Авенир Крашенинников - Затишье

• Название: Затишье
• Автор: Авенир Крашенинников
• Издательство: Пермское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1969

Исторический роман известного пермского писателя.

---

У Воронцова противно взмок затылок: в кабинете заводоуправления было слишком жарко.

Полковник Комаров был премного доволен донесением Чикина-Вшивцова и доносами доглядчицы, которую с такой ловкостью пристроил купец Паздерин к пришлым мастеровым. Теперь-то уж капитан не вывернется, не оберется неприятностей. Полковник отлично помнил разговор с Воронцовым и заранее предвкушал, как насолит этому самонадеянному карьеристу. Выбили на чугунной плите при закладке завода свои имена! Любое имя, как бы оно ни блестело, можно затереть навсегда… Браво, полковник, браво! Последние в Перми иконниковские выкормыши засыпались. Однако сколь хитер и осторожен был этот Бочаров, как ловко отводил и путал следы… Капитану придется признать, что полковник Комаров не даром ест свой хлеб.

Высоко вскинув эполеты, полковник отправился к губернатору.

Струве тоже пребывал в самом лучшем расположении духа. Супруга его Анна Федоровна уже перестала скептически относиться к Перми, этому медвежьему углу, возглавила благотворительную и просветительскую деятельность местного общества. К началу осенних развлечений была подготовлена программа концерта в пользу нуждающихся студентов. В восемь рук будет сыграна увертюра к опере «Фиделио»; романс «Я пью за здоровье твое» исполнит господин Мейер, а серенаду «Петербургская ночь» — госпожа Падалка. Соло на виолончели — господина Болтермана… Во втором отделении тот же непременный Болтерман исполнит на фортепиано вальс из оперы «Фауст», Мейер и Падалка растрогают публику романсом «Пойми меня», хор любителей потрясет гимном из оперы «Страделла». Завершится концерт гимном «Боже, царя храни». Сверх программы выпускником гимназии Пантюхиным будет пропет романс «Выхожу один я на дорогу», пользующийся неизменным успехом у публики.

Программа, изящно отпечатанная типографом Чиртуловым, лежала на столе перед губернатором, ждала утверждения. За лето Струве несколько утомился и теперь с удовольствием представлял себе шумную залу Благородного собрания, блестящий, пусть и по-провинциальному, круг дам, звуки оркестра. А весною — на воды, в Швейцарию, куда угодно! Два месяца жизни, которую может позволить себе любой, только не губернатор. Реформы следуют одна за другой, словно прорвалась в верхах какая-то плотина. Струве относился к ним с гибкостью Эразма Роттердамского, слова которого, обращенные к Лютеру, давно избрал своим девизом: «Я исполняю приказы папы и князей, когда они справедливы, и я терплю их дурные законы, потому что так безопаснее. Я полагаю, что такое поведение пристало всем благонамеренным людям, когда они не видят никакой надежды на успешное сопротивление…»

Он не любил жандармского полковника Комарова, но выхода не было. Комаров предстал перед ним с докладом, хотя непосредственно подчинялся Третьему отделению, и только формально губернатор имел право рекомендовать ему направление действий. Звякая шпорами, щеголяя монументальной выправкой, Комаров не скрывал своего удовольствия уколоть либерального губернатора. Струве принял доклад о возмутительных действиях ссыльного Бочарова, выпятил губу:

— Господин полковник, я обещал капитану Воронцову не вмешиваться в дела завода, пока само руководство не обратится к нам за помощью.

— Но именно сам Воронцов просит избавить его от административно ссыльных, — подчеркнул Комаров.

Основания у Воронцова были самые веские: если судить по изложению речи Бочарова на кладбище, у мотовилихинских заговорщиков разработана программа требований, а значит, и действий, явно навеянных социалистическими учениями западных пропагаторов.

— Одна просьба, господин полковник, — сказал губернатор неуверенно, — никакого шума, никаких протоколов и докладов Третьему отделению покамест не делать. Вы меня понимаете?

— Я вас прекрасно понимаю, — с неуклюжим полупоклоном ответил Комаров.

Струве любил последовательность, у жандарма это качество было, но настроение губернатора надолго испортилось.

Стоит закрыть глаза и — травы, травы, травы. Колышутся под ветерком: то покрываются сизым налетом, то вдруг сочно иссиня зеленеют. Раскрываются внезапно зонтики белых и розовых соцветий, звездочки, похожие на снежинки, фиолетовые бокалы колокольчиков. А во рту ни с чем не сравнимый вкус и запах земляники. Стоит положить на ладонь несколько ягод, присунуть их к носу — всякая усталость пропадает. В ушах — обтекающий шум леса, неуловимый и в то же время такой торжественно мощный, в ушах — бесконечные птичьи пересвисты. И какая баюкающая дрема наплывает из качания трав и лесных голосов…

Никита Безукладников косил неумело, у Кости совсем ничего не получалось. С грехом пополам, изрядно перепотев, иступив косы и замозолив ладони, одолели они частичку делянки. Но потом подошли парни с паздеринских наделов и мигом оставили на поляне острую щетину стерни. В работе не разговаривали, но по дороге домой спустились к речке, смыли ломкой водою серый налет с лица, ополоснули сопревшие ноги и заговорили.

— Опасаюсь я за тебя, Константин Петрович, — начал Никита, согнув колено и ухватившись за него ладонями. — Крепко прикипело к тебе сердце и вот теперь чует беду. Знаю я начальство: не помилует.

— Может, с повинной к капитану, — понадеялся парень с заячьей губой. — Мол, за общество беспокоился…

— Это капитан должен прийти к нам с повинной, — перебил Бочаров, останавливая взгляд на быстрых зеленых струях речки. — Ни перед ним, ни перед вами, ни перед самим собою не чувствую себя виноватым. Арестуют меня, все равно Ирадион, ты, Никита, продолжите дело, которое вместе начали. За правду всегда стоять тяжело и опасно. Но правда, вот она, — он обвел рукою речку, ивовые кусты, берег, на котором они сидели. — Она в воздухе, в деревьях, в солнце. Люди чувствуют ее и тянутся к ней, как бы их ни давили. Все мы пришли на землю, чтобы жить. Не кротами, не слепыми лошадьми, привязанными к вороту, а сильными, смелыми владельцами лугов, пашен, заводов… Так уж получается — сделал вещь своими руками, разумом своим — и все равно будешь знать, что она твоя, кто бы ее ни присвоил…

Он замолк, наклонился, захватил в пригоршню со дна галечник. Сквозь пальцы потекла вода, в горсти остались гладкие обкатанные камешки, сперва разноцветные, но мигом потускневшие. Ничего не сказал больше, встал и взял косу. Парни тоже поднялись, надели поостывшие картузы.

В Мотовилихе перебрехивались собаки, курицы ныряли в пыль, блаженно замирали в ней. Избы стояли рядами, отделившись друг от друга заборами. Нет Капитоныча, Яши нет, а ничего не изменилось…

— Отдам тебе деньги, Никита. Делай с ними что угодно, но помни, для чего я их достал.

Безукладников кивнул, сказал парням по-хозяйски:

— Заходите.

Свернули к дому Гилевых, стараясь не звенеть косами, вошли а сенки, повесили косы на штырьки. Наталья Яковлевна лежала за ситцевой занавеской, которой отгораживался когда-то старый Мирон, застывшими глазами глядела в потолок. Катерина приготовила картошки, капусты, затушила в чугунке мясо, выставила угощенье. Костя видел во взгляде ее радость. Но вот, словно одернув себя, она гасила ее, поджимала губы, останавливалась у печки, сложив руки под грудью. На стене у божницы поблескивала на ленте медаль.

Перекрестились косари, выпили, не торопясь, чтоб не обидеть хозяйку, поели. Никита проводил Костю до самого домика, принял деньги, сунул за пазуху:

— Станок изготовим, что бы ни стряслось…

Над прудом стремительно сновали стрижи, опять прозрачным, почти неприметным было вечернее небо.

— Откосимся, соберемся снова, — сказал Бочаров, — теперь мне многое стало ясным…

Никита, сутулясь, пошел к дому Паздериных, кольцеватые волосы его странно розовели.

…В дверь кто-то настойчиво, но негромко стучал. Костя открыл глаза. Не травы теперь были перед ним, а рябящая темнота. Нашарил спички, зажег свечу, оделся, еще ничего не соображая, отбросил щеколду. Топоча, вошли трое полицейских.

— А ну без шуму, — приказал Чикин-Вшивцов. — Собирайся.

— Я готов, — сказал Костя. Внутри, под желудком, противно дрожало; он втянул живот, усмиряя дрожь. — Обыскивать не стоит, я вас ждал.

— Молчать! Выходи!

Лунно было. В огороде холодно, от гряд упоительно пахло росной землею. Костя спотыкался на тропинке, жандармы пребольно его подталкивали. У дома чернела закрытая карета, две лошади поматывали головами. Он оглянулся — Катерина стояла в воротах, вцепившись в косяк.

— Будьте счастливы, — с трудом проговорил Бочаров и запрыгнул на подножку.

Ударился обо что-то, нащупал сиденье вдоль стенки. Шумно дыша, затиснув его в угол, взобрались двое полицейских. Запахло лошадью, луком.

— Поспать из-за тебя не пришлось, огарыш.

Костя все никак не мог согреться. Карету мотало, под колесами скрежетали кусочки шлаку. Неожиданно скоро остановились. Один полицейский остался с Бочаровым, второй, отпыхиваясь, вылез. Костя хотел выглянуть, полицейский рванул его назад.