Владимир Кораблинов - Прозрение Аполлона

• Название: Прозрение Аполлона
• Автор: Владимир Кораблинов
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1973

«… Вторые сутки Аполлоновой жизни в угольном подвале зачинались скорбным напоминанием о смерти. Милиционер Капустин небрежно прикрыл Степаныча, и старик неотрывно глядел на профессора. Взгляд мертвого человека всегда неприятен, загадочен, полон какого-то скрытого значения, словно ушедший из жизни хочет напоследок сказать оставшимся в живых нечто важное, открыть какую-то роковую тайну, без знания которой им будет трудно и, может быть, даже невозможно существовать. Взгляд же Степаныча был особенно неприятен из-за того, что один глаз его спокойно смотрел сквозь щелку полуопущенного века, а другой таращился, и создавалось впечатление, что старик подмигивает, хочет намекнуть легкомысленным людям на их непрочность, что, дескать, живы-то вы, граждане, конечно, живы, а вот надолго ли?

Аполлон Алексеич всегда был самого лестного мнения о крепости и неуязвимости своих нервов (демоны вспыльчивости в счет не шли), он при случае любил похвастать слоновьей своей нечувствительностью ко всяким там раздражителям, говорил, будто ему все ништо, хоть стреляй за спиной, хоть ледяной водой окати – не вздрогнет. А вот тут как будто и ничего особенного – недвижный, стеклянный, чуть мутноватый взгляд, а коробило, уязвляло, беспокоило.

Впрочем, беспокоиться и в самом деле было из-за чего: его словно позабыли. Сунули в этот грязный каменный мешок и потеряли к нему всякий интерес. Это, конечно, было свинство, это ожесточало, развязывало демонам руки, но… помалкивали демоны, понимали, стало быть, что нет им тут разворота. Не биться же головой о кирпичную, полуторааршинной толщины стену… »

В последующих изданиях роман выходил в сильно сокращенном виде под названием «За это готов умереть».

---

– Но адрес-то, – воскликнул, – оставил же ведь тебе Денис Денисыч свой адрес? Потерял, что ли?

– Помер Денис Денисыч… – сказал Павлин.

– Ка-а-ак помер? – Рудольф Григорьич даже привскочил со скамейки. – Так я ж его совсем недавно видел, разговаривал даже…

Он действительно видел Легеню дня за два до того, как поселился в бимбаловском гробу. Тогда Павлин и о Пыжове рассказал.

– Такой старичишка сердитый… «Помер, – говорит, – нету никакого Денис Денисыча… Его, – говорит, – давно черви едят… Хватился!»

– Странно, странно, – задумчиво сказал Рудольф. Григорьич. – Ну, вот что, Томми, пошли ко мне, переночуешь, а завтра отведу тебя в художественную школу. И начнешь ты учиться, и все будет превосходно…

– А почему вы меня как-то все чудно называете – Томми да Джонни? Меня Павлином зовут.

– Павлином?! Нет, ты серьезно? – Лебрен так и прыснул. – Пав-лин! Ведь это – подумать!..

«Что за шальной дядька, – удивленно поглядел на Рудольфа. – Все ему чудно́…»

Многому по дороге дивился Рудольф Григорьич. В гробовой тишине почти месячного своего добровольного заточения, за пьяными разговорами, а чаще – за тяжелыми хмельными снами ничего ведь не видел, ничего не слышал. Город как будто бы и на месте стоял – все те же дома, те же деревья, но что-то такое, как в человеке после тяжелой болезни, какая-то перемена чувствовалась. Много разбитых окон, осколки стекол противно хрустят под ногами; иные стены исковыряны пулями – как оспинами покрылись; и удивительно много бумажного хлама на мостовых: перекати-полем гонит ветер настырные бумажонки, сметает их в кучи к стенам домов, к заборам и снова расшвыривает, снова гонит бог знает куда…

И как-то не по себе вдруг сделалось Лебрену. Медленно наплывало то неотвратимое, что случалось после каждого запоя, – чувство отверженности. Трезвая жизнь не желала принимать блудного сына, презрительно отворачивалась от него, гнушалась, мучила угрызениями совести, томила жаждой похмелья. Рудольф Григорьич всегда с трудом переживал свое выздоровление. Но встреча с Павлином чудесно встряхнула, поворотила мысли по иному руслу, и радостная блеснула надежда, что, может быть, встряска-то на пользу пойдет и безболезненным окажется выздоровление.

Но этот голый, неуютный город… Эти змеями шипящие под ногами, мечущиеся по улицам бумажки… Ненастный день и рано нависшие сумерки…

Синие и красные стеклянные шары проплыли, загадочно, таинственно мерцая в окнах аптеки И. М. Марголиса. «А что, если зайти, попросить? – подумал Лебрен. – Исай Моисеич поймет, не откажет: горит ведь… А, ч-черт! – искоса глянул на Павлина. – Нет, – вздохнул, – нельзя…»

Дорога шла через Красные ряды. Скучнейшее это место Рудольф никогда не любил: пыль, заколоченные сводчатые лабазы, мертвечина. Скорее, скорее пройти через эту несказанную тоску, через этот, черт бы его побрал, губернский ампир первой четверти прошлого века! Очутиться дома, под крышей, в тепле… Пардон – а что дома? Сырость, холодище, полоумная вдова с дюжиной вонючих, мяукающих кошек… Куда спешить?

В самом центре всегда голой, пустой, как блюдце, площади темнел словно бы какой-то посторонний предмет. Но тут отродясь никогда ничего не бывало. Странно, странно…

– Подожди-ка, – сказал Павлину. – Я сейчас…

И, дважды провалившись по щиколотку, обеими баретками зачерпнув ледяного месива, достиг предмета и вот стоял перед намогильной увенчанной звездочкой пирамидкой и читал скорбные слова о зверски замученных четверых, среди которых был и Ефим Ляндрес – друг, единомышленник, газетный обозреватель его театральных затей…

Мокрый снег налипал на аккуратную пластинку, на железную страничку истории российской, где начертаны были памятные слова о погибших, налипал снег и таял, стекая, как слезы. И тут-то отчаянье, стыд, тоска безжалостно навалились на Лебрена, и понял он, что – нет, не сможет одолеть надвигающуюся ночь и не спас его синеглазый мальчик от жестокого похмелья, да и никто и ничто не спасет…

Но загадочно, как будто намекая на что-то, будто подсказывая, сквозь сумеречную мглу синие и красные шары мерцали в отдалении. И, еще раз велев Павлину обождать, Рудольф Григорьич кинулся в аптеку.

Что ж, И. М. Марголис действительно понял и не отказал.

Всю жизнь Павлин будет помнить эту лебреновскую ночь. Что-то сказочное, немного страшноватое чудесным образом навсегда отпечатается в его памяти – сквозь сонную дымку и, значит, частью в чем-то искаженное этой дымкой, а частью, может быть, даже увиденное во сне.

Начать надо с того, как переступили порог дома вдовы Кусихиной и Павлюша, предводимый Лебреном, попал в остро, неприятно пахнущий мрак большой захламленной передней. Именно так – навязчиво и остро, как спирт, пахнет в цирковых помещениях в дни, когда гастролирует труппа дрессированных тигров. Полоумная вдова, избавь бог, не держала, разумеется, кровожадных хищников, но их с успехом заменяли десятка полтора одичавших разномастных кошек, которые по силе непристойных запахов не только не уступали пятерке бенгальских страшилищ, но, пожалуй, еще и превосходили их.

Твердой рукой человека опытного и знакомого со здешними местами Лебрен протащил оробевшего Павлина по каким-то таинственным закоулкам, среди невообразимого нагромождения сундуков, корзин, громыхающих ведер, полурассохшихся бочек и прочей рухляди (даже хомут под ноги попался, зацепил гужом) и, пошарив впотьмах, поскрежетав ключом, распахнул дверь.

– Ну, вот, располагайся, пожалуйста!

Королевским жестом Рудольф очертил полукружие в холодном, затхлом воздухе нетопленной комнаты.

Затем началась возня со спичками (они шипели, чадили, но гореть отказывались решительно) и поиски свечи, сопровождаемые приборматыванием: «Проклятая ведьма, не может электричество провести!» И словно бы кошачье мяуканье за дверью, в темной вонючей передней.

Наконец свеча была найдена и зажжена. Она осветила довольно просторную, с низким потолком комнату, совершенно пустую, если не считать какую-то диковинную полосатую развалину, которую Рудольф Григорьич числил в диванах, узенькую, больничного вида железную кровать и большой фанерный ящик из-под знаменитых асмоловских папирос «Эклер», исполнявший, по всей видимости, роль стола, ибо именно на него-то и была водружена порожняя бутылка со свечой.

– Нет, нет, не раздевайся! – замахал руками Лебрен. – Тут холод собачий… Вот, – он указал на полосатое чудовище, – вот здесь ты будешь спать. А сейчас – показывай свои рисунки.

И, пока Павлин возился с папкой, озябшими пальцами развязывая бечеву, Рудольф, оборотясь лицом в угол, поколдовал над чем-то, позвенел стаканчиком, побулькал – и сразу запахло аптекой.

– Вам что, нездоровится? – участливо, спросил Павлюша.

– Сердце, сердце… – пробормотал Лебрен. – Сердце, мой маленький Эдди… Пардон, пардон! – спохватившись, весело засмеялся. – Проклятая привычка… Ну, показывай, показывай…

Он заметно повеселел после лекарства, шустро засновал по комнате, а когда Павлин открыл свою папку, так же шустро принялся перекидывать картинки, почти не задерживаясь ни на одной, и что-то напевал, насвистывал, приговаривал: «Так-так… очень мило… Недурно, недурно! Да ты талант, мейн либер… Талант! Прелестная старушка! И этот мостик… Браво, браво, мой мальчик!»

Время от времени отбегал в уголок и там колдовал снова, звенел стаканчиком, и снова оттуда тянуло аптекой, и новая волна веселости накатывала на него. Но все бессвязнее, все страннее становились его замечания, и вдруг, ни с того ни с сего, вспыхнул непонятным раздражением и стал визгливо кричать, что все это – нет, не искусство, а подделка, жалкая попытка скопировать жизнь. И уж, конечно, не в этих дотошно написанных старушках и прямо-таки левитановских мостиках настоящее, а в том неведомом, незнаемом, что таят в своей природе круг, угол, квадрат…

– Вот, мой маленький Джонни… Вот! Вот! – чуть ли не с пеной возле рта кричал Лебрен, извлекая из недр полосатого чуда какие-то листы картона и кидая их на пол. – Вот настоящее! Вот сегодня и завтра искусства!

При этом он не забывал поворачивать Павлину свое лицо так, как любил, – в три четверти, под Мефистофеля с папиросной коробки «И я курю».

Павлин не на шутку перепугался. Сперва он подумал со страхом, что этот чудной клетчатый человек – безумец («маленький Джонни», «маленький Эдди» – вон оно что!) и, пожалуй, самое лучшее – попытаться удрать из его ужасного логова… Но, увидев, что Лебрен, позабыв про пестрые, раскиданные по полу листы (эскизы декораций Берендеева к весенней «скоморошине», потрясение классического искусства), уже не бегает, не кричит, а, грохнувшись на кровать, бормочет, засыпая, – догадался, что просто-напросто пьян его шальной знакомец, собрал в папку свои картинки и тоже стал примащиваться на отведенном ему диване. Устал он страшно в целодневных скитаниях по городу, ничего не ел, но даже и мысли не было сейчас развязать котомку, достать оттуда бабушкины лепешки: так спать вдруг захотелось. И, как-то ухитрившись между горбами пружин отыскать нужное местечко, заснул мгновенно и так крепко, что все последующее было увидено как бы во сне.