Владилен Машковцев - Время красного дракона

• Название: Время красного дракона
• Автор: Владилен Машковцев
• Жанр: Альтернативная история

Владилен Иванович Машковцев (1929-1997) - российский поэт, прозаик, фантаст, публицист, общественный деятель. Автор более чем полутора десятков художественных книг, изданных на Урале и в Москве, в том числе - историко-фантастических романов 'Золотой цветок - одолень' и 'Время красного дракона'. Атаман казачьей станицы Магнитной, Почётный гражданин Магнитогорска, кавалер Серебряного креста 'За возрождение оренбургского казачества'.

---

— А почему, Матафонов, труп отправили в морг? Обычно ведь мы сами хороним, по ночам.

— Расстрелянных закапываем, арестованных по ордеру. А бабка была не заарестованной, а задержанной. К чему нам труп ееный?

— У гражданки Меркульевой есть родственники? С кем она жила?

— Со стариком жила. И внучка у них — торговка базарная. Старик-то красный партизан, из отряда Каширина, без подозрениев с орденом. Потому и обыск не сделали у них, Аркадий Ваныч.

— В докладной осведомителя Шмеля говорится, будто у знахарки не так давно были Завенягин и Ломинадзе. Может, это сплетни, оговор, выдумки?

— Не наговор энто, Аркадий Ваныч. Показаниями подтвердилось. На черной легковушке они приезжали, самогон употребляли, груздочки, рыбу жареную, пельмени. Пели песни царских прислужников — казаков. Пили они с дедом и бабкой. Старуха вот помре.

— А вскрытие патологоанатом производил? Как ты думаешь, Матафонов?

— Все честь по чести, Аркадий Ваныч. Брюхо старухе вспороли, мозги выковыряли.

— А что говорит сторож морга?

— Што говорит? Энто и пересказать в неудобности, Аркадий Ваныч. Сторож самогон употреблял в малосознательности. Сидел, значится, посеред покойников, пил и кушал в некультурности ливерную колбасу. А мертвая старуха встала и ушла без полного позволения докторов.

Порошин улыбался, наслаждаясь речью сержанта. Вот она кондовая Россия, темная, искренняя, простодушная, косноязычная — до прелести. И не удержался, спросил:

— А почему, Матафонов, ты полагаешь, что сторож ел ливерную колбасу в некультурности?

— Так ить как же? При мертвяках кушать колбасу некультурно.

— А как фамилия беглеца из колонии? И где он сейчас? Я ведь после командировки, еще не вошел в курс дел...

Матафонов набычился недовольно, но ответил:

— Бежавшего из колонии мы взяли на станции Буранной. В пустом вагоне из-под угля. Заключенный был осужден недавно, по статье «58». Подлинная его фамилия неизвестна. Сидел он по тюрьмам и раньше. У нас по приговору прошел как Илья Ильич Бродягин. По кличке — Трубочист. Вчера я возвернул его под конвоем в колонию. И наподдавал ему для уважительности к НКВД.

Порошин встал из-за стола, одернул полу своей кожаной куртки, подошел к окну. Над горой Магнитной пролетала черная воронья стая. На ржавом ступенчатом срезе рудника виднелся маленький, почти игрушечный экскаватор. А слева коптили округу мартены, доменные печи, коксохим с ядовито-зелеными дымами. И не было никакой связи между вороньей стаей, вишняком на склоне горы, экскаватором и домнами. Фрагменты какого-то распада и абсурда. А за спиной сопел конопатый, мордасто-курносый богатырь. Мускулы и меч победившего пролетариата. Занесенного случайным ветром москвича он скорее всего недолюбливает. Боится вопросов о старухе, труп которой пропал из морга. А почему? Никто ведь не стремится причинить ему зло. Вмешивается директор завода Завенягин? Но для НКВД он — никто. Вступается за знахарку секретарь горкома партии Ломинадзе? Ха-ха! Ха-ха! Виссарион Виссарионович сам под наблюдением, подозрением, в опале. Пыжится какой-то там прокуроришка Соронин? Но у него, наверно, жалоба, сигнал. Ему надо показать, будто он охраняет законность.

— А для чего вы, сержант, били этого бродягу, беглеца из колонии? Он может в отместку теперь показать, что вы укокошили старуху. Возможно прокурор Соронин уже имеет это свидетельство. Слишком уверенно он говорил. Мол, гражданку Меркульеву убили в подвале милиции.

— Никак нет, товарищ начальник! Трубочист энтих обманных показаний сроду не изрыгнет.

— Почему ты в этом уверен, сержант?

— Трубочист не сумнительный в честности.

— Не совсем понимаю.

— Он, Трубочист, конь брыкучий, ан с достоинством. До оговора не опущаются такие, Аркадий Ваныч. А бабулю я в самом деле не пришивал. Голову даю на отсечение. Прошу снять показания у Трубочиста, пока он снова не утек. Свидетель он наиважный для моеной невиновности.

— Вы свободны, сержант. Идите, занимайтесь своим делом, — спокойно произнес Порошин, продолжая смотреть в окно на черную воронью стаю.

Цветь третья

Москва околдовывала сердце башнями и зубчатыми стенами Кремля, витыми маковками Василия Блаженного, золотыми куполами церквей, архитектурой старинных особняков с колоннами портиков, ангелами и львами, мраморными девами, упряжками коней — летящих в небе. Каждый камень Москвы имеет свой колдовской камертон. А земля таит в глубине гул набатов, цокот копыт со времен Ивана Грозного. И лучится город то славой великой, то пламенем далеких пожаров и потрясений.

Вячеслав Михайлович Молотов любил Москву, как всякий истинно русский человек. Он всегда смотрел на храмы с какой-то щемящей грустью и тайным наслаждением. Для всех остальных членов правительства столица была лишь крепостью власти, чужим городом. Сталин не испытывал трепещущего чувства перед Москвой. Каганович согласился бы с легкостью снести столицу с лица русской земли. Ворошилов мог жить бы и в Стамбуле, если бы над минаретами вознеслись пятиконечные рубиновые звезды.

Никто и никогда не мог бы догадаться, о чем думал Молотов. Непроницаемость была для Вячеслава Михайловича надежной защитой. Сталин видел насквозь до мельчайших подробностей всех, кроме Молотова. Коба разгадывал его всю жизнь, то возвышая, то унижая, но так и не разглядел до необходимой ему ясности. Спокоен и непроницаем был Молотов и несколько лет назад, а именно 5 декабря 1931 года, когда разрушали храм Христа Спасителя. Сталин стоял рядом, попыхивал трубкой и хитровато бросал короткие взгляды — то на Кагановича, то на Ворошилова, то на комсомольского вожака Косарева. Христа Спасителя окружили на большом расстоянии тройной цепью красноармейцев и чекистов, чтобы не подпустить народ. Величие и богатство храма давило на пигмеев политики. Кресты на звезды не заменишь, подобное не построишь. Бастион старого мира раздражал особенно Лазаря Моисеевича. Но больше других отличался энтузиазмом разрушения Косарев. Он бросался к стенам храма с отбойным молотком, весело бесновался, даже рычал и приплясывал. Тухачевский предлагал начать взрывные работы сразу. Ворошилов похлопывал от восторга по своим жирным ляжкам. Калинин выглядел остроносо, несколько чудаковато и растерянно.

— Он потихоньку верит в бога, — кивнул на Калинина Сталин.

Бухарин, как всегда, изрекал пошлые истины под видом глубокомыслия. Отбойные молотки косаревской бригады трещали, клевали гранитные плиты, кое-где разрушали мрамор, но храм повергнуть не могли. Буденный, Тухачевский и Ягода вцепились в канат, стаскивая с высоты колокол. Таким способом храм Христа Спасителя не удалось бы разрушить и за десять лет. Пришлось приступить к делу взрывникам, специалистам Тухачевского. Прогремел первый взрыв, падали и разбивались башенки, колокола, развалился купол. Один из колоколов упал и раскололся с утробным, долго звучащим стоном.

Храм умирал долго и мучительно, разваливаясь по частям с плачем, содроганиями земли, молчанием неба. Только у птиц разрывались сердца на лету. Белый голубь упал к ногам Кагановича. Птица еще трепыхалась, пыталась поднять голову. Лазарь Моисеевич отступил на шаг. Ворошилов посоветовал:

— Дави ее сапогом!

— Она же может быть заразной, больной, — отказался Каганович.

Климент Ефремович поднял голубя, оторвал ему голову, но очень уж неловко: обрызгал кровью птицы Тухачевского.

— Идиот! — обругал Тухачевский Ворошилова.

При начале взрывных операций членам правительства пришлось отойти подальше. Бухарин подстроился в группу, где был Сталин, воздел артистически указательный палец к небу:

— Вот и рухнул самый крупный динозавр христианской религии! Мудрец-оратор явно претендовал на афоризм, который должен бы войти в историю. Но мир афоризмы Бухарина не замечал, не употреблял, ибо за каждым его изречением стояло злодейство или зломыслие. И здесь, при взрыве храма Христа Спасителя, Бухарину внимали только из вежливости Орджоникидзе и Киров. Когда купол Спасителя рухнул, Сталин сказал как бы шутливо:

— Если есть бог, он накажет в первую очередь Бухарина, Косарева, Тухачевского...

— Кагановича! — добавил Молотов Лазаря Моисеевича в числе тех, кого должен был наказать бог.

— Для иудея разрушить православный собор не в грех! — ухмыльнулся Коба. — Потому бог его не накажет.

* * *

Почему все это опять вспомнилось? Много времени прошло, много воды утекло. Молотов сидел в своем рабочем кабинете, держал в руке письма академика, лауреата Нобелевской премии — Ивана Петровича Павлова. Письма весьма бунташные, саднящие. Сталин, Бухарин, Ворошилов и Калинин на такие послания не отвечают, передают их Генриху Ягоде. И тот, как паук, собирает в сетях своих протесты, особые мнения, жалобы, истерические выкрики против советской власти. Но Молотову хотелось ответить лично, полемически спокойно, но уязвительно. Третий раз он перечитывал, переписывал, правил ответ академику, но уязвительности не получалось. Потому и начал перечитывать послания Павлова заново: