Матвей Ройзман - Всё, что помню о Есенине

• Название: Всё, что помню о Есенине
• Автор: Матвей Ройзман
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

Писателю М. Ройзману посчастливилось близко знать Сергея Есенина. В его воспоминаниях содержится много новых сведений о жизни и творчестве этого большого советского поэта. Автору удалось нарисовать живой образ Есенина, передать его характерные черты. В книге Есенин предстает перед нами таким, каким он и был на самом деле, — великим тружеником и патриотом.

Стихи С. Есенина цитируются по изданию: Сергей Есенин. Собр. соч. в 5 т. M., Гослитиздат, 1961–1962

---

До глубокой ночи «пятерки» патрулировали по городу. Так же шагали с красными повязками на рукавах студенты других высших учебных заведений, рабочие московских заводов, горожане-добровольцы. Многие из них вели обезоруженных городовых, околоточных, приставов, жандармов, филеров — сыскных агентов охранки. Наша «пятерка» остановила автомобиль, в нем ехал помощник московского градоначальника Андрианова подполковник Заккит. Мы вывели его из машины, обыскали, взяли оружие и препроводили за решетку.

Я патрулировал в «пятерке» с одним студентом, и мы разговорились. Я сказал, что пишу стихи и рассказы. Он объяснил, что его отец, присяжный поверенный, большой любитель литературы, меценат, и зовут его Михаил Юрьевич, как Лермонтова, а моего спутника Федором Михайловичем, как Достоевского. В доме отца бывают некоторые литераторы, в частности Ю. И. Айхенвальд, и, если я хочу, он, Федор Михайлович, может достать записку, адресованную этому критику. Я не отказался, и вскоре у меня в руках была визитная карточка Михаила Юрьевича, где он просил Айхенвальда принять меня.

Имя Айхенвальда мелькало в газетах и журналах. Его «Силуэты русских писателей» и «Этюды западных писателей» были расхвалены рецензентами.

Критик жил в доме № 32 по Новинскому бульвару (ныне улица Чайковского). Кстати, этот дом принадлежал «московскому златоусту» Ф. Н. Плевако.

Я даю впустившей меня в квартиру горничной визитную карточку присяжного поверенного. Горничная плывет по длинному коридору, исчезает за дверью, вновь появляется и пропускает меня в кабинет Айхенвальда. Подходя к столу, за которым он сидит, я кланяюсь и, по его приглашению, опускаюсь в мягкое кресло. Присматриваюсь к критику: он очень сутул, близорукие глаза за толстыми стеклами очков чуточку выпуклы, короткие согнутые в локтях руки похожи на культяпки. Держа мою тетрадь со стихами, он говорит западающим неровным голосом, и у меня по спине пробегают мурашки.

Сущность поэта (это слово Айхенвальд произносит с благоговением) нельзя объяснить. Он — поэт, он — неповторим! И поэтому одинок!

Критик тихонько раскачивается вперед и назад, его руки-коротышки описывают маленькие круги, и кажется, что он совершает магические заклинания.

Поэт, продолжает Айхенвальд, живет на земле, но, помимо своего желания, отделен от людей, от всего мира. Он создан потусторонними силами. Он, поэт, живое доказательство того, что настоящая реальность не материя, а дух! На поэта не влияет ни эпоха, ни страна, ни общество, Критик привстает на цыпочки, черты его бледного лица заостряются, его ручки поднимаются над головой. Поэт, глухим, словно потусторонним голосом добавляет он, не кто иной, как наместник бога на земле…

(Вот что значит визитная карточка Михаила Юрьевича!)

Айхенвальд замолчал, глубоко вдвинулся в кресло, сидит, не шевелясь, только губы его продолжают что-то шептать. Я настолько озадачен, что боюсь перевести дыхание. До сих пор я знал, что наместник бога — римский папа, а тут еще и поэт! А ведь таких наместников немало! Понятно, что все это не касается автора тех стихов, которые лежат перед критиком на столе. У меня одно желание: подняться с кресла, взять свою тетрадку стихов и неслышными шагами, именно неслышными, покинуть кабинет. Но через минуту Айхенвальд спокойным сухим тоном объяснил, что стихи прочтет и через две недели пришлет ответ господину присяжному поверенному, к кому мне и следует обратиться…

Через две недели я зашел в контору к Михаилу Юрьевичу. Он так же был похож на Лермонтова, как швабра на хризантему. Айхенвальд прислал мою тетрадку стихов со своими пометками. Полностью его удовлетворило единственное стихотворение «Голубое»:

На шум в переднюю вбежала,
Зажмурила глаза, — вся в солнце, в голубом,
С раскрытой книжкою журнала,—
Увидела меня и убежала в дом…

3 Москва в октябре 1917 года. Кафе футуристов. Маяковский, Каменский. Вертинский без грима. Футурист жизни

Москвичи с утра до вечера выступали на митингах сперва возле памятника Пушкину, потом на Скобелевской (теперь Советской) площади, вблизи скачущего на коне «белого генерала». Какие фигуры появлялись на возведенных деревянных помостах! Старые генералы от инфантерии, или, как их окрестил народ, генералы от дизентерии, призывающие, как и Керенский, к войне до победного конца. Подозрительные личности в синих с большими окулярами очках, рассказывающие «святую правду» о том, что большевики и Ленин — немецкие шпионы, которых Германия отправила в Россию в запломбированном вагоне. Ударницы женского батальона — дебелые особы в военной форме, с трудом поднимающиеся на подмостки. Они призывали отдать свою жизнь за «спасителя России» Керенского. Выходили люди в штатском, уверяющие, что спасение России — в Учредительном собрании, и призывающие голосовать за список № 1 — кадетов (партию народной свободы), № 2 — народных социалистов, № 3 — эсеров, № 4 — меньшевиков и ни в коем случае за № 5 — большевиков.

Эта агитация за списки перекинулась и в Московский университет: студенты разъезжали по Москве и Московской губернии, агитируя народ опускать бюллетени за ту или иную партию. Агитация не всегда соответствовала идейным убеждениям некоторых студентов, а зависела от тех материальных средств, которыми их снабжала одна из партий. Такие студенты агитировали в разных местах за две, за три противоположных партии. Это же проделывали студенты и других высших учебных заведений, стремясь заработать на хлеб насущный. Какое — после таких агитаций! — получилось бы учредительное собрание, предлагаю судить читателю.

Октябрьским днем в университете разнеслась весть о том, что Временное правительство арестовано, а Керенского, переодетого в костюм сестры милосердия, американцы вывезли из Петрограда. Вся власть перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов. Эта весть разделила преподавателей и студентов на два лагеря: белоподкладочники и реакционно-настроенные профессора стали совещаться в одной аудитории; остальные — их было меньшинство — в другой.

Через несколько дней в Москве началась битва красногвардейцев с юнкерами, которые засели в домах, стреляли из окон и устраивали засады за каждым углом. Красногвардейцы яростно и ловко выбивали их оттуда. Кровопролитные бои произошли у Никитских ворот, на Театральной (Свердлова) площади, особенно у гостиницы «Метрополь» и кинотеатра «Модерн». Рев пушек гулко прокатился по Москве, от грохота в окнах, балконных дверях дребезжали стекла, внезапно вылетали из рам и со звоном рассыпались на тротуарах.

Юнкера переоделись в солдатские шинели, повязали красные повязки на правые рукава и этим провокационным способом проникли за стены Кремля, а к ним устремились сторонники Временного правительства из городской думы. Казалось, теперь Кремль нельзя взять никакой силой. На это и рассчитывал командующий Московским военным округом правый эсер полковник Рябцев.

Но красногвардейцы выкатили пушки под стены Кремля, ударили по юнкерам и белогвардейцам. Те стали искать путь к отступлению…

В центре Москва была изранена: стекла в окнах домов выбиты, заложены подушками, перинами, забиты фанерой; с фасадов осыпалась штукатурка, отбиты карнизы;

водосточные трубы смяты, сорваны; вывески прострелены, отверстия, пробитые пулями, светятся; тротуары и мостовая усыпаны стеклом, кусками кирпича, железа; афишные тумбы сломаны, выдернуты, ветер треплет обрывки бумаги. У Никитских ворот сгорели два дома — жильцы роются на пожарище. На Тверском бульваре повалены деревья.

Я шагаю по Б. Дмитровке (ныне Пушкинская), прохожу мимо Охотного ряда. Здесь в магазинах и палатках мордастые, краснорукие торговцы продавали — дешевле, чем в других местах, — мясо, кур, потроха, квашеную капусту, огурцы. Здесь висела кричащая вывеска торговца рыбой: «Сам ловил, сам солил, сам продаю». Теперь тут пусто, только шагает мальчишка с большим пузатым стеклянным кувшином на голове, где мерно покачиваясь, плещется подкрашенная розовой краской вода, продаваемая стаканами.

На старом здании университета разбиты снарядом часы, погнуло стрелки показывают одиннадцать минут седьмого.

В аудитории № 1 происходила сходка студентов-юристов, которая окончилась избранием старостата. Я вошел в число старост, и на меня возложили обязанность заведовать социальным обеспечением студентов, что отнимало немало времени. В тот день я столкнулся в коридоре с сыном Михаила Юрьевича — Федором Михайловичем. Он сказал мне, что группа студентов, пишущих стихи, собирается сегодня вечером в кафе футуристов.

Это кафе помещалось на Тверской, в Настасьинском переулке в доме № 521. В переулке разбитые газовые фонари не горели, но в темноте сверкал оригинальный фонарь, выхватывающий из мрака черную дверь, где карминовыми буквами было написано название кафе, пронзенное зигзагообразной стрелой.