Сергей Романовский - Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

• Название: Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
• Автор: Сергей Романовский
• Издательство: Издательство Санкт-Петербургского Университета
• Жанр: Культурология
• Год: 2000
• ISBN: 5-288-02723-4

Книга посвящена всестороннему культурологическому и политологическому анализу роли в российском историческом процессе радикальной русской, а также советской и постсоветской интеллигенции. Впервые обосновывается резкая грань между этими тремя понятиями. Автор не ограничивается уже набившим оскомину анализом деструктивного влияния интеллигенции на слом российской, а затем советской государственности, он ставит вопрос шире – интеллигенция, как свободомыслящая социальная группа интеллектуалов, на всех отрезках российской истории находилась в оппозиции к властным структурам, отсюда и взаимное отчуждение интеллигенции и государства, отсюда же и её «отщепенство» в глазах народа российского.

Книга представляет интерес для всех, кто интересуется российской историей и культурой. Она будет полезна как студентам, так и преподавателям всех гуманитарных специальностей российских университетов.

---

Однако два человека из правительства и в этих условиях умудрились натворить массу непоправимых глупостей. Это Г. Е. Львов и А. Ф. Керенский.

… Уже первые шаги правительства Г. Е. Львова, сделанные по личной инициативе премьера, отдавали настораживающим революционным романтизмом и предельной недальновидностью: не создав новых органов управления, он дезориентировал старые, что незамедлительно привело к полной потере управляемости громадным хозяйством страны; упразднил полицию, заменив ее на милицию, куда поспешили записаться многие бывшие рецидивисты, выпущенные на свободу по случаю торжества революционной демократии. Россия, как известно, быстро замечает слабину власти. Здесь же все было предельно ясно: власти просто нет, все сойдёт безнаказанно. И сходило.

Что касается А. Ф. Керенского, фигуры предельно одиозной и широко известной, то достаточно вспомнить его роль в августовском выступлении генерала Л. Г. Корнилова, когда у России оставался последний шанс не допустить большевиков к власти, чтобы выцвел и вылинял весь пафос псевдодемократической риторики этого премьера. «Самое черное пятно в его кратковременной карьере – это история его отношений с Корниловым», – писал В. Д. Набо- ков [393].

Нельзя сказать, что русская интеллигенция была в восторге от пришедших к власти демократов. Многие из них были очень хорошо знакомы еще по думским речам и успели изрядно поднадоесть. Но «если не их будет сейчас власть, – записывает в своем дневнике 28 февраля 1917 г. З. Н. Гиппиус, – будет очень худо России. Очень худо» [394].

До какого взлета нетерпимости была доведена страна, сколь безоглядна была неприязнь к Николаю II, с личностью которого связывались все тяготы и невзгоды жизни, что даже разум государственных деятелей порой застилал густой туман недомыслия. Ф. Ф. Кокошкин, государственный контролер в правительстве А. Ф. Керенского, сказал в одной из речей, что нельзя одновременно быть с царем и быть с Россией [395]. Это уже переходило грань любых приличий, выводило демократическую мысль в пространство нравственного и правового беспредела. Ведь совершенно ясно, что лишать страну того, с чем она жила тысячу лет, да еще лишать в лихую годину, значит выбить последнюю опору, еще как-то поддерживавшую хотя бы моральный дух людей, и превратить страну в клокочущее, неуправляемое и озлобленное на всех и вся бесструктурное месиво.

Раздражение против последнего монарха было вполне объяснимо, он это заслужил. Но нельзя было, лишая Николая II короны, одновременно ликвидировать в стране монархический уклад жизни. После февраля 1917 г. Россия полностью созрела для конституционной монархии, и партийным лидерам победившей революции следовало использовать любые дипломатические ухищрения, чтобы Николаю II не пришло в голову распоряжаться престолом «в чью-либо пользу». Ведь если бы Николай просто отрекся, то юридически это было бы равносильно его смерти. И тогда стал бы действовать закон о престолонаследии, по которому корона должна была перейти к его единственному сыну Алексею.

Но случилось то, что случилось. 2 марта в Пскове царь передал акт отречения А. И. Гучкову и В. В. Шульгину. Те мотивировали необходимость этого акта требованиями Совета, противиться ко-торым было некому.

Так в одночасье была утрачена тысячелетняя традиция российской монархии: 700 лет Россией правили Рюриковичи и 300 лет – Романовы. И в этом судьбоносном акте только-только избранное правительство русских интеллигентов проявило удивительную историческую близорукость. Понятно, что надоевший всем Николай II был помехой в борьбе правительства с Советами, ибо те, распаляясь от революционного максимализма, требовали немедленной ликвидации монархии, и правительство сознательно принесло в жертву своим сиюминутным политическим интересам прошлое и будущее России. Одним словом, ликвидация монархии оказалось катастрофической нелепицей Февральской революции.

Да и дальнейшие шаги правительства в этом деле были скорее «театральными», как их назвал Э. Радзинский [396], чем взве-шенными: царя с семьёй поместили под домашним арестом в Царском Селе, а затем переправили в Тобольск, куда он ранее ссылал «политических», в том числе и многих из тех, кто ныне встал во главе России. Тем самым правительство de facto признало, что отречение царя – фикция, бумага, а на самом деле он был низложен, ибо только смещенного силой царя можно было арестовывать и ссылать.

Дальнейшая судьба последнего русского монарха хорошо известна: его с семьей перевезли в Екатеринбург, и в ночь на 17 июля 1918 г. зверски расстреляли всю семью. Царь смертью своей «запла-тил за все вольные и невольные прегрешения против русского народа», – писал впоследствии А. И. Деникин [397].

Спрашивается, чего добивалась радикальная (теперь -революционная!) интеллигенция, прибравшая к рукам Россию после февраля 1917 г.? Ведь она не могла не понимать, что народ, лишенный веры в царя и отечество, не проникнется доверием к новой власти, а без доверия народа демократический режим существовать не может в принципе. Понимали, конечно. Но дело в том, что никакого демократического режима пока не было и в помине. Политическая дикость складывавшейся ситуации состояла в том, что после февраля 1917 г. вообще никакого режима в России не было, а шла ожесточенная схватка за будущий режим, причем схватка интеллигентская, оглядочная и, разумеется, с явным преобладанием политического эгоизма. Временное правительство «под себя» стремилось вести Россию по пути буржуазной демократии, а Советы рабочих и солдатских депутатов – также «под себя» – прописали ей «социа-листический выбор». И весь этот властный раздрай усугубляла тяжелейшая война, которую Россия вела с 1914 г.

Все ключевые события с февраля по октябрь 1917 г. неоспоримо доказывают, что Россией в те злосчастные месяцы правил не разум, не воля, а только личные амбиции руководителей двух ветвей власти. А когда политические силы тащат страну в разные стороны, неизбежно, как черт из табакерки, выскакивает нечто третье и с легкостью перехватывает властную инициативу.

На самом деле, еще 1 марта 1917 г. Советы издают приказ № 1, нацеленный на сознательный развал русской армии (И не смешно ли – при действующем еще Верховном главнокоманду-ющем приказ по армии издают Советы?!). По этому приказу власть в войсках переходила к выборным солдатским комитетам, солдаты теперь сами выбирали своих командиров. Кроме того, была разрешена политическая агитация в войсках, ликвидированы все старые привычные порядки. После подобной «инициативы» русская армия полностью утратила боеспособность. Один из членов Совета, как вспоминал А. И. Деникин, цинично заявил: «Если не развалить старую армию, она раздавит революцию» [398]. Спохватившийся А. Ф. Керенский уже вскоре понял, что без армии революцию не спасти, он клялся, что отдал бы 10 лет жизни, лишь бы этот злосчастный приказ № 1 не был подписан. Но было поздно. Генерал П. А. Краснов писал, что уже к апрелю русская армия превратилась в «сошедшую с ума массу» [399]. А генерал А. И. Деникин в июле 1917 г. прямо в лицо А. Ф. Керенскому сказал, что «те, которые сваливают всю вину в развале армии на большевиков, – лгут; что прежде всего виноваты те, которые углубляли революцию и “Вы, г-н Керенский”; что большевики только черви, которые завелись в ране, нанесенной армии другими» [400].

Раздираемая борьбой за власть между Советами и Временным правительством, фактически утратившая дееспособную армию Россия неудержимо покатилась к пропасти. Что можно было сделать в этих условиях? Только одно: срочно привести страну в чувство, заставить ее подчиниться власти. Но для этого надо было сделать выбор между Советами и правительством. И в любом случае ввести режим военной диктатуры. А. Ф. Керенский сам предложил эту крайнюю меру, понимая, что он уже стал пешкой в руках всевластных Советов.

С первых же дней революции душа А. Ф. Керенского, как писал позднее В. Д. Набоков, была «ушиблена» той ролью, которая выпала на его долю в российской истории. Он, «маленький случайный человек, вскоре был поставлен во главе страны и ему приходилось принимать решения, абсолютно не соответствующие ни его уму, ни решимости, ни нравственному уровню. Все было выше его сил. Уже тот факт, что такой человек, как Керенский, стал героем революции, можно было считать ее приговором» [401].

Летом 1917 г. революция «вошла в силу», т.е. власть окончательно расписалась в своей полной недееспособности, а подонки, напротив, заиграли мускулами. Г. А. Князев, в будущем директор Архива АН СССР, так вспоминал то страшное лето: армия бежит, солдаты в городе бесчинствуют. «Все ужасы меркнут перед тем, что там делалось… Грабили, убивали, насиловали женщин… Бог знает, чем кончится эта катастрофа». Июль того года он назвал «прокля-тым». 3 -6 июля «самые черные дни русской истории…Если бы я даже разделял большевистские идеи, то, увидев, что они делают сейчас в нашем народе, какие низкие подлые черты трусости, эгоизма, корысти пробуждают в нем, отказался бы, первый бы стал протестовать против этого». И далее: армия стала «дикой ордой». Создается «русско – русский фронт… Исполняются самые фантастические планы немцев. Мы гибнем» [402] (Как видим, то, что большевики выполняли волю немецкого Генерального штаба, для живых свидетелей тех дней было бесспорно. Они понимали главное – интересы большевиков и немецкого командования совпали, и этот факт не требовал документальных доказательств, он был тогда нагляден).