Радий Погодин - Рассказы о Ваське Егорове

• Название: Рассказы о Ваське Егорове
• Автор: Радий Погодин
• Жанр: Детская проза

---

— Ну и глупый ты, Василий Егоров, — говорит мальчик с грустью. — Если художник не может, то что может народ?

— Народ может родить гения.

— А кто его распознает?

— Бог.

— Видишь, Васька, как долго ты шел к этому слову и пониманию его. Когда Бога нет, нет и гениев, их просто некому распознать.

Василий почувствовал, как огонь оседает, лицо его окунается во что-то холодное.

— Василий Петрович! — кричал ему этот холод. — Василий Петрович, очнитесь.

Васька открыл глаза, слепленные болью. Таня Пальма обтирала его лицо полотенцем.

— Горит, — прошептал он. — Пожар...

— Нету пожара. Гоша им наклепал. Я Гошу еще с дороги увидела. Он на реке рыбу ловил. Какая там рыба, в такой быстрине? Как этот черт вас ударил, я за Гошей... Как Гоша их возил! Вы бы видели. Козел этот, Валентин, свой камень вытащил, он с ним всегда ходит, но тут я его за руку зубами. Он матом, а Гоша ему промежду рогов кулаком. Вот крест святой, я у него рога видела. От Гошиного удара они так в стороны и разошлись, то вверх торчали, то разошлись...

— Братья художника избили, — сказал милиционер Крапивин прокурору района Калинину. — Сильно. Ногами.

Калинин стоял у окна, а за окном было пусто в том смысле, что ничего не было построено. Построили было пивной ларек, но окончательно прекратилось пиво, и ларек перевезли к железнодорожному вокзалу, где он и установлен для продажи печатной продукции. Приезжают из Москвы и Санкт-Петербурга молодые люди и чего только не продают — каких только газет не привозят, даже газету сексуальных меньшинств — "Гермафродит". И нет запрета. А когда нет запрета, то главным символом государства, то есть его гербом, может быть только двуглавый член, сокращенно — двухер. А вокруг него розы.

Из окна прокурорского кабинета видны были холмы Валдайской возвышенности, мокрые колхозные поля и ленивый скот, жующий мокрую от дождя траву. Да шатался перед окнами прокуратуры парень Гоша из деревни Устье, воевавший в Афганистане, а теперь возжелавший стать фермером. Но только какой из него фермер?

— Говорю, братья художника отметелили, — повторил милиционер Крапивин.

— Попа?

— Его дружка закадычного. Обещались дачу поджечь. Я всегда говорил — ждать от этой дачи беды. Криминогенный нарыв. Особенно если она вся картинами дорогими увешана. У всякого туриста и другого контингента разгорается желание картину украсть или две. Иконы в округе все покрали.

— Говоришь, дорогие картины? Сколько они будут стоить, если сгорят? Примерно.

— А ничего. Вот если кубометр дров — ему цена известная. А картина — думаю, ничего. Греза.

Прокурор Калинин представил себе картины, развешанные в зале Уткиной дачи, и подумал: "Хоть уволенный поп, а без церкви не может". Представил он, как горит Уткина дача: картины сворачиваются от огня в трубку, как береста, и, как береста, громко трещат и брызгают искрами.

— За что братья художнику наклепали?

— Темное дело.

— Будет в суд подавать?

— Не хочет. Тут, видишь, какое дело — Гоша Афганец. Прибежал и так отметелил братьев, что они до деревни на карачках ползли. Говорил я — нельзя было разрешать эту Уткину дачу. Художники — как зараза. Ходит мужчина, ничего не делает, рисует в свое удовольствие в блокнотике, а дети видят и учатся ничего не делать. Особенно если художник на "жигуле".

— Слушай, Крапивин, какой бы ты герб государству нашему предложил?

— Палку, — сказал майор Крапивин. (Милиционер-то был в чине.) — Двуглавую палку. А вокруг нее розы. — Были у майора четыре мальчика и одна девочка. Все дети хорошие — на них надежда. — Если не палку, — сказал он с хрипотцой от отцовской гордости, — то закон. А вокруг все равно палки, пусть даже розовые. Или плетки.

— Дерьмо! — вдруг закричал за окном Гоша Афганец. — Все вы в вашей прокуратуре дерьмо. И закон ваш дерьмо!

Василий Егоров, согнувшись и отхаркиваясь, спускался по навощенной лестнице с третьего этажа, где лежал. Ему хотелось поглядеть в небо. В жизни он часто дрался и почти всегда думал после драки: "Нарвусь. Врежут мне. Врежут". И ждал этого. А состарившись, шестьдесят восемь, — ждать перестал. Тут ему и врезали. Два шута. Или два палача? И драку они спровоцировали, и избили его, смеясь, только из наслаждения бить. В мясо, в зубы, в глаз.

Картины светились на стенах, как окна в другие миры, как жерла вулканов. В кухне, этажом ниже, пахло яблоками и тушеной бараниной.

На пороге сидели два мужика: один бритый, сидел, как сидят каторжане, на корточках, другой косматобородый — привалясь к косяку и расставив ноги, как сидят сильно выпившие, изготовившиеся петь дурным голосом. Бритый держал топор в руке. У бородатого в руках был здоровенный вяленый лещ. На крыльце, на газете, буханка хлеба.

— Ты, Лыков, закусывай, — говорил космобородый.

— Чего закусывать-то — не пили.

— Закусывать тоже вкусно.

Тут они разглядели Василия. Лыков сказал:

— Я сторожить пришел. Ты болеешь. Андреич в Питере. Дай, думаю, посторожу. Прихожу, а тут уже сторож сидит. Говорили, он на дне реки в лодке утопленный, а он — вот он. Знакомься — Панкратий.

— Мы знакомы. Еще в сорок первом. Может, помните? — спросил Васька, смущаясь, как новобранец перед полковником.

Панька кивнул.

— Было. Ты такой молодой — розовый. И Зойка, царствие ей небесное, — розовая.

— Говорят, ты в нашего Бога не веришь, — сказал Лыков Паньке.

"Уже закалдырили", — решил Василий.

— А в какого же я верю, в ненашего-то? Мой Бог — Отец-Солнце. А вокруг него сыновья, и среди них Христос, наш Спаситель.

— Он и сам почти бог, — Василий, кряхтя, сел рядом с Панькой. — Панкратий — всевластный, всеборец.

— Давай-ка я тебя полечу. — Панька засучил рукава. — Где у тебя болит?

— Везде.

— Если везде, выпить надо.

Василий принес из кухни пол-литра и стаканы. Выпили. Панька положил ему на голову ладони, и ему стало легче, а если точнее сказать — тише. Тишина пошла от Панькиных рук вниз: к плечам, к груди, к животу. Ноги его приняли форму труб, и из этих труб, вроде даже с фырчанием, ушла боль, словно выхлопы гари.

— Россия, — сказал Лыков, покачивая головой. — Я все думаю, что же это за сторона такая. Идет вроде вперед, а вроде и никуда. Вроде есть, а вроде и нету ее. Посмотрю по телевизору, что за границу везут — только русское: русские иконы, русскую утварь, русскую живопись. Армянское не везут. Русское вывозят. И так все семьдесят четыре года — все вывозят, вывозят. Наверное, по всей Европе и по всей Америке в каждом доме есть что-нибудь русское. Слышь, а не обрусеет мир-от?

Василий усмехнулся такому повороту.

— За что же они тебя отсинячили? — спросил Лыков. — Ты же за девочку заступился.

— Россия, — сказал Панька, — Река. Некоторые думают — она известка, скрепляет, так сказать, каменную стену дружбы народов, а она Река. Отриньте от русских земель земли прочих народов и увидите — она Река. Она перетечет океан и потекет дальше по Аляске, такая была ей судьба. И она потекет. И далее! Она перетекет океан и вернется к своему, так сказать, истоку. И замкнется кольцо — венец земли. Потому что Север у земли голова. А всякие плотины на пути Реки: империи, федерации, компедерации — это от черта. От времени — время, оно как вьюн — не прямолинейно.

Василий Егоров смотрел на него и думал: "А почему бы Паньке и не говорить такие слова, наверно, начитан, наслышан и в своей голове соображает и говорить может как ему хочется, в зависимости от предмета и собеседника".

— Болит? — спросил Панька.

— Нет вроде. На душе плохо.

— Ты иди ляг. Мы тут посидим-посторожим. А ты вспомни что вспомнится, что всплывет, оно и поможет...

Василий лег в кухне на топчан, там была брошена белая овчина и большая красная подушка — кожаная.

В кухне хорошо — кухонная утварь не отвлекает, не тянет мысль на себя. А мысли у Василия как раз и не было — только эхо мысли и эхо боли. "Голова моя, как пончик с дыркой, плавает в горячем масле", — подумал Василий и содрогнулся. Сюрреализм был тошнотворен. Его, как масло, обдавала обида. Она пузырилась, кипела. Но, может, как уксус: хочется пить, а вместо воды только уксус. Обида сжимала горло. О братьях Свинчатниковых Василий не думал. Думал о голубых городах.

В детстве хотелось ему счастья. И видел он счастье в голубых городах, красивых и чистых, похожих на Дворец культуры имени Сергея Мироновича Кирова, где занимался спортом, брал книги и пробовал научиться танцам.

Недавно он проходил мимо дворца: площадь загорожена павильонами с грязными витражами и хламом за стеклами. Стоят полуразобранные грузовики, тоже грязные, вываливается на площадь грязь и уголь больницы имени Ленина. Асфальт неровен, как лед позади бань. А сам дворец! Коричнево-красный, в белых потеках, с упавшей штукатуркой. Но для чего, для чего он построен? Пивзавод? Лечебница для душевнобольных? Школа и штаб круговой поруки? Но не для света и разума. Взгляд дворца обращен книзу, к последней ступени. Дух дворца, если и был помещен в кумачовые лозунги, — истлел вместе с ними.