Сомерсет Моэм - Записные книжки

• Название: Записные книжки
• Автор: Сомерсет Моэм
• Жанр: Публицистика

Дневниковые записи великого английского писателя.

Его остроумные максимы и ироничные афоризмы.

Его впечатления от встреч с современниками - и наброски будущих произведений.

Его неожиданный, местами парадоксальный взгляд на классическую европейскую и русскую литературу - и его литературоведческие и критические очерки.

Читатели этой книги откроют для себя совершенно нового Сомерсета Моэма - во всей широте его многогранного таланта.

Источник: Узорный покров: Роман. Рассказы. / Пер. с англ. — М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2001. — 624 с.

---

Первые записные книжки я заполнял главным образом набросками к будущим пьесам, которые так и не написал. Сегодня они уже не представляют никакого интереса, и я не стал включать их в это издание. В то же время я оставил многие другие фрагменты, относящиеся к тому периоду, хотя сегодня они кажутся мне утрированными и глуповатыми. По сути дела, это были философствования юноши, столкнувшегося с реальной жизнью, вернее, с тем, что он тогда принимал за нее, и ощутившего вкус свободы; они были естественны для того, кто вырос в том обеспеченном замкнутом социальном кругу, где родился я, и кто воспринимал мир сквозь искаженную призму пустых фантазий и романов. В этих моих суждениях выразился протест против воззрений и предрассудков среды, которая меня воспитала. Я посчитал бы нечестным скрывать от читателя свои прошлые заблуждения. Моя первая записная книжка датирована 1892 годом, в то время мне исполнилось восемнадцать, и сейчас ни к чему изображать себя умнее, чем был тогда. Я вступал в жизнь несведущим и наивным, восторженным зеленым юнцом.

Мои записные книжки — это пятнадцать пухлых томов, но после всех сокращений я свел их в одну книгу, не превышающую по объему традиционный роман. Надеюсь, читатель сочтет это достаточным оправданием для публикации. Я не печатаю свои дневники полностью, поскольку не столь самоуверен, чтобы каждое свое слово считать достойным увековечивания. И все же я предлагаю свои заметки вниманию читателя, так как меня самого всегда занимали вопросы литературного мастерства и психология творчества; попадись мне в руки такая же книга другого автора, я раскрыл бы ее с живейшим любопытством. По счастливому совпадению то, что интересовало меня, часто оказывалось интересным и для множества других людей. Когда я решил стать писателем, я и не надеялся на такую удачу и впоследствии никогда не переставал ей удивляться. Хочется верить, что мне повезет и на сей раз и читатели почерпнут из моих записок нечто полезное для себя. С моей стороны было бы дерзостью решиться на такую публикацию в самом разгаре литературной деятельности. Мой поступок могли бы расценить как желание возвеличить себя и принизить своих коллег-писателей. Но теперь я состарился и вышел из игры. Удалившись от суеты, я мирно устроился на книжной полке. Все мои честолюбивые планы давно осуществлены. У меня нет желания ни с кем соперничать, и дело не в том, что я не вижу достойных противников; просто я уже сказал все, что хотел, и могу уступить другим свое скромное место в литературном мире. Ныне, когда я достиг всего, о чем мечтал, мне больше пристало помолчать. Мне говорят, что, если писатель в наши дни не напоминает публике о себе новыми книгами, он обречен на забвение, и я не сомневаюсь, что так оно и есть. Ну что ж, я к этому готов. Когда в «Тайме» появится извещение о моей кончине и все скажут: «Надо же, а мы думали, он давно умер», я, став тенью, тихо посмеюсь.

1949 г.

1892

В тот год я поступил в медицинский колледж при больнице св. Фомы, где проучился пять лет. Занося первые заметки в записную книжку, я аккуратно проставлял числа, и такая точность датировки в какой-то мере, надеюсь, оправдывает их содержание. Позднее я перестал проставлять даты: частенько записи делались впопыхах, на клочке бумаги или на обороте конверта, и определить, когда они были написаны, можно лишь по их темам. Вполне вероятно, что кое-где я ошибся на год-другой; впрочем, это вряд ли имеет какое-либо значение.

* * *

Сколько глупостей творят люди и как мило при этом щебечут; пожалуй, лучше бы они уж больше болтали, но меньше действовали.

* * *

Глупцы черпают остроумие из песенок варьете, а мудрость — из пословиц.

* * *

Удача непременно ставится человеку в заслугу, но истинные заслуги редко приносят удачу.

* * *

Максимы викария.

Священнику платят, чтобы он проповедовал, а не за то, чтобы сам исповедовал благочестие.

Приглашай к себе отобедать или погостить только тех, кто может ответить тебе тем же.

«И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Отличная сентенция — только для других людей.

На доводы поборников трезвости он неизменно отвечал: «Господь повелел нам пользоваться мирскими благами», и в подтверждение держал у себя в буфете изрядный запас виски и ликеров, храня его, правда, под надежным замком. «Людям спиртное не на пользу, — говаривал он, — да и грешно вводить их в искушение; кроме того, они все равно не оценят эти напитки по достоинству».

Эти соображения я слышал из уст моего дяди, викария Уитстабла; я принимал их за чистую монету, однако теперь, оглядываясь назад, я склонен думать, что он оттачивал на мне свое чувство юмора, о существовании которого у него я и не подозревал.

* * *

Чтение не делает человека мудрым; оно лишь придает ему учености.

* * *

Респектабельность — это плащ, которым дураки прикрывают свою глупость.

* * *

Ни один поступок не бывает хорошим или плохим сам по себе, но считается таковым лишь по обычаю.

* * *

Старая дева непременно бедна. Если же она богата, тогда это незамужняя женщина определенного возраста.

* * *

Гению следует использовать посредственность в качестве чернил, которыми он может вписать свое имя в анналы истории.

Гений — это талант, наделенный идеалами. Гений умирает с голоду, а талант тем временем рядится в пурпур и кружева.

Человек, ныне считающийся гением, через пятьдесят лет почти наверняка окажется всего лишь талантливым.

* * *

Отправиться в картинную галерею вместе с другом — значит подвергнуть его жесточайшему испытанию. Ведь большинство людей оставляют любезность и учтивость у входной двери, вместе с зонтами и тростями. Лишившись внешнего лоска, они демонстрируют свой нрав во всей его наготе. И вы вдруг замечаете у старых знакомых догматизм и высокомерие, легкомыслие и глупость, нетерпимость к возражениям и даже к взглядам других. И они ничуть не стремятся скрыть свое мнение о вас — как правило, весьма нелестное.

Если же в этих условиях человек терпеливо выслушивает ваши суждения, допуская, что и вы можете быть правы, — вот это настоящий друг.

* * *

Однако, прежде всего, скажите, вполне ли вы уверены в моей дружбе, убеждены ли в ней настолько, что я могу говорить с вами на самую щекотливую тему?

Ну, разумеется, мой дорогой; человек кристальной души, вроде тебя, имеет право высказывать самые неприятные вещи. Смелее.

* * *

Брукс. Это человек ниже среднего роста, широкоплечий, крепкий, хорошо сложенный; у него красивая голова, ладный нос, широкий и высокий лоб; но лицо его, всегда чисто выбритое, сужаясь, оканчивается острым подбородком; глаза бледно-голубые, не слишком выразительные; рот большой, губы толстые и чувственные; кудрявые, но редеющие длинные волосы развеваются по плечам. Вид у него изысканный и романтический.

Поступив в Кембридж, он попал в круг людей со средствами и спортивными увлечениями, там он прослыл человеком выдающегося ума; того же мнения придерживались его научный руководитель и глава колледжа. Брукс исправно посещал банкеты и прилежно зубрил право. Университет он окончил неплохо. Поселившись в Лондоне, стал одеваться у дорогого портного, завел любовницу и, повинуясь настояниям друзей, усмотревших в нем задатки политического деятеля, вступил в клуб «Реформ». Друзья его были люди начитанные, и он прошел курс английской классической литературы, пусть и неглубоко, по-дилетантски. Он восхищался Джорджем Мередитом и презирал многотомные романы. Стал прилежным читателем еженедельников и толстых литературных журналов, ежемесячных и ежеквартальных. Часто ходил в театр, в оперу. Остальные вечера либо проводил у друзей, либо сидел в каком-нибудь старомодном трактире — потягивал виски, курил, до глубокой ночи рассуждая о жизни и смерти, о судьбе, христианстве, о книгах и политике. Он прочитал Ньюмена, и тот произвел на него впечатление; в Бромптонской молельне он открыл для себя римско-католическую церковь, очень его пленившую. Но внезапно заболел и по выздоровлении уехал в Германию. Там он познакомился с людьми, чьи увлечения и пристрастия были совсем иными, нежели у его прежних приятелей. Брукс принялся изучать немецкий и с этой целью прочел немецких классиков. К его восхищению Мередитом и Ньюменом добавилось увлечение Гете. Отправившись ненадолго в Италию отдохнуть, он влюбился в эту страну и, прожив в Германии еще несколько месяцев, вернулся на Апеннины.

Читал Данте и Боккаччо; но, познакомившись с учеными мужами, страстными поклонниками античных греческих и римских авторов, обнаружил, что они не слишком высокого мнения о его дилетантских штудиях. Всю жизнь легко подпадая под чужое влияние — любое новое впечатление сказывалось на нем незамедлительно, — он быстро усвоил взгляды своих новых друзей; и принялся за античных классиков.