Ант Скаландис - Братья Стругацкие

• Название: Братья Стругацкие
• Автор: Ант Скаландис
• Издательство: ACT
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-052684-0, 978-5-9713-8278-2

Самые знаменитые в литературе соавторы — Аркадий и Борис Стругацкие — не просто фантасты, не просто писатели, даже не просто кумиры миллионов. Кем они были для нас и останутся навсегда? Частью жизни.

Стругацкие — это наше представление о будущем, о мире, о человеке, о том, что правильно и что неправильно, о смысле бытия и бессмысленности смерти. Они — наш камертон, наш путеводитель, наше оружие и наш факел в мрачном лабиринте истории — прошлой и будущей.

Стругацкие — это наши вывернутые наизнанку души. И наша совесть.

Старший, Аркадий Натанович, ушел от нас в 1991 году, младшему исполнилось ныне 75 лет, и он продолжает работать.

Первую большую и подробную биографическую книгу о братьях Стругацких написал известный фантаст и публицист Ант Скаландис.

***

Эта книга читается взахлеб. Неудивительно: для того, кто интересуется историей литературы, писатель «братья Стругацкие» — фигура знаковая. Автор собрал уникальный материал и подал его так, что читаешь 700-страничный кирпич, как классную беллетристику. По сути, «Братья» — книга не только о писателе АБС, но и о целой эпохе в истории страны и литературы.

Конечно, автор предвзят, конечно, книга могла быть и другой. В ней не хватает отстраненного взгляда на феномен Стругацких, попытки проанализировать их книги с точки зрения человека вне фэндома. Другое дело, что пока это и неосуществимо: человек «снаружи» вряд ли имел бы возможность, да и желание работать с таким количеством уникальных документов, вряд ли ему удалось бы разговорить такое количество людей…

Итог: книга в первую очередь для любителей и ценителей творчества АБС. Но ведь их — нас — немало! Главный признак успеха Скаландиса, по-моему, в том, что, дочитав его труд, очень хочется заново открыть книги Стругацких.

(c) Владимир Пузий

---

А старший сын его всё это время работает в мастерских, где с утра до вечера, отчаянно, исступлённо, до упаду собирает ручные гранаты, вкладывая в каждую из них всю свою ненависть к врагам. А есть уже почти нечего. Или совсем нечего, и морозы дикие. И порою хочется умереть…

Не только Стругацкие — большинство ленинградцев, переживших блокаду, почти никогда и ничего не рассказывают о ней. Как об этом рассказывать? Кому-то стыдно, кому-то страшно, кому-то просто тяжело, немыслимо до нелепости. Да и зачем? Не пережившему всё равно не понять. Мысль изреченная есть ложь. Нельзя об этом рассказывать. Не можно.

Должно было пройти много-много лет, чтобы они решились. В 1970-х, в «Граде обреченном», делая его «в стол» без всякой надежды на публикацию, и наверно, именно поэтому — они впервые расскажут о блокаде. Совсем немного — страничку с небольшим.

«…В Ленинграде… был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в обледенелых подъездах — всё тише и тише, долго, по многу часов… Он засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался всё под этот же безнадёжный крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром, закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром, этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же, где упал вчера, наверняка там же — сам он встать не мог, ползти тоже, а выйти к нему так никто и не вышел… Мы выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом, а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и маленький котёнок, который был так голоден, что, когда я хотел его погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы…»

И только уже в начале 1990-х Борис Натанович, оставшийся без брата и подавленный этой потерей, почувствует, что должен вспомнить и записать, как бы это ни было тяжело, и в «Поиске предназначения» напишет о блокаде так, как ни один писатель до него.

Цитировать оттуда отдельные фразы? Нет. Вот это точно надо читать целиком.

А в качестве дополнения ко всему сказанному, пожалуй, стоит привести без купюр чудом сохранившуюся страничку из блокадного дневника школьника. Комментировать эти записи тяжело, да и не надо, наверное, хотя к концу они становятся похожими на бред. Но так уж получается, что именно эти строки, написанные Аркадием Стругацким, — самые первые из дошедших до нас.

«25/XII — 1941 г.

Решил всё же вести дневник. Сегодня прибавили хлеба. Дают 200 г. С Нового года ожидается прибавка ещё 100 г, но я рад и тому, что получил сегодня. Такой кусок хлеба! Впрочем, я на радостях съел его ещё до вечернего чая с половиной повидлы. В уничтожении повидлы принимала участие вся семья (кроме бабки), т. к. ни у кого нет сахара.

С 28-го думаю начать работать по-настоящему. Занятия: математика (как подготовка к теоретической астрономии), сферическая астрономия (по Полаку) и переменные звёзды (по Бруггеннате). Математику буду изучать по Филипсу. Прекрасный учебник! У меня будут четыре „Дела“: 1-е: „Вспомогательные предметы“ (математика и сферическая астрономия); 2-е: „Теоретическая астрономия“; 3-е: „Переменные звёзды“; 4-е: „Наблюдения“. Это будет хорошо. Ничто не путается под ногами.

Кроме того, нелегальное 5-е дело: „Кулинария“. Ему я буду ежедневно уделять часок времени. Пока читаю „Дочь снегов“ (Джека Лондона. — А.С.).

В школе делают гроб для Фридмана. Было три урока.

26/XII — 1941 г.

27/XII — 1941 г. в 6 ч. Умер мой товарищ Александр Евгеньевич Пашковский (голод и туберкулез).

Нет, нормальные занятия начну с 1/I — 1942 г.

Вчера бабка купила вместо конфет мастику. Вечер был испорчен. Как я хотел бы, чтобы бабки здесь не было!

29/XII — 1941 г.

Сегодня плохо с надеждами (и с хлебом). Сашина труба. Орудия били, но сейчас же перестали. Одна надежда — на январь. Отец и суп в духовке».

Есть ещё записи в дневнике отца. Жуткие в своей лаконичности и будничности, сделанные буквально в те же дни. Мы приведём три: одну до Аркашиных заметок и две — после.

«22/XII — Муки голода: 125 г хлеба, без жиров, без круп, мучительные заботы о сохранении жизни детей. Саня проявляет поистине героизм, добывая на стороне то хлеба, то дуранды (то же, что жмых, подсолнечные семена, из которых выжали масло. — А.С.), то горсть картошки, то кошек (съели 7 штук). Истощены. Опухоли лица и ног. Трупы на улицах, умертвия в ГПБ: Добрин, Слонимский, Драганов… <…>

2/I — Неприятность: Арк утащил из шкафа припрятанные для Бори печенье, сухарь и конфетку — гадость, презрение! Стыдится и испуган.

3/I — Утром умерла мама. Убрали труп в холодную комнату, выдохнули с облегчением. Нужно беречь детей. <…> Есть надежда на дуранду и дрова (часть уже привезены вручную на санках). Пока ещё в комнатах (кухне и Аркашиной) тепло. Нет света. Редко идёт вода, до сегодня свирепые морозы. Замер весь городской транспорт — всюду пешком, а сил нет!..»

В конце января 1942 года Натан Залманович получил возможность эвакуироваться из города вместе с последней партией сотрудников библиотеки в город Мелекесс (ныне Димитровград Ульяновской области). Уезжать должны были по Дороге жизни. На семейном совете было принято решение: Арку ехать с отцом, Борьке — оставаться с матерью. Сегодня бессмысленно спрашивать почему. Ещё бессмысленнее осуждать кого-то за ошибки. Из нынешнего далека не понять тогдашней логики. Да и подробности давно забыты даже участниками событий. Так случилось, так повернулась судьба. Значит, так было надо.

«Мне кажется, я запомнил минуту расставания, — вспоминает БНС, — большой отец, в гимнастёрке и с чёрной бородой, за спиной его, смутной тенью, Аркадий, и последние слова: „Передай маме, что ждать мы не могли…“ Или что-то в этом роде. Они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 граммов хлеба, 150 „граммов жиров“ да 200 „граммов сахара и кондитерских изделий“). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось, — навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная как война: „НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ“. Это означало смерть. Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке — сухие глаза её, страшные и словно слепые».

Самое подробное свидетельство всего произошедшего дальше мы находим в письме Аркадия от 21 июля 1942 года, адресованном другу-однокласснику Игорю Ашмарину из квартиры напротив и переписанному 1 августа матерью в свой дневник. Эти строки заслуживают того, чтобы быть приведёнными здесь полностью.

«Здравствуй, дорогой друг мой! Как видишь, я жив, хотя прошёл, или, вернее, прополз через такой ад, о котором не имел ни малейшего представления в дни жесточайшего голода и холода. Но об этом потом. Как часто я раскаивался в том, что не встретился с тобой перед своим отъездом. Я был так одинок и мне было временами так тоскливо, что я грыз собственные пальцы, чтобы не заплакать. Я хочу рассказать здесь тебе, как происходила наша (с отцом), а потом моя эвакуация. Как ты, может быть, знаешь, мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы — последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же, голодные и замерзшие до невозможности, приехали туда только через полтора суток. Когда поезд остановился и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Однако мы выгрузились. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофёр ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофёр, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофёр велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. Жихарево — первая заозерная станция. Почти без сил мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление — выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке или, вернее, холодушке было человек 30. Хотя печка была, но не было дров. Мы окончательно замерзли в своих мокрых одеждах. Я чувствовал, как у меня отнимаются ноги. Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни, как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3 — 4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7-го, не то 8-го февраля. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загромождённым длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал — напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала. Здесь мы и свалились. Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другойдень мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку…»