Надежда Дурова - Игра судьбы или Противозаконная любовь

• Название: Игра судьбы или Противозаконная любовь
• Автор: Надежда Дурова
• Издательство: Моск. рабочий
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1983

---

Через месяц после свадьбы Елены Г*** мать ее сидела у изголовья своего больного мужа; она вязала маленький чулочек, тонкий, как паутина; больной долго смотрел на ее занятие и наконец тяжело вздохнул. Старая Г*** поспешно бросила работу и наклонилась с беспокойством над кроватью мужа: «Что с тобою, друг мой? не хуже ли тебе?» — «Нет, все так же. Но для кого ты вяжешь этот крошечный чулок?»— «Для внучка!» — «Как ты вдруг при этом слове развеселилась! Слишком рано ты начинаешь приготовлять гардероб малютке, которого, может быть, никогда не будет». — «Ты, право, как зловещий ворон: с начала сватовства Лидина и до сих пор не перестаешь предчувствовать и предсказывать какие-то беды. Что с тобою делается? На чем ты основываешь свои гибельные предположения, что Елена будет несчастлива?» — «На многом, друг мой! начнем с того, что мы отдали дочь нашу, не знаем за кого!» — «Как?» — «Разумеется! Что мы знаем об Лидине, кроме того, что он Лидин?»— «Да что ж нам более надобно знать?» — «Как не то только, что он Лидин? это ли ты хотела сказать?..» Старуха замолчала: с четверть часа никто из них не начинал говорить; наконец жена сказала вполголоса: «Ну пусть так, что я поторопилась; ничего не разведала ни о нраве, ни о состоянии, ни о происхождении Лидина; но до сих пор все хорошо; ведь чтоб так беспокоиться, как ты, надобно иметь какую-нибудь причину». — «Любит ли жену свою Лидин?» — «Души не слышит в ней». — «Чем ты это докажешь?» Старуха опять замолчала. «Впрочем, может быть, я пугаюсь напрасно! Не хочу отравлять материнской радости твоей заключениями, может быть, ошибочными, — прости меня, друг мой, что потревожил твое спокойствие, вяжи твой чулок, авось, бог милостив, и ты наденешь его на крохотную ножку внука или внуки. Мир, Фанничка, дай мне руку! не сердишься?» Г*** со слезами прильнула к груди доброго мужа. «Теперь прости пока, друг мой, помоги мне оборотиться на другую сторону, я хочу заснуть».

«Есть ли в свете что-нибудь столь прекрасное, как молодая Лидина в трауре?»— говорил Атолин, возвращаясь с кладбища, на котором похоронен был старый Г***. Он умер неделю спустя после своего разговора с женою; сегодня минуло шесть недель со дня его смерти; жена и дочь пришли, по принятому обыкновению, помолиться на могиле покойника. Атолин, того только и подстерегавший целые дни, где бы увидеть Лидину, узнав, что она будет на кладбище, пошел следом, будто прогуливаясь, спрятался в роще за оградою и смотрел с невыразимым восторгом на плачущую красавицу, стоящую на коленях и молящуюся на могиле отца; когда все кончилось на кладбище и когда Лидина с матерью уехали домой, Атолин отправился тоже к себе. Он шел тихо, задумавшись и потупя взор, твердил вполголоса что-то, упоминая имя Лидиной. Вдруг раздался близ его громкий и несколько дикий смех, он вздрогнул, поднял глаза, перед ним стоял Лидин. Лицо его показывало, что сегодня он ранее обыкновенного переполнил меру. «Здравствуй, дневной лунатик! Что ты так бредешь нога за ногою? Ну, брат Атолин, — воля твоя, а я давно замечаю в тебе расположение к сумасшествию. Что ты все бормочешь сам с собою?» Атолину всего в свете противнее был вид мужа Елены, и он всегда старался от него удаляться, так и теперь, сказав слова два в ответ на его фамилиарные шутки, хотел было уйти, но тот схватил его за руку. «Да куда ты, дикарь? пойдем ко мне: у меня сегодня поминовение тестю, так обе бабы, старая и молодая, велели тебя звать, пойдем!»

«По крайности, дай мне зайти домой одеться». — «Вот какие пустяки, ты и так красавчик хоть куда; да и в уме ли ты наряжаться на поминки? ведь это, брат, празднество слезное». Говоря это, Лидин не выпускал руки Атолина и тащил его усильно с собою; лучшим делом было уступить; но молодой стряпчий с ужасом замечал, что Лидина разбирал хмель; он боялся каких-нибудь сцен домашних, при которых ему не приводилось и не хотелось быть; но делать нечего, он идет в дом своего кумира и идет гораздо скорее, нежели бы хотелось, потому что пьяный Лидин шагает, как леший! Пред крыльцом Атолин употребил все силы вырвать свою руку. «Да пусти, братец, как тебе не стыдно! Неужели ты и в залу вбежишь, как сорвавшийся с цепи? Ведь там твоя теща, старая женщина, священники; усмирись, пожалуйста». — «Мой дом! Вхожу как хочу, а ты, пожалуй, прокрадывайся себе на цыпочках».

С этими словами Лидин распахнул двери настежь и влетел, как бомба, и так же, как она, привел всех в расстройство. Чинное собрание священников, видя такое бурное вторжение владыки дома, переглянулось с беспокойством; бедная молодая побледнела и потупила заплаканные глаза; теща всплеснула руками и, не говоря ни слова, смотрела только с укоризненным видом на ворвавшегося сумасброда! «Ну что вы так все насторожились? Что сделалось, матушка! жена! не сердитесь! я сегодня очень печален». Важный вид священников исчез, не было возможности удержаться от смеха при виде печали Лидина. «Ну, хорошо, любезный зять, садись же за стол: мы только тебя и дожидались». Сели. Атолин, поместившийся против Елены, краснел и потуплял глаза всякий раз, когда муж ее начинал петь вместе с попами. После стола Лидин посадил жену к себе на колени и хотел было поцеловать, но, увидя (теперь только) что у нее глаза красны от слез, грубо толкнул ее с коленей: «Опять плакала, вот нестерпимая плакса! скажи, пожалуйста, чего ты воешь с утра до вечера?., вечные слезы!., черт возьми такое супружество! пила бы вот лучше по-моему: жена во всем должна подражать мужу!!» Он пошел к двери, шатаясь: «Атолин, не уходи, брат, до моего возврата». К счастью своему, старая Г*** не была свидетельницей этой проделки; она хлопотала что-то по хозяйству и не имела горести видеть свою милую Леночку, получившую толчок с колен мужа. Атолин не смел взглянуть на Лидину и, улуча минуту, когда старуха заговорилась с кем-то из причета, ушел, хоть это в провинциях и не водится, — ушел, не простясь. «Рано же, — думал он, — начал Лидин потчевать жену свою толчками; хотя эти толчки толкнут ее со временем ко мне в объятия, но я не хотел бы быть обязан своим счастием такому жестокому средству! Ах, каннибал, каннибал! наложить руку, грубую, запачканную чернилами руку на эту чистую, непорочную голубицу! и когда же наложить! еще нет и полугода, как женат!»

В одно ясное майское утро мать и дочь сидели в чистой светло-голубой, богато меблированной комнате, обе за рукодельем: Елена за пяльцами у окна, старая Г*** с шитьем у столика; первая вышивала золотом по голубому гроденаплю[5] пелену для церкви; старуха, пристрастившаяся к мысли — одевать собственными руками будущих внучат, шила точно такую же батистовую рубашечку, какую некогда носила ее Леночка. «Что ты так приуныла, дитя мое? целое утро я не слышу, чтоб ты сказала хоть одно слово; что с тобой — здорова ли?» Елена с пяльцами сидела против окна, к нему лицом, а мать ее у столика за нею. Не получая ответа на вопрос свой, она взглянула на дочь и увидела против света, что оба уха ее пылают, как зарево. «Леля!..» Ответа нет, но что-то, как горох, застучало по туго натянутому гроденаплю. Встревоженная мать поспешно встала, подошла к дочери, обняла ее одною рукою и, наклонясь к пяльцам, увидела, что работа ее вся смочена слезами; хотела заглянуть в лицо, но Лидина наклонила голову почти к самым пяльцам, на которые градом падали крупные слезы. «Леленька! что с тобою, дитя мое?» — спрашивала испуганная и опечаленная мать; она хотела поднять ей голову, хотела взглянуть в лицо, хотела поцеловать ее и не могла. Старание Елены прятать лицо от матери так встревожило эту последнюю и такое странное подозрение внушило ей, что она сильно подняла дочь свою с места. «Елена! смотри мне в лицо», — сказала она таким голосом, по которому Лидина поняла, что мать ее отгадала все. Она подняла голову, взглянула на мать и в ту ж секунду упала, рыдая на грудь ее… Правая щека молодой женщины горела багровым огнем… «Так вот уже как?..» — произнесла Г*** глухим, могильным шепотом! Она села опять на свое место; посадила дочь к себе на колена и сильно жала ее к груди своей, говоря прерывающимся голосом: «Дитя сердца моего! драгоценнейшее сокровище мое, простишь ли ты мать свою, что она толкнула тебя в бездну зол! что мне теперь делать?.. пойду на могилу моего доброга Алексея, умереть от раскаяния!..» — «Полноте маменька! не плачьте, моя родная», — говорила Лидина, целуя глаза матери и отирая платком слезы ее, ручьем катившиеся по лицу бедной старухи. «Как же это было, дитя мое?., мое милое, мое бедное дитя! о, я несчастнейшая из всех матерей!., могла ли я думать, что увижу этот знак бесчестия — этот адский румянец на чистом, непорочном лице моего дитяти! и не дрогнула эта нечестивая рука при виде такой красоты! как же это было, моя Леля?» — «Ради бога, маменька, не спрашивайте, — говорила Лидина, начиная снова плакать, — и если вы дорожите моим спокойствием, то не говорите и ему ни слова». Так кончилась эта сцена, давшая первое понятие старой Г* **, как хорошо пристроила она свою Леленьку. С того дня исчезло все для нее; будущее представилось ей длинною цепью несчастий; она уже не работала для внучков; тоска грызла ее сердце, и вид багровой щеки ее дочери не выходил из мыслей ни на минуту; даже во сне она болезненно стенала и говорила: «На твоем лице, дитя мое, напечатан знак поругания! я! я напечатлела его!.. горе мне!..»