Иван Василенко - Волшебные очки

• Название: Волшебные очки
• Автор: Иван Василенко
• Жанр: Детская проза

Произведения Ивана Дмитриевича Василенко полюбились широким массам юных и взрослых читателей не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами.

Прежде чем стать писателем, Иван Дмитриевич переменил много профессий: был половым в чайной для босяков, учителем, счетоводом. После Октябрьской революции Василенко вел большую работу в органах народного образования.

В 1934 году Иван Дмитриевич тяжело заболел. Трудно оказаться прикованным к постели человеку, привыкшему всегда находиться в гуще жизни. Но Василенко находит в себе силы остаться полезным людям. Он становится писателем. В 1937 году, когда Иван Дмитриевич написал свою первую повесть «Волшебная шкатулка», ему было сорок два года. С присуще!! ему энергией Василенко всей душой отдается новой профессии.

Читатели тепло встретили произведения Ивана Дмитриевича Василенко. Увлеченная работа над осуществлением новых замыслов помогла Ивану Дмитриевичу побороть болезнь.

В годы Отечественной войны Василенко работал в армейских газетах, но не забывал и своих юных читателей.

Основные темы творчества И. Д. Василенко — это любовь к родине, вера в советского человека, вдохновенный труд. С особенной силой прозвучала тема труда в повести «Звездочка».

В этой книге впервые издаются все пять повестей, объединенных одним героем — Митей Мимоходенко — и общим названием «Жизнь и приключения Заморыша».

Митя был свидетелем и участником интереснейших событий, происходивших на юге России в начале XX века. Столкнувшись с рабочими, с революционным движением, Митя Мимоходенко перестает быть Заморышем: он становится активным борцом за народное счастье.

---

Я подошел к немой карте Европы и поднял руку, но пошатнулся, и рука уткнулась в какое-то море.

— Что-о? — так же скрипуче протянул экзаменатор. — Вы соображаете, куда тычете? Это ведь Средиземное море.

Мною овладело странное безразличие. Я ответил:

— Очень возможно.

— А где побережье Австро-Венгрии?

— Очевидно, у Адриатического моря.

— Вот и покажите.

— Извольте, — сонно сказал я и отодвинул руку, но опять пошатнулся, и рука попала в Балтийское море.

Экзаменатор вскочил и прокричал прямо мне в лицо:

— Как?! Весь мир устремил сейчас глаза в это место, а вы решаетесь ехать на экзамен, даже не зная границ враждебного нам государства?! И вам не стыдно?..

— Стыдно, — вяло ответил я. — Стыдно за вас. — И, делая отчаянное усилие, чтобы не шататься, вышел из зала.

Я вернулся на квартиру, мурлыкая какую-то песенку, сложил все книги, увязал чемодан ремнями — и вдруг, упав головой на него, разрыдался.

Вбежала хозяйка, перетащила меня на кровать и положила на голову мокрое полотенце.

— Оставьте меня в покое! — крикнул я, срывая полотенце. — Неужели вы не знаете, что я… что я… несчастный заморыш!

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЗОЙКА!»

«Провалиться на последнем экзамене!.. Провалиться на последнем экзамене!..» — назойливо, как в бреду, жгла меня мысль.

Не знаю, как долго лежал я на кровати, стискивая ладонями виски. Знаю лишь, что за это время мой взбудораженный мозг болезненно, но с удивительной четкостью воспроизвел все, что предшествовало моей несчастной поездке в Градобельск.

Я вспомнил, как весной, год спустя после моей разлуки с Зойкой, Илькой и Тарасом Ивановичем, какой-то человек, похожий на странника (в руке у него был посох, за спиной — котомка), забрел в Новосергеевку, попил со мною в школе чаю и, уходя, положил на стол письмо без адреса.

— Вам, — сказал он.

— Мне?! — В недоумении я вскрыл конверт. В нем лежала узкая полоска бумаги, видимо вырезанная из какой-то книги. Еще больше я удивился, заметив, что слова напечатаны латинским шрифтом. Иностранных языков я не знал и понять, о чем говорят эти несколько строчек, не мог. Я выскочил на улицу, пробежал вокруг школы, заглянул в обрыв, но мой таинственный гость как сквозь землю провалился.

В нашем городе уже много лет жил на покое капитан, англичанин Холл. Он сорок лет ходил по всем морям и океанам и мог объясняться чуть ли не со всеми народами мира на их языках. К нему-то, в трехоконный домик в районе порта, я и направился, как только отпустил ребят домой после занятий. Капитан прочитал раз, другой, поморгал красными безресничными веками, покашлял и наконец сказал:

— Эта есть так: болшой, болшой гора. На сами… как это по-русски? — Он похлопал себя по лысине. — На сами макушка бели снег блэстит, как алмаз. Человек ходит на гора. Падает — опять ходит, падает — опять ходит. Течет кровь по рука, по нога, а человек все ходит. И пришел человек на сами макушка. Такой у человека силни душа. Смотрит восток, запад, север, юг — и все видит, вэс мир видит. Это есть метафора, понимаешь? Так делал Коперник, Ньютон, Менделэев. Науку делает человек крепкий душа. Это есть француски.

Мне тотчас же вспомнились слова Зойки, сказанные при прощании: «Учись! Все науки превзойди!» Да, конечно же, это Зойка прислала мне вырезку из книги!! Только почему на французском языке? Уж не подалась ли она опять в Париж? Впрочем, чему тут удивляться! Зойка кого угодно проведет и куда угодно проберется, если того потребуют интересы партии.

И вот передо мной опять стал вопрос: как, каким образом «превзойти» эти самые науки? Имей я аттестат зрелости и деньги, все решилось бы само собой: меня приняли бы в любой университет даже без экзаменов. Ни денег, ни аттестата не было. Значит, оставалось одно: пробиться в учительский институт, как это сделал брат Витя. Ему это далось трудно. Каково же будет мне! Ведь надо не просто выдержать экзамен, а выдержать лучше многих других, иначе на стипендию не зачислят.

Не знаю, пошел бы я на такое трудное дело. Скорее всего, нет. Зойкина вырезка из книги решила вопрос: «Ладно, — сказал я себе, — пусть течет кровь «по рука, по нога», а я буду взбираться на гору, пока не достигну ее «макушка» или пока не свалюсь в бездну».

В школу я возвратился с кипой книг. Тут и геометрия Киселева, и арифметика Малинина и Буренина, и физика Краевича, и многое, многое другое, вплоть до катехизиса и истории церкви. Надо было знать не только алгебру, но и таблицу умножения, не только катехизис, но и «Отче наш», не только «Войну и мир», но и басню «Стрекоза и Муравей», — то есть не только то, что учат гимназисты в последнем классе, но и то, что зубрят девятилетние ребята в начальной школе. Брат Витя рассказывал мне о таком случае: экзаменующийся прекрасно ответил на вопросы о всех свойствах божества и о всех вселенских церковных соборах. Под конец его спросили: «А «Отче наш» вы знаете?» — «Конечно», — ответил экзаменующийся, хотя знал лишь первые слова этой молитвы. «Ну, прочтите». Экзаменующийся прочитал: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…» И, пытаясь схитрить, сказал: «И так далее». — «А как же далее?» — не отставал законоучитель. Экзаменующийся вздохнул и поник головой. В институт его не приняли, хотя по всем другим предметам он имел хорошие оценки.

Зная это, я старался одинаково хорошо запомнить и мудреные рассуждения «отцов церкви» о предвечности божества и молитву перед принятием пищи, сложные доказательства закономерности исторических процессов и стихи о «птичке божьей», правила извлечения квадратных корней и ту элементарную истину, что от перемены места слагаемых сумма не меняется.

Но, конечно, не на «птичку божью» и не на «Богородицу» тратил я свои силы. Наткнусь на какую-нибудь задачу по алгебре, геометрии или даже арифметике и, как ни пытаюсь ее решить, с какой стороны ни подойду— нет, не получается! Бывало, в поисках решения просиживал всю ночь. Заснув на рассвете, продолжал решать и во сне. И, как это ни странно, решение не раз приходило именно во сне. Вскочив, я быстро записывал его и падал на кровать с блаженным чувством успокоения.

Нередко рассвет заставал меня и за чтением. Конечно, все, что требовалось программой вступительных экзаменов по литературе, я и раньше читал, но надо же было освежить в памяти и «Записки охотника», и «О6ломова», и «Грозу», и «Песню о купце Калашникове»… Да не просто освежить, но еще и основательно разобрать по учебнику или даже по Белинскому и Добролюбову.

Вот уже слышится рожок пастуха, мычат коровы, звонко перекликаются через улицу хозяйки, а я только теперь тушу свою закоптелую лампу и с тяжелой головой ложусь в постель. А то и совсем не ложусь: просидев ночь над книгой, иду в класс на урок.

В довершение произошел случай, еще более утяжеливший мои и без того изнурительные занятия: у меня украли матрац, подаренный мне Зойкой и Тарасом Ивановичем к Новому году. Сторожиха Прасковья набила старый чехол сеном, а в сене оказалось множество блох. В это время я как раз изучал географию. Спать в кровати было невозможно. Я ложился просто на пол, лишь подстелив огромную карту мира. Но блохи находили меня и здесь. От их укусов горело все тело. Иногда мне удавалось изловить какую-нибудь из них и тут же, на карте, уничтожить в полной темноте. Карту я изучил так досконально, что всегда знал, где — на Северном полюсе, в Нью-Йорке или в Полтаве — я предал казни свою мучительницу.

Отпускать ребят на каникулы полагалось лишь двадцатого мая, но нигде, ни в одной деревне, не удавалось дотянуть занятия до этого срока. Наступала пора пасти гусей, и школа «самораспускалась». «Самораспустилась» и моя школа. Теперь можно было переехать в город, в родительский дом. Прежде чем сделать это, я прикинул в уме, какие ожидают меня в городе соблазны: кино, симфонические концерты в городском саду, катание в лодке по морю, велодром… Э, да им, этим соблазнам, нет конца! Даже газеты и то отвлекали бы меня от занятий.

И я решил остаться в деревне. Решил с острым чувством тоски по городу, чуть не со слезами.

На время каникул Прасковья переселилась в шалаш сторожить бахчи, и обед я готовил себе сам. В одной руке у меня была ложка, которой я помешивал варившуюся на керосинке фасоль, а в другой — книжка.

Иногда я замечал, что мебель в комнате шевелится. Боясь сойти с ума, я давал себе обещание отдохнуть хотя бы два-три дня. А полчаса спустя опять склонялся над книгой.

В Градобельск я приехал в состоянии такого переутомления, что порой у меня под ногами ползла земля и шатались окружающие меня предметы.

И вот, подойдя к последнему экзамену, я провалился. Провалился, когда оставался один шаг до победы.

Послышались торопливые шаги, и в комнату вошел Роман. Он взял одной рукой тяжелое кресло и легко, будто оно было соломенное, поставил у моей кровати. Сел, сдвинул свои черные брови и грозно спросил: