Сергий Гаккель - Мать Мария

• Название: Мать Мария
• Автор: Сергий Гаккель
• Жанр: История

---

Четыре года спустя, оглядываясь на свою деятельность в Анапе, Елизавета Юрьевна отметила, что в масштабе такого маленького города "ничто не может окончательно заслонить человека. И стоя только на почве защиты человека, стремясь только к этой цели и отметая всё остальное, я могла найти "человеков" и среди партийных и принципиальных врагов". В обстановке гражданской войны и это было редким достижением. Как она сама писала, "в революции, тем более в гражданской войне, - самое страшное, что за лесом лозунгов и этикеток мы все разучаемся видеть деревья - отдельных людей". Однако она была не в силах "организовать лучшую жизнь трудящихся, обеспечить старых, строить больницы". В Анапе еле удавалось уберечь даже самое необходимое для жизни от расхищения, разрушения, злоупотреблений.

В 1942-1943 годах Анапе предстояло тяжкое испытание немецкой оккупации. Как раз в это время (в феврале 1943 года) немецкие оккупанты Парижа арестовали Елизавету Юрьевну (мать Марию), бывшую некогда городским головою в Анапе, и вывезли в Германию, где ее ожидали предельные унижения и мученическая смерть.

Об этой ее судьбе можно найти предвещания даже в ранних стихах, написанных в Анапе. В сборнике "Руфь" она писала:

Нежданно осветил слепящий, яркий свет

Мой путь земной и одинокий;

Я так ждала, что прозвучит ответ;

Теперь же ясно мне - ответа нет,

Но близятся и пламенеют сроки.

О, тихий отзвук вечных слов,

Зеленой матери таинственные зовы.

Как Даниил средь львиных рвов,

Мой дух к мучению готов,

А львы к покорности готовы.

В другом стихотворении подобные мысли высказаны еще яснее - оно заканчивается следующим стихом:

Так некогда здесь на земле неплодной

Цвела цветами мучеников кровь,

Лизал их раны дикий лев голодный,

И к муке шли они душой свободной,

Как Божьей милостью пойдем мы вновь.

А в третьем стихотворении это шествие уже изображается как личное несение креста:

Когда мой взор рассвет заметил,

Я отреклась в последний раз,

И прокричал заутро петел,

И слезы полились из глаз.

Теперь я вновь бичую тело;

Обречена душа; прости.

Напрасно стать земной хотела,

Мне надо подвиг свой нести.

Мечтать не мне о мудром муже

И о пути земных невест;

Вот с каждым шагом путь мой уже,

И давит плечи черный крест.

Под ним паду. В дорожной пыли

Пойму, что нет пути назад;

Сердца бездумные застыли

Под бременем земных утрат.

Многое здесь навеяно переживаниями последних лет (расхождение с первым мужем, неудавшаяся попытка приблизиться к земле). Но и в эмиграции эти предчувствия ее не покидали. В 1938 году она провидела "конец мой, конец огнепальный": за ее грехи (в то время она особенно тяжело переживала обвинения в нарушении устава) ее ведут на казнь.

Еще до смерти будет суд,

Мой, собственный и беспощадный,

Когда возьмут и унесут

Монашеский наряд нарядный.

С укором перечислят мне

Мои грехи святые сестры.

И суд велит гореть в огне.

И это будет новый постриг.

В сжатой форме это неотделанное стихотворение передает основные мысли другого стихотворения того же года:

Запишет все слова протоколист,

А судьи точно применят законы.

И поведут. И рог возьмет горнист.

И рев толпы. И колокола звоны.

И красный путь священного костра;

Как должно, братья подгребают уголь.

Вся жизнь, - огонь, - паляща и быстра.

Конец. (Как стянуты веревки туго.)

Приди, приди, приди в последний час...

...Скрещенье деревянных перекладин.

И точится незримая для глаз

Веками кровь из незаживших ссадин.

Как выяснилось через несколько лет, ей предстояла казнь без всякого ритуала. Но в крематориях концлагеря Равенсбрюка ей действительно пришлось испытать "конец огнепальный".

После ее смерти ее мать писала о ранних стихах своей дочери: "Она с молодости была уверена, что ее ожидают мучения, мытарства, мучительная смерть и сожжение [...]. Лиза была юная и жизнерадостная, и мы не верили в ее предчувствия, а она твердо верила, но ни мучений, ни смерти не боялась".

На пути к монашеству.

В начале 1923 года в Париж прибыла семья эмигрантов. Мало кто заметил их приезд. Семья состояла из шести человек. Елизавета Юрьевна Скобцова (будущая монахиня Мария), София Борисовна Пиленко (ее мать), Даниил Ермолаевич Скобцов (ее муж), сын Юра и две дочери - Настя и Гаяна. Гаяна (старшая из детей) родилась еще в России, когда первый брак ее матери уже заканчивался разводом; младшая, Настя, родилась в Югославии накануне переезда в Париж.

Прибытие во Францию никак не означало ни конца бедственного положения семьи, ни избавления от изнурительной работы. Елизавета Юрьевна навсегда испортила свои и без того близорукие глаза, выполняя заказы (шитье, изготовление кукол). Положение несколько улучшилось, когда ее муж выдержал экзамен и стал шофером такси. Таким образом был обеспечен более регулярный заработок - от сорока до пятидесяти франков в день. Но финансовые заботы отошли на задний план, когда Настя тяжело заболела.

Сначала родители не понимали, что она серьезно больна. Им казалось, что она лишь очень медленно поправляется после гриппа, которым переболела вся семья в продолжение зимы 1925-1926 годов. Но вскоре состояние больной начало вызывать тревогу - тем более, что ни один из вызванных врачей не мог определить, почему она продолжает терять в весе и чахнуть. Только когда ее состояние стало уже критическим, нашелся молодой врач, который сразу поставил диагноз: менингит.

Настю поместили в знаменитый Пастеровский институт. По ходатайству вдовы И.И. Мечникова, матери дали особое разрешение находиться при больной и ухаживать за ней. В течение почти двух месяцев она присутствовала при медленном умирании своей дочери. Рисунки-портреты, которые Елизавета Юрьевна создавала, чтобы развлечь Настю, запечатлели это время. На них изображено худенькое лицо девочки в жару, неестественно спокойное: три из них помечены разными часами 7 марта 1926 года. Настя скончалась в тот же день.

Смерть ребенка оставляет неизгладимый след в душе матери. Но смерть Насти имела еще, сверх того, неожиданные последствия, намек на которые уже находится в записке, набросанной Елизаветой Юрьевной у смертного одра дочери.

"Сколько лет, - всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покорности, всё считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна [...]. Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как ни думай, - большего не создать, чем три слова: "любите друг друга", только до конца и без исключения, и тогда всё оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть".

Плутание по переулочкам осуждается и отвергается. Перед ней открываются новые перспективы. Ей исполнилось тридцать четыре года. Жить оставалось девятнадцать лет.

Впоследствии Елизавета Юрьевна писала о похоронах вообще и различала два типа участников:

"Одни сдержанно сочувственны, корректны, будничны, - какое, мол, несчастье, кто мог думать, я его недавно видел, да как это случилось, а кто лечил и так далее, - чужие, одним словом. Другие, - тут вопрос не в несчастии даже, а в том, что вдруг открылись какие-то ворота в вечность, что вся природная жизнь затрепетала и рассыпалась, что законы вчерашнего дня отменились, увяли желания, смысл стал бессмыслицей и иной, непонятный смысл вырастил за спиной крылья [...]. В черный зев могилы летит всё: надежды, планы, привычки, расчеты, - а главное, смысл, смысл всей жизни. Если есть это, то всё надо пересмотреть, всё откинуть, всё увидеть в тленности и лжи.

Это называется "посетил Господь". Чем? Горем? Больше, чем горем, вдруг открыл истинную сущность вещей, - и увидели мы, с одной стороны, мертвый скелет живого, мертвый костяк, облеченный плотью [...], мертвенность всего творения, а с другой стороны, одновременно с этим увидали мы животворящий, огненный, всё пронизывающий и всё попаляющий и утешительный Дух.

Потом время, говорят, целитель, - а не вернее ли "умертвитель"? медленно сглаживает всё. Душа опять слепнет. Опять ворота вечности закрыты [...]. [Но] человек может каким-то приятием этих иных законов удержать себя в вечности. Совершенно не неизбежно вновь ниспадать в будни и в мирное устроение будничных дел, пусть они идут своим чередом, сквозь них может просвечивать вечность, если человек не испугается, не убежит сам от себя, не откажется от своей страшной, не только человеческой, но и Богочеловеческой судьбы. То есть от своей личной Голгофы, от своего личного крестоношения, вольной волею принятого.