Владимир Кораблинов - Азорские острова

• Название: Азорские острова
• Автор: Владимир Кораблинов
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1979

«… И как же тут снова не сказать об озарениях.

Многое множество накоплено в памяти странных мимолетностей, которые со мной навечно. И добро бы что высокое, героическое или ослепительно прекрасное, – нет! Вот Яша, например, с его уютным хозяйством. Вот стожок под снегом и красные снегири на ветках, как райские яблочки.

Вот – шевелящийся свет от фонаря на потолке.

Черный колодезь и сверток со стихами.

Мужичище в маньчжурской папахе.

Театральный занавес, подсвеченный снизу, и деревянный стук разбитого пианино.

Нерусский черт с дирижерской палочкой. <…>

Сколько их, этих отзвуков, этих озарений!

Они возникают непроизвольно, в безбрежье памяти появляются вдруг, как Азорские острова в океане. И не в связи с чем-то, и вовсе не всегда кстати, но всегда стихийно и радостно.

И я буду проплывать мимо этих островов памяти, не спеша, пристально вглядываясь в их причудливые очертания, дополняя воображением то, что иной раз окажется скрытым в глубине заросших лесами и травами берегов. …»

---

Но о монашках – к слову, между прочим; важно было другое: оказывалось, что дядя не просто умер, а отравился. Он проглотил порошок яда – стрихнина – и после этого еще сколько-то часов пребывал в каком-то непонятном мне состоянии. «Находился между жизнью и смертью», – сказал старший из моих братьев, гимназист шестого класса, любивший выражаться значительно, книжно и не всегда понятно.

Мелькнуло жутковатое словцо самоубийство. Слово это я и раньше слыхивал и что это такое – знал. Но ведь оно до сей поры для меня всего лишь общим понятием существовало, а сейчас воплощалось непостижимо в образ лежащего на белой скатерти синевато-бледного человека, убившего себя, – для чего, зачем?

Я слонялся между незнакомыми людьми, из их разговоров пытаясь понять – для чего же все-таки понадобилось дяде убивать себя? Но так ничего и не понял. Гости о разном толковали: о дороговизне жизни (вечная тема обывательского гостеванья), о каком-то монахе Иллиодоре, о недавнем поездном крушении, о бедственном положении несчастной вдовы, – о чем угодно толковала, только не о дяде. О нем лишь раз помянулось глухо – что глупое копанье в земле к тому только привело, что детишкам его теперь хоть по миру иди… Еще какая-то поминалась девица, сиротка, которую дядя призревал и которая… – которая что? – я не расслышал: говорившие перешли на шепот и засмеялись.

Затем медленное время потянулось в скуке, в тоске по дому, в чужом многолюдстве, в неприятном, шумном обществе двоюродных братцев, в непрекращающемся гуле вздохов, сморканий, унылого бормотания псалтырной чтицы, в застойном смраде четырех ни разу не проветренных комнаток.

Наконец длинный, черный, с серебряными крестами гроб, в котором лежал теперь уже совершенно на себя не похожий дядя, приподнялся высоко над головами всех и не спеша поплыл к распахнутым дверям. И все ушли за гробом, в доме остались лишь какие-то шустрые тетеньки в белых платочках, хлопотавшие с бутылками и закусками у поминального стола.

Меня на кладбище не взяли. («Нечего ему там делать», – строго сказал отец), я остался в полном одиночестве и принялся думать о дядином самоубийстве и о том, как тетя Рая со своими детьми пойдет по миру.

Самоубийство было непостижимо. Я одно лишь понял, что оно – страшный грех. Оказывалось, самоубийц хоронят не на кладбище, а на пустырях. О самоубийстве говорилось шепотом, как о преступлении, его скрывали. Дело же так выставлялось, что Михаил Васильич, простудившись, занемог, хотел выпить хинин, порылся в домашней аптечке и нашел белый порошок в пузырьке, на этикетке которого виднелся лишь кончик латинского названия «nin». Дядя, будто бы полагая, что это хинин, насыпал в рюмочку белого порошка да и выпил, а порошок оказался стрихнином. И вот так, из-за этой ошибки он и помер. А тете Рае теперь из-за этой же ошибки придется идти по миру.

Мне это особенно покоя не давало, я живо представлял себе: жаркий день, пыльная дорога, тетя как нищенка, в лаптишках, бредет с сумочкой, а за ней вереницей плетутся все мои не то шестеро, не то семеро братцев и та девица, которую дядя призревал. И все тоже с сумочками, и в лаптишках или даже босиком, и приговаривают жалобно: «Подайте Христа ради бедным сироткам…»

За этими печальными размышлениями я задремал в каком-то чуланчике, приткнувшись на сундуке, и не слышал, как воротились с кладбища, как уселись за стол. Меня разбудил шум в доме, я услышал, как двигают стулья, гремит посуда и разговаривают гости. Потом мама стала звать меня: «Володя! Володя! Господи, да куда ж он запропастился!» Но мне не хотелось расставаться с темным чуланом, с грустным одиночеством, и я притворился спящим. Однако меня скоро нашли и повели к столу. Мне дали вкусной рисовой кутьи с вишневым сиропом и заставили весь длинный обед просидеть со всеми.

Я с удивлением глядел, как гости жадно ели и пили и сперва сокрушенно вздыхали и негромко, пристойно переговаривались, а потом стали шуметь, и глупые шутки пошли и смех, и даже кто-то запел фальшиво: «Тройка мчится, тройка скачет». И продолжали есть все, что ни подавали тетеньки в белых платочках. А я ужасался, что этак они все сразу поедят и бедной тете Рае завтра же придется идти побираться.

С тех далеких пор я ненавижу поминальные обеды и стараюсь не принимать в них участия.

Пришло время, все окончилось, и мы поехали домой.

И снова был вагон, и звенел станционный колокол, и мелькали за окном железные мосты и красные кирпичные будки, и было все, что и прежде бывало в дороге, но радости от всего этого – нет, не было.

Да, вот именно, так мне сейчас и представляется: весело бежал семилетний человек по земле – и вдруг налетел на преграду и, больно ударившись об нее остановился, испуганный и удивленный: что это? зачем? для чего? Все перепуталось: смерть – конец жизни того человека, который назывался Михаилом Васильичем, и смерть – начало бедственной, ужасной жизни тети Раи и ее мальчишек. Смерть, наступившая от того, что сам человек пожелал умереть и выпил яд, и то, что он два часа еще жил после видимой своей кончины, «находился между жизнью и смертью», – все это поразило меня, и я все возвращался мыслями к аполлосовскому дому.

Вагонные колеса стучали, стучали, шелестел приглушенный разговор, и мне трудно сейчас сказать – во сне или наяву были эти мысли, но так или иначе, они были. И оттого и пестрота дорожных впечатлений не веселила, как прежде, а только побуждала на новые печальные и даже мрачные размышления. О собственной смерти, например. В самом деле, думал я, мало ли что может случиться сию минуту… Крушение поезда, пожар в вагоне. Или – вот только что мост проехали, а вдруг бы он взял да и провалился под нами. Или – гроза. В прошлом году у нас на лугу одного старика молнией убило… А ну как и в меня полыхнет? Конца не виделось черным мыслям, с ними и на станцию приехали.

А там было тихо и лунно. И как ни в чем не бывало поджидал нас Потапыч. Мы ехали по лесу, и было как-то очень светло от снега, от ныряющей в длинных облаках луны. Я, кажется, по всегдашней своей привычке опять задремал, уютно примостясь под безбрежной полой овчинного отцовского тулупа, но враз проснулся, почувствовал, что сани остановились.

– Чуть ли не волки, – вполголоса сказал Потапыч.

– Где? Где? – тревожно спросил отец.

– Да вон, вишь, возле квартального столба-то…

Я мигом выпростался из тулупа и глянул туда, куда показывал Потапыч. Луна скользнула за облако, в лесу потемнело, но все равно впереди на дороге, шагах в двадцати от нас, я разглядел какие-то шевелящиеся тени. Наш Серый стоял смирно. Он был единственной в селе лошадью, которая не боялась ни сычевского автомобиля, ни паровозных свистков. Видно, Серый и волков не боялся.

– Что делать будем? – просипел Потапыч.

– Да что, трогай, – засмеялся отец. – Какие это волки, это собаки, кордонские, должно… Вон у крайней – хвост калачом, я этаких волков сроду не видывал!

Я, правду сказать, сперва испугался. Сколько страшных историй о волках рассказано было зимними вечерами на наших посиделках – и вдруг вот тебе…

Но это действительно оказались собаки, и мы преспокойно проехали мимо. И тут мне в голову пришла развеселая мысль, какая обязательно приходит каждому человеку в самом начале его жизни: все плохое случается с другими, со мною же вовек ничего дурного не случится.

Об эту пору начинается самая удивительная, самая счастливая полоса моей жизни: я пристрастился к чтению.

Конечно, я и прежде немало читал, но как-то так, что от прочитанного запечатлевалось лишь действие, а люди, участники этого действия, мелькали говорящими фигурками. То есть, попросту сказать, я не умел видеть их живыми, они были как куклы, ужасно одинаковые, все на одно лицо. Они были маски. Красавицы, злодеи, отважные мальчики, бродяги, капитаны, короли и чародеи, – для каждого была своя личина, которая переходила из книги в книгу, от одного действующего лица к другому. Какие потери несла книга при таком чтении! Какие потери нес я сам!

Но вот случилось так, что как-то вдруг – не сказать чтоб разом, хотя и в самое короткое время – я прозрел и услышал… Боже ты мой! Какой удивительный мир открылся в чтении! Уже не тени, не куклы, не маски – живые люди окружили меня, я стал жить вместе с ними, как бы воплощаясь в них, на какое-то время становясь ими. Мне пяти еще не было, когда я научился грамоте, но умение читать пришло к восьми лишь.

Только что́ я читал!

Никто не направлял меня, круг моего чтения был самый пестрый: я все перемалывал, мне все было интересно: и «Антон-горемыка», и «Вечера на хуторе», и «Анекдоты про шута Балакирева», и «Камо грядеши», и «великосветские» романы княгини Бебутовой, и даже жития святых. Правда, иная книга оказывалась скучной, иной раз непонятной. С первых же страниц безнадежно увязнув в трясине сокровенного от меня смысла, я тем не менее пытался выкарабкаться, понять, одолеть неясность. В таких бесплодных усилиях упрямо листалась страница за страницей, книга никогда не откладывалась и обязательно бывала прочитана механически до конца, до последней строчки. Так были без толку прочтены «Жизнь Христа» Ренана, «Откровение в грозе и буре» Николая Морозова, и еще какие-то, теперь уже не припомню. Моя книжная всеядность была чудовищна, в горячке увлечения я перехватывал через край. Читал по целым дням, читал ночами, украдкой. Терпеливо дожидался, когда засыпали родители, и тихонечко зажигал керосиновый ночничок, крохотную голубенькую лампочку, при тусклом свете еле-еле разбирая печать. Эти ночные чтения вконец испортили мои глаза, сделали меня на всю жизнь очкариком.