Мне пришлось довольно настойчиво поговорить с ней, чтобы она предупредила своих родных с авеню Ван-Дейка или еще каких-нибудь. Я боялась, что они с обычной своей подозрительностью решат, что я с умыслом поселила мать у себя. Но я убедилась, что она действительно не желает видеть у своей постели никого из родных. И подробно объяснила мне причину этого, так что мне довелось присутствовать при крахе иллюзий и гордыни главы матриархата.

– Твой брат Валентин? Вот уже десять лет как он вышел из нашего дела. А их контора строит доходные дома. Он теперь совсем погряз – строит доходные дома, как будто сроду лучшего не видывал. Показывал мне как-то проекты, которыми, видно, сам гордится. Ну и ну. Какие-то отвратительные муравейники, кубы, коробки для обуви, нагроможденные одна на другую. Словом, ужас. Как тут не вспомнить наши дома на Плэн-Монсо... Даже доходные дома напоминали особняки, только что побольше размерами. Так что в каком-то плане Валентин, возможно, больше всех и отошел от нас. Кто же меня навестит? – продолжала она.– Мои племянницы, которые приезжали к тебе, помнишь, тогда-то они вели себя вполне прилично. Но они мне никто. Нет у меня больше родственников, просто компаньоны. Жанна, твоя золовка, жена Симона, воспитывает детей вопреки здравому смыслу; результаты ты сама видела. А если кто-нибудь позволит себе сделать ей замечание по этому поводу, она, вообрази, еще огрызается. Кричит: дети мои, и все. Просто сумасшедшая. Все-таки что ни говори, это дети Симона! – добавила мать, повысив голос.

– Успокойся, мама. Тебе станет хуже.

– Как и всегда, когда я о ней думаю. Подозреваю даже,– добавила мать, погрозив указательным пальцем,– подозреваю, что она мечтает снова выйти замуж. А если захочет, то и выйдет рано или поздно, хотя у нее четверо детей на руках. Ведь она по-прежнему очень богата. Пока мы после войны теряли наши деньги, ее благополучно множились. Ее дед и бабка имели поместье в Сен-Брис-су-Форе, примерно гектаров в двести, а Сен-Брис примыкает к Сарселлю, понятно? Хочешь знать правду? Жанна-Симон никакая не вдова. Ах да,– добавила мать по ассоциации,– сейчас я тебя удивлю. Теперь, когда я осталась в полном одиночестве, мне больше всего не хватает твоего отца. Обычно-то мы не производили впечатления слишком дружной пары. Он, твой отец, если помнишь, всегда был немного разиней. И мне вечно приходилось его подстегивать. После его смерти прошло уже шесть лет, а мне его недостает. Проживи он еще немного, думаю, по крайней мере старость сблизила бы нас.

Когда я услышала слова матери о моем покойном отце, я подумала о нем с горечью и печалью. Я знала, до меня долетали слухи, ходившие в нашей семье, что очень-очень давно моя мать, молодая девушка, дурнушка и бесприданница, вышла замуж по расчету за моего отца, своего родственника. Ради капиталов Буссарделей, маячивших за этим молодым человеком, тоже не слишком привлекательным – я видела его портреты, снятые еще до моего рождения,– она отказала своему жениху, так как он был небогат, хотя любила его. Несогласие между супругами, источник недоразумений двух связанных между собою жизней, проистекало именно отсюда.

Мать назвала еще три-четыре имени, все так же равнодушно.

– А тетя Луиза? Ее ты не вспомнила, а ведь она такая добрая. И всегда была доброй.

– О конечно, бедняжка Луиза непременно приедет! Примчится, стоит мне только кивнуть. Но чего от нее ждать!

Презрительной гримасой мать отбросила свою золовку, урожденную Буссардель, на самое дно нашего клана, отбросила ту, что проявила больше мужества, чем наша мать, так как вышла замуж за человека по собственному выбору – за архивиста и отнюдь не рантье; тетю Луизу, которая, единственная из всей нашей семьи, жила накоротке со счастьем и которую у нас неизменно величали бедняжкой. Так под ударами матери, отсекавшей одну за другой ветви фамильного дерева, перед моими глазами прошла вся наша семья.