Ян Отченашек - Хромой Орфей

• Название: Хромой Орфей
• Автор: Ян Отченашек
• Жанр: Современная проза

Хромой Орфей», выдающееся произведение чешской прозы ХХ века, был высоко оценен в Чехословакии — удостоен Государственной премии за 1964 год. Роман рассказывает о жестоких буднях протектората, о тяжком бремени фашистской оккупации. Главные герои книги — юноши 24-го года рождения, их ранняя молодость совпала со страшным временем фашизма, оккупации родной страны. Они пытаются найти свой путь в борьбе с гитлеризмом.

---

- Послушай, - начал я равнодушнейшим тоном, - я давно хотел тебя спросить... У тебя уже был мужчина?

Она отразила первую атаку ненужным вопросом, но от меня не укрылся ее испуг.

- Ты что имеешь в виду?

- Ты меня поняла, - уличил я Бланку, накрывая ладонью ее руку.

Она еще попыталась превратить все в шутку, но рука ее задрожала.

- Ты уверен, что джентльмен может задавать даме такие вопросы?

- Я не джентльмен.

Я не даю сбить себя, я хочу знать. Она ищет спасения в игре. Усталый зевок, видимо, должен служить прелюдией.

- Да... было, кажется, штук двести. Или меньше? Кто в таких случаях считает, правда? Еще что угодно, сэр?

Я сжимаю ей руку, холодную как металл, и качаю головой.

- Больше ничего. Я спросил серьезно, но ты можешь не отвечать!

Светлая прядь волос соскользнула ей на левую щеку, когда она наклонила голову; глядит в сторону, вертит в пальцах ложечку, потом кладет ее на мрамор. Ложечка звякает.

- Тебе будет очень неприятно, если я скажу - да?

Рука ее выскальзывает из-под моей ладони, и при взгляде на ее глаза меня сокрушает чувство жалости. Мальчишка, сопляк! Идиот! Лучше б она надавала мне пощечин! Стыд охватывает все мое существо. Получил? Я зачем-то ерошу себе волосы, кривлю губы улыбкой.

Говори, говори скорее, каждая секунда молчания затягивает в болото!

- Я не умею лгать, - произносит она еле слышно. - По крайней мере тебе.

- Господи, - слышу я свой собственный голос, но будто откуда-то издали. Разве мы живем в средневековье?

И мной овладевает неудержимая болтливость, я возмущаю стоячую тишину и беспечно смеюсь, но мне скверно от каждого слова.

- Забудь об этом. Ничего не было. Ведь тогда мы друг друга не знали...

И так далее.

- А ты?

Спасительный вопрос - он пресекает мою болтовню, я махнул легкомысленно.

- Я? Ах да, конечно... Я пошло нормален.

Она просительно кладет мне ладонь на руку.

- Не будем больше об этом, хорошо? Ты проводишь меня домой, Гонзик? У меня глаза слипаются...

Я перевожу дух. Знаю, что к этому нелепому вопросу я больше никогда не вернусь, но знаю также, что он застрял во мне и будет возвращаться.

Мы поднимаемся по Замковой лестнице, под нами волнуется город, и я нарочно отстаю на несколько шагов.

- В чем дело, старик? Задохся?

- Хочешь, бегом взлечу?

- Так чего же отстаешь?

- Хотя бы оттого, что у тебя великолепные ноги.

Она укоризненно сдвигает брови и ждет, чтоб я подошел.

- Знаешь, ты кто? Бесстыдник.

- Пусть будет так, - смиренно соглашаюсь я. - Но я уверен, что никогда еще не смотрел на женские ноги так целомудренно. Я открою тебе одну тайну мужчин: большинство из нас начинает оценку с ног. Душа сначала на одном из последних мест. Здорово?

- Гм!.. Ну так и я открою тебе тайну женщин: вы жестоко ошибаетесь, если думаете, что большинство из нас не знает об этом. Здорово?!

- Однако вы не можете нам это запретить. Один - ноль в мою пользу.

- Однако нам и в голову не приходит запрещать. Я, пожалуй, тоже бесстыдница, оттого что мне приятно, что мои ноги тебе нравятся. Ничья?..

Пан Кодытек появляется бесшумно, как стрекоза, и я представляю себе, как у него от удивления вытянулась бы физиономия, если б он мог прочесть, что я написал. Но, может быть, я ошибаюсь, ведь ничего особенного между нами не происходит. Только улицы и закоулки города сплошь переименованы. Вонючий перекресток на Кампе получил название «У пана в шляпе», в мрачном доме на кривой староместской улице живет Раскольников, и в покрытом плесенью коридоре пахнет необычайным убийством. Так возникает новая топография города, с совершенно новой историей каждой местности и новым прошлым мелькающих мимо нас людей. Сколько жестов и намеков, при помощи которых можно понять друг друга без слов, сколько условных выражений! Всякий раз как нам случится высказать одну и ту же мысль, просто необходимо слегка попрыгать и пробормотать таинственное заклинание: Шекспир! Бэкон! Обнаруживаю, что она суеверна, как дикарка, делает вид, будто верит в общеизвестные приметы, и еще разработала для себя целую систему своих собственных примет и держится за них с детским упрямством, хоть я и не вполне уверен, что она относится к ним серьезно. Я подымаю ее на смех, но при этом замечаю, что сам тоже суеверен; быть может, это проявляется в том, что я намеренно все делаю наоборот, подтверждая суеверие самым его опровержением. Я редко называю ее по имени, а в выборе прозвищ проявляю порядочную изобретательность, но они никогда не имеют никакого отношения ни к окружающей обстановке, ни к моему расположению духа. Нет, я не в состоянии написать их на бумаге, боюсь, что, выраженные буквами и вырванные из мерцающей летучей атмосферы мгновения, они тотчас заболеют банальностью. Оттого что принадлежат безраздельно тем минутам.

Война и город! У нас нет в нем дома, и крыши над нами чужие; это безличные крыши неуютных кафе, кино и железнодорожных вагонов. Неважно: оттого что у нас нет дома, нам домом становится целый город. Возможно, если б люди не придумали заборов, им принадлежали бы сады на всем земном шаре.

Или все-таки есть? Однажды в разгар лета, когда мы купались в ерике на левом берегу Влтавы, из-за Глубочепских скал налетела буря с проливным дождем, да так коварно, что не успели мы одеться, как сразу вымокли до нитки. И куда ни кинешь взгляд - ни одной крыши. Скорей, лесная фея! Под потоками воды мы побежали по каменным плитам дамбы, в моих тапочках противно хлюпала вода, а гром гремел у нас за спиной. Куда деться? Мы углядели деревянную ограду, у самой реки и, задыхаясь, вбежали внутрь. Между пустыми бочками из-под смолы и деревянными козлами валялись лодки всех типов - от элегантных каноэ до обыкновенных рыбацких плоскодонок; в ограде были навесы с нагроможденными в них лодками, переломанными рейками, мотками проволоки, уключинами. Видимо, больница и кладбище лодок... Два-три деревянных сарая с латаной толевой крышей. Мы влетели в ближайший из них в тот самый момент, когда небо вспыхнуло синим огнем и раскололось у нас над головой. В сарае не было никого - спасены! Мы еле переводили дух. «Ну и мчались, господи! - выдохнула она в блаженстве, отводя со лба мокрые волосы. - Я тебя предупреждала...» Я стал выжимать ей мокрую прядь волос. «Подумаешь! А ты боишься грозы?» Грохнуло так, что стекла зазвенели, она в испуге прижалась ко мне. Слишком много эффектов! Я, подчеркивая свое мужское превосходство, обнял ее за плечи.

Куда мы попали?

Я огляделся: полумрак, запах дегтя и затхлая сырость холостой берлоги. Полуразвалившийся шкаф, топчан, стол, сколоченный из досок, два старых стула с продавленным сиденьем, у задней стены рассохшаяся лодка; закопченные стены оклеены цветными изображениями полуобнаженных красавиц, хорошенькие кинозвезды слащаво улыбались этому убогому жилищу, а в углу раскорячилась остывшая времянка с облупленной кастрюлей. По толевой крыше бегал дождь и хлестал за запотевшим окошком речную гладь.

- Тут, пожалуй, лучше, чем в малярке. И совсем не каплет.

Я не успел ответить - снаружи послышались тяжелые шаги, дверь открылась, и весь проем заняла фигура: толстый старик в стоптанных сапогах; с мешка, которым он накрыл голову, капала вода.

- Чего вам тут? - Запавшие глазки смотрели на нас, как на забравшихся в курятник хищников. - Убирайтесь! Я тут за все отвечаю.

Он, видимо, был зол, потому что ему пришлось выйти под дождь, и решил выгнать на дождь и нас. Он красноречиво не отпускал ручку двери, вид у него был грубый, и лицо под мешком-капюшоном, казалось, было вытесано из выветрившейся опоки. Я разозлился, но благоразумно сдержал себя, так как преимущество было явно на его стороне. Я объяснил ему, в какое положение мы попали, и даже назвался. И пока я говорил, он заметно смягчался, но еще некоторое время недовольно хрипел. Не теряя присутствия духа, я воспользовался его колебанием и довершил его превращение с помощью последней промоченной «викторки», которую обнаружил у себя в кармане.

Он принял сигарету, сохраняя мрачное достоинство, и пошел опять под дождь.

На прощанье он еще сунул голову в дверь и брюзгливо промолвил:

- Не пяльте глаза, сушитесь! Хррр... За печкой есть маленько дров.

Дождь пошел на убыль, по крыше стучали последние капли, погромыхивало уже вдали. Мы вдруг оказались одни и принялись хозяйничать. Пока я пытался развести огонь. Бланка рассматривала картинки на стене.

- Ты когда-нибудь видел Грету Гарбо? У нее меланхолический вид, тогда это было в моде. Обязательно чтоб была чахотка.

Спички отсырели, я долго чиркал.

- Не видел. На фильмы, в которых она играла, до шестнадцати лет не пускали, и, кроме того, я презирал тогда розовую водичку о любви. Я был без ума от Тома Микса, от кольтов и Техаса. В клубе пилотов, по воскресеньям с двух часов - и всего за крону. Звуковое кино наводило на меня скуку, там слишком много болтали, а титры всегда шли по белому. Как-то раз, мне было тогда четырнадцать, я, пристроив себе усики, пробрался на фильм, на который подростки категорически не допускались. Назывался он «Брак под микроскопом», и реклама обещала, что в нем беспощадно срывается покрывало с тайны деторождения... Когда я протягивал билет контролеру, я чувствовал, что у меня дрожат колени.