Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

• Название: Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
• Автор: Валентин Пикуль
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-7838-0214-Х, 5-9533-0940-6,978-5-9533-2474-8

Роман «Слово и дело» состоит из двух книг: «Царица престрашного зраку» и «Мои любезные конфиденты». События, описываемые в романе, относятся ко времени дворцовых переворотов, периоду царствования императрицы Анны Иоанновны. Роман передает весь драматизм борьбы русских людей против могущественного фаворита царицы Бирона, а также против засилья иноземцев.

---

– Свежа ль буженина? – оживилась Анна. – Ладно, вези во Всесвятское. Дом топить, вина прислать. Да нельзя ли кабанчика мне какого? Очень уж давно я кабанчика не стреляла. Пущай живого доставят. Убью, а потом съедим его.

Ехала императрица, кланялись ей мужики, торчали колодезные журавли, да слепо глядели избяные окошки. Свистел в ушах прохладный ветер, таяли на морозе звончатые переливы валдайских колокольчиков.

«Дин-дон, дин-дон… царь Иван Василич!»

* * *

Особы знатные разбрелись по домам, тужились над писанием проектов – каково ныне Россией управлять, но протокол собрания прошлого лежал не подписан. Стали звать людей порознь: мол, я, такой-сякой, подписался и согласен на ограничение самодержавия. Указ же о титуле Анны Иоанновны, уже провозглашенной самодержицей, пришлось утвердить. Но князь Голицын сукно на столе поднял, да туда, под сукно, указ сей и схоронил: пусть лежит, каши не просит. Дмитрий Михайлович рассуждал теперь словами скользкими, за которые его, как змею, без рукавиц не поймаешь.

– Впредь, – наказывал он, – императрицу Анну Иоанновну именовать, как именовали Екатерину Первую… А как – вспомните!

Намек этот опасный: ведь Екатерину Первую вообще старались никак не титуловать… Между тем, уснащенный мастиками, прежний царь еще лежал в гробу, а для его погребения составили Печальную комиссию, в которую вошел и Татищев. Он жаловался:

– Арки-то? Арки на какие деньги строить? Куды поезду ехать с телом отрока багрянородного?

Но Голицын, экономист опытный, государственную копейку берег: стоял на страже казны, словно Полкан дворовый.

– А… свадебные на что? – отвечал он Татищеву. – Один раз на свадебные арки истратились, и – хватит!

– Не грешно ли, князь, кощунство над царем строить? Он желал на праздник ехать под теми арками, а ты в могилу его везешь.

– Плохо ты меня знаешь, Никитич! – усмехнулся Голицын. – Я под теми арками не только царя почившего провезу до могилы, но у меня и Анна Иоанновна под ними же на Москву въедет…

Вслед за Татищевым пришел в Совет Вельяминов, вице-губернатор московский, с делами о встрече новой императрицы:

– Трухмальные воротца для восшествия осударыни…

– Цыц! – рявкнул Голицын. – Уже есть воротца. Второй дурак приходит сегодня о воротах толковать… Говори лишь дело!

– А каково персону ея величества Анны Иоанновны художникам малевать? С какой кавалерией?

– Раньше-то Анну как малевали? – задумался Голицын.

– Да с красной лентой… сиречь ордена Екатерины! А теперь по чину императорскому надо бы с голубой малевать?

Голубая лента – кавалерия ордена Андрея Первозванного, самого высокого ордена империи. Голицын бровями задвигал, сердясь. Орденский знак на портрете – дело значимое: тут промашки никак нельзя сделать… Мало ли чего императрица захочет?

– Покеда ея величество, – отвечал, – ничего путного еще не свершила для блага российского, повелеваю тебе, вице-губернатор, писать парсуны с ее изображением согласно с последними портретами Анны Иоанновны… Сиречь – с красной кавалерией! Поярче!

Не уступил – и потер руки, довольный.

Дмитрий Михайлович сам же предложил Анну Иоанновну в императрицы, но, когда ее в императрицы избрали, князь делал все, чтобы унизить и стеснить ее – даже в мелочах…

В день 4 февраля верховники тянули непослушных для подписания протокола. Духовенство упрямилось – и Голицын, весь в гневе, велел синодальных доставить в Совет силой. Под конвоем лейб-регимента привели к нему высоких иерархов церкви.

– Ваши преосвященства, – поднялся навстречу Голицын, – почто от дел отлыниваете? Почто штыком принуждать приходится?

Феофан блудливо глазами по сторонам зыркал:

– Мирские дела ваши, не до них нам, старцам смиренным…

– Это вам-то? – прошипел Голицын. – Да вы, словно свиньи в бурде, так и роетесь в делах мирских… Не врите!

Степанов, правитель дел, раскрыл чистую страницу.

– Согласуете, ваше преосвященство? – спросил Феофана.

И вдруг Феофан Прокопович, перстами тряся, заревел:

– Не согласую… По какому праву власть монаршую оскопили? Кондиции есть нож, сладким медом помазанный. И вы тем ножом сладким царей, помазанников божиих, резать желаете!

Голицын чуть было в бороду ему не вцепился:

– Кондиции самой императрицей на Митаве апробованы. Она согласует, а вы не согласуете?

– Обман все, – взъярился Феофан.

Тут фельдмаршал Долгорукий громыхнул жезлом:

– Это чей же обман? Уж не сама ли государыня решила тебя обманывать? Будешь писать или нет?

Феофан щелкнул зубами, словно волк в капкане.

– Не согласую, – сказал твердо. – Но штыка в гузно боюсь получить и потому подписую…

Примчался гонец. Протянул верховникам пакет, который (в знак особой спешности) был пронзен птичьим пером. Вскрыли письмо – от Василия Лукича, с дороги. Головкин-канцлер страдал от страха.

– Что там? – спросил, дрожа мелко. – Не худое ли?

– Беды нет! Ея величество, государыня Анна Иоанновна, просят выслать ей навстречь пять «огоньков» собольих из казны.

Из Сибирского приказа казна выдала пять соболей. И снова поскакал гонец по ухабам, пил водку на редких ямах. Вечером протянул кису в руки императрицы. Пять серебристых полос исчезли в сундуке. Анна Иоанновна ключиком щелкнула, на сундук села.

– Ваше величество, – спросил Лукич, – не рано ли копить стали?

– Да не коплю я, – смутилась Анна. – Девки-то мои митавские обтерханы, мехов попросили. Особо Цеге фон Мантейфель да Тротта фон Трейден Фекла… Ну я и хотела одарить девок. А тут красу такую увидела, и жалко отдавать стало. Ты уж напиши, Лукич, на Москву, чтобы еще пяток «огоньков» выслали. А эти я у себя оставлю…

Опять скачут гонцы, у всех – пакеты, проткнутые птичьим пером для пущей скорости. В письмах тех просьбы царицы: икры ей, соболей, вина, буженины…

* * *

Едут! Валдайские холмы – звоны бубенчатые. Ух да ух – взлетают сани. Кораблем плывет царский шлафваген, сияя зеркальными стеклами… Кейзерлинг под вечер отстал от поезда. Посмотрел, как растаял над лесом дымок из трубы шлафвагена, велел вознице гнать возок обратно – живо, живо, живо!

Бенигна Бирен растолкала задремавшего мужа:

– Эрнст, Эрнст, очнитесь же… Кто-то скачет к нам!

Проснулся и Лейба Либман. Кутаясь в шубы, Бирен затих в углу. Торчал лишь большой нос, а глаза были печальны, как у побитой собаки:

– Боже, когда кончатся мои муки? Что ждет всех нас?

Либман открыл дверцу кареты, выглянул. Из-за редколесья настойчиво и твердо стучали копыта всадника… Вот и он!

– Это скачет Кейзерлинг, бояться нечего. А за ним возок…

– Уф, – передохнул Бирен. – Какая пытка эта русская дорога!

Лейба Либман погладил рысий мех на шубах Бирена:

– К чему отчаиваться? Анна любит ваше семейство и не даст в обиду детей ваших. Кто не знает ее нежного сердца?

Кейзерлинг уже просунул голову в карету:

– Вы неосторожны, друзья. Сказано же вам, чтобы ехать верст на двадцать от поезда. А вы насели уже на хвост Долгорукого, это опасно… – Из возка Кейзерлинг перегрузил к Биренам припасы от стола Анны Иоанновны: соленые языки, ветчину, печения разные. – Нельзя и мне отставать от поезда, – признался он. – Мы все время на подозрении у московских депутатов. А где Карлуша? Анна очень скучает!

Сонного Карлушу Бирена, замотанного в куколь, Либман передал Кейзерлингу, тот сунул младенца под шубу, махнул рукой:

– Итак, до завтра… Рано утром я опять отстану от поезда и верну вам Карла, сытого и веселого!

– Постой, – остановил его Бирен и, разворошив одежды на ребенке, сунул на грудь ему письмо от себя: сугубо личное, любовное, страдальческое – для Анны…

Тем временем Василий Лукич («Дракон мой», – говорила о нем Анна Иоанновна), сидя в шлафвагене на турецких подушках, развлекал императрицу анекдотами, еще смолоду из Версаля вывезенными. Ах, эти дорожные разговоры, сколько их было в жизни дипломата!

– Людовикус, ваше величество, будучи в настроении отменном, изволил спрашивать куртизана своего: «Скажи, любезный, что бы ты делал, ежели королем был?» На что ответствовал ему куртизан тако: «Я ничего не делал бы…» – «Как же так? – воскричал Людовикус. – А кто бы управлял страной моею?» На что получил ответ от куртизана: «Законы, ваше величество!»

– Вольно же им, – хмурилась Анна Иоанновна. – Нет уж, Лукич, ты дьявольским искушением не промышляй… Бес-то силен в законах, а бог силен в помазанниках своих!

– Но законы, мудро составленные, сильнее цесарей.

– Да кто тебе сказал чушь такую?

– Тпрру… – раздалось с высоких козел, и затихли полозья.

– Вот и ям Затверецкий, – сказал Лукич. – Здесь постели и ужин приготовлены. Прошу, ваше величество, откушать и почивать.

Вылезли. Пока Лукич с Голицыным разбирал почту, пока ужинали, глядь – уже и полночь набежала. Дистанцию пути на завтра наметили, курьеров на Москву отослали, пора и самим на перины заваливаться. «Глаз да глаз», – думал Лукич и без стука распахнул двери царицыной опочивальни. Анна Иоанновна раскинула руки, загораживая младенца. Распеленутый, лежал на столе Карлушка Бирен и пускал веселые пузыри, суча ножками.