Иби Каслик - Худышка

• Название: Худышка
• Автор: Иби Каслик
• Издательство: Центрполиграф
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9524-3329-8

Ей двадцать два года, она студентка мединститута и убежденная анорексичка*. Родители-венгры назвали ее Жизель, вложив в это имя весь свой нонконформизм. Изнуренная занятиями, узнавшая страшную правду об отце, Жизель теряет последние тонкие нити, связывающие ее с реальным миром. Скудная почва чужой земли не дает необходимой пищи измученному сердцу. Сестра, четырнадцатилетняя Холли, и возлюбленный Сол делают все, чтобы удержать ее здесь, такую хрупкую… почти уже ставшую духом плоть.

* Анорексия – полный или частичный отказ от приёма пищи.

---

Большие двери со свистом закрываются, он думает о том, что не смог защитить Мишу. Миша, молодой и здоровый как бык, несмотря на это, жаловался на головные боли, приступы оцепенения. Томас записал в дневнике его диагноз и рекомендации уверенным докторским почерком: подвержен приступам. Направить на анализы. По тут его мозг резко захлопывается, как затвор фотоаппарата. Он слышит щелчок в голове и поворачивается к Весле.

Она грустно улыбается и быстро шагает, чтобы ее туфли на толстой подошве не вязли в грязи. Он смотрит на нее, она тянет его за собой, как сонного ребенка, и его охватывает ее решимость преодолевать препятствия, бежать. Он думает о том, как постепенно расширяется ее тело под облегающим зеленым платьем, о ребенке, который родится у них через четыре коротких месяца, о том, что он станет отцом, о том, что она стала крепче спать, о том, как ночью она гладит его по голове и притягивает его к себе. Он вспоминает, как он удивился, когда три недели назад увидел ее на лестнице санатория с одним чемоданом и охапкой полевых цветов.

Когда они походят к опушке леса, он вынимает компас и сверяется.

– На запад, верно? Мы идем на северо-запад.

Запад похож на картинки, которые он видел в книжных иллюстрациях в городе. Запад – это ковбои, свободно падающие волосы Джеймса Дина. Поля, засаженные деревьями, пшеница, озера, фермы. Тонкие белые британские леди, тычущие мизинцами в небо, чайные чашки, взлетающие в воздух, словно крошечные, разрисованные золотом космические корабли. Север – трубы каминов, шкуры больших белых медведей. Запад – это перья индейцев, покачивающиеся в пляске. Север – мокасины и бисер, нашитый на солнце августа, изношенный за влажную зиму. Север, где цвет красный, белый, коричневый и желтый; как сепия может поблекнуть, пока ты в пути, пока ты движешься.

Они пускаются бежать наугад; теперь он тащит ее, и копыта цокают по листьям. Они бегут, подымая животных ото сна, сами становясь животными. Она кричит на него:

– Ты что? Зачем мы бежим, Томас, остановись!

Но он бежит в другую страну. Он растерян, он думает, сможет ли он продолжать идти, толкать, тащить ее за собой, они даже не заметят, как прибегут прямо во Францию, а потом перепрыгнут через океан, как в сказке. Он может перепрыгнуть океан с женщиной на руках.

Он бежит и налетает на здоровенного австрийского офицера, тот хватает его и прижимает к земле.

Томас опускает голову и сдается, но он не знает, что будет потом.

– Такой был план, – говорит он.

– Какой план?! – кричит она. – Нет никакого плана. Господи, ты книг начитался. – Потом она умоляет его помолчать. – Простите, господин офицер, – говорит она на идеальном немецком языке. – Мой муж в последнее время много волновался, он чуть-чуть растерян, мы пришли из больницы, вот наши бумаги.

Она передает две трети сбережений Томаса в разорванном коричневом конверте и уверенно улыбается пограничнику.

– Я уверена, что все документы в порядке.

Томас думает о своих будущих сыновьях, о том, что они никогда не будут носить униформу, никогда не будут подкупать тех, кто имеет власть, или рисковать собой. Потом его тошнит. Тревога вместе со спиртным – слишком сильное сочетание для его слабого сердца и желудка.

(Он еще не знает, что сыновья у него не родятся, и единственное, что после этого путешествия он передаст мне, своей дочери, это крошечный высохший череп обезьянки. Обрывки этой истории я теперь вытягиваю из скудных источников, оставленных прошлой жизнью, из его дневника с какими-то медицинскими документами. Еще там есть фотография молодого мужчины, которую я сую между листками; я еще не готова к этой встрече. Пока я не могу на него взглянуть.)

Томас поднимает руки над головой и чувствует, как прохладная земля под ногами охватывает его колени. Его тошнит, у него болит живот, как от предательства. Потом ему становится лучше, чем когда-либо за много лет, он побежден, прощен, разбит. Сердцебиение замирает, оставляя его разум в покое и тишине.

«Я прошел долгий путь, чтобы пасть ниц перед незнакомцем», – думает он.

Ему было тридцать один, он был испуган до полусмерти, одинок и болен от надежды, мой гордый, толстокожий отец: иммигрант, наконец-то.

Глава 20

В ту ночь я спала на кровати сестры и проснулась среди ночи, потому что лаяла Тэмми. Тэмми – соседская собака, надоедливая коротконогая гончая. Мама кричит, чтобы Жизель не уходила. Я подхожу к лестнице и вижу, что Жизель нацепила плеер, в руках у нее ключи от машины, и она орет на маму, перекрикивая громкую музыку, доносящуюся из больших наушников.

– Почему ты постоянно меня доводишь?! – спрашивает мама, закутываясь в халат и пытаясь встать между Жизель и дверью, и сквозь проволочную дверь уговаривает собаку: – Тсс, заткнись! Тэмми, хорошая собачка.

Мама еще кричит что-то по-венгерски и беспомощно смотрит на меня, как будто я могу запретить Жизель делать то, что ей хочется.

– Что тут у вас творится?

Я схожу по лестнице и впускаю Тэмми, наклоняюсь, и собака лижет мне лицо, виляя хвостом, она счастлива, что может участвовать в ночной драме людей.

– Заткнись, псина! – говорит Жизель, равнодушная к животным, проходит мимо нас и распахивает дверь. Она поворачивается ко мне и говорит: – Однажды нам втроем нужно сесть вместе с психиатром, хорошим, настоящим психиатром, с двумя докторскими степенями, и разобраться со всем нашим семейным враньем.

– Например? – спрашиваю я, вставая рядом с мамой.

– Это ты у нее спроси. Спроси, спроси сама.

– Ладно, – говорит мама и тащит Жизель в гостиную. – Я тебе расскажу. Теперь я тебе все расскажу.

Я слышу, как мамин голос пытается успокоить Жизель, а Тэмми шумно выражает протест у проволочной двери. Часть меня хочет выслушать маму, разобраться, что здесь вообще происходит, но я не могу двинуться с места. Через десять минут мимо меня проносится Жизель и хлопает дверью. Мама стоит рядом со мной, и мы смотрим, как разъяренная сестра заводит машину, которая с визгом выезжает со двора и скрывается.

Жизель с папой всегда плохо ладили, это правда. Сейчас она вознамерилась то ли разобраться в причинах, то ли наказать маму за что-то, то ли я не знаю что еще. Но они не всегда собачились. Может быть, Жизель вспоминается только плохое, но я помню, что иногда бывали и перерывы в их постоянных скандалах.

Летом, перед тем как умер папа, мы всей семьей поехали в Европу. Мне было, наверное, года четыре, а Жизель одиннадцать. У меня странные воспоминания, больше похожие на сон о том, что Европа серая и грязная, и мы стоим в маленьком гостиничном номере, а папа орет, чтобы мы прекратили прыгать на кровати без пружин.

Что я помню хорошо, это Югославию, которая из-за войны сейчас, кажется, уже больше не Югославия.

Родители отвезли нас в Сплит, где у них жили друзья, владельцы большой обшарпанной гостиницы на побережье. Каждое утро мы с Жизель надевали плавки и бежали на море, и соленая вода обдирала нашу сухую кожу. Потом мы сидели, раскинув ноги, в воде и глазели на груди тамошних женщин; нас одновременно шокировало и умиляло, что европейцы разгуливают полуголые.

Тогда я первый раз в жизни увидела голого мужчину, и тем же летом Жизель попробовала научить меня плавать. Я помню, как часами тщетно бултыхалась в надувных нарукавниках и жилете между Жизель и каким-нибудь взрослым. Мне не удавалось как следует держаться на воде, это тяжкое испытание обычно заканчивалось тем, что я начинала реветь, а Жизель брызгала мне водой в лицо и ныряла по-русалочьи. Она отставала от меня, чтобы плавать кругами в одиночку.

Несмотря на плавание, мы с сестрой жили очень дружно, да и с папой Жизель ладила хорошо. Вместо того чтобы ссориться, они просто игнорировали друг друга. Он обращал внимание на Жизель, только когда она плавала. Всякий раз, как она заходила в море, он плыл за ней и держался на расстоянии не менее трех метров. Замечала Жизель его или нет, было ей дело до этого или нет, она никогда не показывала виду.

Взрослые, наши родители и их друзья, пара немцев, громогласных и ширококостных, вели себя непредсказуемо. Теперь, когда я вспоминаю, мне кажется, что они по большей части были пьяны. Мне казалось, что они разговаривали на восьми разных языках, и обычно нам было трудно привлечь их внимание. Но как только до нас дошло, что им не до нас, мы с Жизель стали прекрасно проводить время вдвоем.

Обычно мы целыми днями мучили малюсеньких морских головастиков странного вида и мастерили удочки изо всех веток и веревок, которые только могли отыскать.

Наши дни прерывались, только когда взрослые совали нам в руки по бутылке кока-колы и по бутерброду с перцем и колбасой. Иногда мы вытрясали деньги из карманов папиных брюк и в магазинчике на пляже покупали себе по мороженому. Если шел дождь, мы играли в прятки в холодных гостиничных номерах или я залезала в кухонный лифт, а Жизель бежала на верхний этаж и нажимала кнопку вызова.