Григорий Фукс - Двое в барабане

• Название: Двое в барабане
• Автор: Григорий Фукс
• Жанр: Русская классическая проза

---

За этими словами скрывалось многое. После сожжения рукописей первоначальных вариантов романов "Мастер и Маргарита" и "Театр" окрыленный писатель опять принимается за работу над ними.

Письмо Булгакова не оставило Сталина равнодушным. Слава богу, как приятно сознавать, что с твоим именем связаны не одна коллективизация и ликвидация кулачества, а новый творческий подъем лучшего, талантливейшего драматурга советской эпохи. К сожалению, об этом не заявишь громогласно, как о поэте Маяковском, но признание для себя многого стоит, "товарищу Сталину удалось сохранить и приумножить творческий инстинкт писателя Булгакова".

Этот товарищ больше не мог отсиживаться и выжидать.

В октябре 1931 года на премьере в Художественном театре спектакля "Страх" по Афиногенову, наплевав на все, спросил: "Почему не идет хорошая пьеса "Дни Турбиных"?"

Знал, конечно, как бы могли ответить реперткомовцы на такой непростой вопрос, на кого сослаться. Но кто бы решился.

И вот уже в декабре товарищ Сталин снова смотрит на мхатовской сцене любимый спектакль, радуется встрече до слез, а за кулисами пожимает руки воскресшим, дорогим его сердцу Турбиным, говорит Хмелеву, не скрывая чувств: "Раз ваши усики на месте, значит, все идет как надо". Неужели в будущем не разберутся, что это не он жалкий прокуратор Иудеи Понтий Пилат, отправивший Иешуа на Голгофу?

А вот Мастер это понял и оценил. Не зря же он опишет разговор Воланда с Левием Матвеем. Сталин не раз вспомнит это диалог, успокаивая себя.

"Не будешь ли так добр подумать над вопросом, - спросит Воланд у Матвея, - что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени. Ведь тени получаются от предметов и людей". Это и писатель Достоевский признавал, сказав: "Для счастья нужно столько же несчастья".

Разве не товарищ Сталин посоветовал принять Михаила Афанасьевича на работу по специальности сначала в Театр рабочей молодежи, потом во МХАТ, а после его трений с режиссурой - в Большой театр.

В который раз он перечитывает рукопись романа о Мастере. Думает, прикидывает, ищет варианты.

Абсолютно невозможно напечатать, хоть с купюрами, хоть без. Все равно что признать, будто Октябрьский переворот совершили зря. С одной стороны, можно было попытаться закрыть глаза на всего-то четырехсуточное пребывание Воланда в Москве. Не такую бесовщину знала первопрестольная.

От трудных мыслей у Сталина вырывается долгий вздох. Партийность в литературе - это, конечно, дважды два, но выглядеть дураком в собственных глазах - черт знает что. Он долго смотрит в окно, выпуская табачный туман. Только стены слышат его безответный вопрос: "Почему жизнь такая дурацкая? Такая бестолковая?"

Остается для собственного удовольствия находить на страницах рукописи штрихи, адресованные товарищу Сталину. Иногда скользящие, касательные, как упоминание о регенте-певчем, кем он был в духовном училище. Или прямые намеки, взятые из его выступлений или статей. Например, реплика Кота Воланду: "История нас рассудит", вопрос Понтия Пилата рабу: "Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве что-нибудь украл?"

Наконец, достойное описание начальника тайной полиции Иудеи Афрания, наделенного точным сходством с товарищем Сталиным. Не примитивное копирование внешности, а талантливое проникновение в суть характера.

Этот абзац Сталин запомнил, как "Отче наш".

"Основное, что определяло его (Афрания) лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытием, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был наклонен к юмору".

Это и дальнейшее описание было неожиданным, тонким и поэтому особенно ценным. Товарищ Сталин неоднократно, посмеиваясь, сверял его перед зеркалом с оригиналом и приходил в хорошее настроение.

Его занимало, где и когда Михаил Афанасьевич сумел уловить эти нюансы. Неужели хватило кадров кинохроники или углядел случайно со стороны?

Не зря товарищ Сталин, подшучивая, говорил, что остерегается писательского глаза. Кто их знает, куда повернут! Другое дело Булгаков! Порадовал. Ничего не скажешь.

"...Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек... широко открывал веки, взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу собеседника..."

В этом месте Сталин не мог удержаться от широкой улыбки, повторяя: "Именно, именно незаметное для всех, кроме него".

"...Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочками и в них начинало светиться добродушие и лукавый ум".

"Вот как надо писать, - думал Сталин. - Никакого жополизательства, а как верно и умно".

Но товарищ Сталин, как восточный человек, не умел оставаться в долгу. Долг, как говорится, платежом красен.

Вот почему у постели тяжело больного Мастера появляется Александр Александрович Фадеев - главнокомандующий советской литературы.

Исповедь

Никогда раньше их житейские и литературные пути не пересекались. Случай не свел, а общих дел они не имели. Автор "Разгрома" в том или ином качестве шел "во главе писательской массы", а создатель "Белой гвардии" брел по литературным проселкам.

Сталин, несмотря на занятость, не забывал интересоваться здоровьем Булгакова. По мнению медиков, наследственная болезнь почек резко прогрессировала.

14 февраля, впервые за последние месяцы, Булгаков не стал заниматься правкой своего последнего романа. Работа прервалась на 283-й странице второй части, на разговоре Маргариты и Азазелло.

Видимо, вечером это стало известно Сталину. Он, не откладывая в долгий ящик, тут же позвонил Фадееву.

Дело в том, что после 25 января, когда Булгаков окончательно слег, его пытались навещать по "линии писательского профкома" представители литературной верхушки с "банкой варенья и яблоками в кульке". Но разговора не получилось. Одного классика велел жене гнать вон.

Теперь, по мнению Сталина, наступил момент выказать свое расположение, пусть не лично, а через Фадеева. Михаил Афанасьевич - умница. Все поймет как надо.

Так Фадеев оказался в знаменитой "нехорошей" квартире на Садовой. К этому моменту он уже прочитал рукопись последнего романа и некоторые главы знал почти дословно.

Но проницательный автор при всем его воображении не мог предположить, что порог его пропахшей лекарствами комнаты переступал не Первый секретарь ССП, член ЦК правящей партии, а покоренный речами Иешуа скромный сборщик податей в шумном городе Ершалаиме Левий Матвей.

Никому не дано определить, сколько раз, читая и перечитывая роман, тогда и потом, бывший партизан, ортодоксальный большевик, повторял вслух и про себя нетипичное для него слово: "Гениально, гениально", - глотая горькие слезы.

Но факт такого признания документально подтверждает жена Мастера Елена Сергеевна Булгакова!

Крупный, краснолицый с мороза Фадеев старался втиснуться в стул, испытывая неловкость рядом с припухшим, серолицым Булгаковым. Но нездоровье не изменило выражения глаз писателя. Они почему-то сразу признали Фадеева и, по выражению поэтессы Веры Инбер, сияли, как бриллианты. Фадеев отвечал тем же! Его серые, умеющие уже быть стальными, глаза тоже сияли, по утверждению той же Веры Инбер, как бриллианты.

Случилось, как в романе, при первой встрече Мастера и Маргариты. "Они разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет". Естественно, не любовь, но глубокая симпатия "выскочила перед ними, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила... сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож!"

Чем другим объяснить доверительность и искренность беседы двух, еще вчера незнакомых, зрелых людей, прошедших разную, но суровую жизнь?

Разговор поначалу касался, в основном, двух тем. Поездки, по предложению товарища Сталина, на юг Италии для лечения и, естественно, романа.

Опять же, какая-то необъяснимая чертовщина проглядывалась. Пришел к Мастеру, фактически, по должности тот самый Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления МАССОЛИТа, сподвижник его гонителей, критиков Латунского, Аримана, Лавровича, но не хулил рукопись, а говорил о ней, не останавливаясь, только в превосходной степени, забыв о занимаемой должности и собственном месте в советской литературе.

Как и Михаил Афанасьевич, по складу характера Фадеев не терпел лжи ни в малом, ни в большом.

Таким его, очевидно, разглядел Булгаков.

Бесспорно, в сороковом году Фадеев был еще далек от того состояния, которое испытал Мастер и так точно описал в романе.

Александр Александрович был полон сил. Возглавлял ССП. Работал над "Удэге". Его, в отличие от Булгакова, открыто любил Сталин.