Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

• Название: История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
• Автор: Екатерина Матвеева
• Издательство: ШиК
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-86628-038-8

Издательство «ШиК» представляет роман Екатерины Матвеевой, первое художественное произведение автора, прошедшего трудный путь сталинской каторги — «История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек».

Опять Гулаг, опять сталинские лагеря? Да. — Гулаг, сталинские лагеря, но здесь, прежде всего, произведение в жанре русской классической прозы, а не воспоминания, ограниченные одной судьбой, это итог долгих раздумий, это роман с художественными достоинствами, ставящими его в ряд редкостной для нашего времени литературы, с живыми образами, с мастерски раскрытыми драматическими коллизиями. Это полифоническое произведение, разрез нашего общества в его зеркальном отражении в Гулаге и зеркальное отражение Гулага в «вольной жизни». Автор ищет ответ на жгучий вопрос современности: почему в одночасье рухнул, казалось бы, несокрушимый монолит коммунистического режима, куда и почему исчезли, как тени, «верующие» в его справедливость и несокрушимость. И все же, прежде всего, это роман, развитие сюжета которого держит у читателя неослабевающий интерес с первых и до последних страниц.

---

— Эта кого хочешь с пути истинного совратит…

«Как бы их замолчать заставить, — тоскливо соображала Надя, — ведь этак и рехнуться можно!» Но не тут-то было. Коза, как нарочно, разболталась, не унять.

— Новый опер красавчик! Молоденький, лет двадцати пяти не больше. Девчата про него уже всё узнали. Приехал с женой из Москвы. Жена нарядная, как кукла. Он ее «бульдожкой» зовет.

— Да хватит вам о мужиках болтать, — не выдержав, взорвалась злобно Надя. — Вот освободитесь, тогда и пускайтесь в загул.

— Пока мы освободимся, у тебя уже внучат куча будет, — миролюбиво сказала Коза.

— Неизвестно! После таких уборных, как у нас, когда струя на лету замерзает, способны ли будут женщины вообще иметь детей! — резонно заметила Валя.

— Мне этого узнать не придется, меня вперед ногами на погост отволокут к этому времени, да еще по черепу молотком шарахнут, чтоб и на том свете знали, что зечка.

— Это почему ж молотком?

— А так зеков хоронят, — пояснила Коза. — К ножкам — бирочку, а прежде чем за вахту вывезут, молотком по черепушке угостят на прощанье!

Надя вздрогнула, будто прикоснулась, как в детстве, к штепсельной розетке, и затряслась от страха и отвращения.

— Да будет вам об этом! Освободитесь скоро, вот увидите!

— Не раньше, чем вождь ваш великий свою кожу чертям на барабан подарит, — со злобным смехом сказала Валя.

— Скоро, скоро! Не два века лиходею на свете жить!

— Упыри и вурдалаки бессмертны! Они человеческой кровью питаются! — злорадно продолжала Валя, поглядывая на свою начальницу.

— В каждом бараке зечки на ночь молятся, чтоб скорей Господь землю освободил от кровопийца, — не унималась Коза.

— Кончайте болтать! — сурово прикрикнула на них Надя. — Еще мне не хватало, чтоб к моей семерке еще десятку довесили за болтовню или пятерку за недонос!

Хлеборезка затихла. Окрик подействовал. Еще не выветрилось из памяти зечек, как судили одну москвичку, Наталью Лебедеву, за «антисоветскую пропаганду среди заключенных». «Дело» возникло быстро и оперативно, под чутким руководством опера Горохова. Во время одного из шмонов у Лебедевой забрали листок с записанным на нем стихотворением. Опер быстро сообразил, что это производство местных поэтов, и, хотя Лебедева упорно настаивала, что не она автор, ее стали допрашивать, где, у кого списала. Неизвестно, была ли она действительно автором или нет, она точно знала, что, назвав имена, потащит за собой цепочку с непредсказуемым концом под следствие, а это уже групповщина, организация — и десятка по статье 58 пункт 10, пункт 11. Выездная сессия на основании материала, собранного оперуполномоченным капитаном Гороховым, при свидетельских показаниях зечки Елизаветы Кирилловой судила Наталью Евгеньевну Лебедеву, добавив к ее десяти годам еще пять лет исправительно-трудовых лагерей, которые, кстати сказать, никого не исправляли, а только еще больше усиливали ненависть и злобу. Буквально через несколько дней весь лагпункт уже знал это злосчастное стихотворение. Теперь, после суда, Лебедева не считала нужным скрывать, за что ей вкатили срок… Полетели записочки в другие места заключения, на шахты (а их больше сорока), на заводы — везде, где работали зеки. Опер Горохов летал, как грозовая туча, извергая гром и молнию. Ему вкатили выговор за недостаточную оперативность (после суда пустил опять Лебедеву в зону). Докатилось и до пекарни. Мансур сграбастал Надю в охапку и, как горилла, открыв пасть, смеясь, допрашивал, не ее ли это произведение искусства. Надя отбивалась от мохнатых лап и протестующе верещала:

— Не я, не я! Отпусти, горилла, сейчас же! Я только исполнитель, а не творец. Я неграмотная, и по-русски с натяжкой имела «посредственно»! Я не пишу стихов.

Мансур разжал свои ручищи и, подняв мохнатый палец кверху, завопил:

— Послушайте только, это же конгениально!

Тиран душой,
Сапожник родом,
Себя вознес на пьедестал,
И стал народ «врагом народа»,
А он один народом стал,
И подхалим, и льстец бесстыжий…

— Хватит, Мансур, хватит, не хочу срока за недонос. Не хочу Воркуты! — исступленно закричала Надя. — Я знаю это стихотворение, но слушать не буду!

— Испугалась! Испугалась! — злорадно захлопали в ладоши Мансур и Толян.

— Да, испугалась! А зачем? Отдать жизнь за правое дело, за убеждения — это одно, а за болтовню, за зубоскальство, ерничанье? Не хочу! Обидно!

Мильоны расстреляв людей,

Зато был знатоком марксизма,

А это ведь куда важней! — не унимался Мансур, — Из искры возгорится пламя!» — победоносно закончил он.

— Смотри, как бы эта искра не опалила твою лохматую шерсть!

Через некоторое время, когда поутихло это событие, Надя спросила Козу:

— А где теперь Лебедева, что-то не видно ее в зоне?

— Отправили! Избавили нас от антисоветчины! — открыв свой беззубый рот, сказала со смехом Коза.

— А вы не знаете, за что она сидела?

— Легко сказать, сидела! Всю дорогу на общих пахала! Как и все ее одноделки, вон, Палагина Танюшка, Ольга Шелобаева…

— За то, что своевременно не отказались от своих отцов, а по библии, за грехи отцов, — сурово пояснила Валя.

— На Лубянке в камерах еще в то время, в тридцать седьмые года, говорили: «Была бы голова, а срок найдется!»

Надя приумолкла. Валя сказала, «за отцов». Какая же чудовищная жестокость — поставить и без того поруганного человека перед выбором: жизнь твоего отца или то, через что она уже прошла, суд, пересылка, этапы, комендант Ремизов и муки матери. А для них, политических, неведомая Лубянка с ночными допросами, Лефортово, Сухановка и военный трибунал, где перед мордатыми, широкими полковниками стояла тоненькая фигурка почти ребенка Танечки Палагиной! Потом она стала думать, как сама поступила бы. И это было так страшно, что она положила нож и перестала резать хлеб. Признать такого доброго, веселого, любящего отца врагом? И, глядя в его светлые глаза, сказать: «Папа, ты враг!» — как бы он засмеялся! Сказал: «Что ты, доченька! Ну какой же я враг?» И можно ли жить на свете, если откажешься от отца?

— Надя, мечтаете? — спросила Валя. — Нож берите.

Утром с бригадой Эльзы Либерис пришла Альдона, просунула голову в окошко:

— Можно к тебе? Я на минутку!

— Заходи! — пригласила Надя.

— Надя! Я знаю, как ты пострадала за чужое письмо… «Ну — вот, опять!» — с досадой догадалась Надя.

— Я бы никогда, не осмелилась просить тебя, но родители Бируте до сих пор не знают, что она умерла. Мы уже отправили два письма им, одно через нашу почту, другое девчата в карьере бросили, а вчера от матери ее опять пришло письмо.

— Не возьму.

— Дочь Бируте у них на руках, совсем малышка.

— А муж?

— Нет мужа давно, погиб в перестрелке. Малышка без него родилась.

— Надя! Бригада Иры Палей! Наш хлебушек! — крикнули в окно.

— Давай! — Надя быстро схватила письмо, еще не зная, кому отдаст, но пока под матрац. «Еще одни зачеты снимут, а у меня их уже больше полгода». А как было отказать? И в хлеборезке тоже держать нельзя, вдруг шмон! Но правому делу Бог помогает! И что делать, надоумит.

Подойти к Клондайку и просто попросить: «Возьмите письмо!» — исключалось напрочь. Нужно было хитрить. Отправляясь на конюшню, пришлось надеть туфли на каблуках, чулки паутинку и вместо телогрейки — единственную, парадную шерстяную кофту.

— Куда это ты так вырядилась? — свирепо выпятив нижнюю 1 губу, спросил старший надзиратель, подавая пропуск.

— Генеральная репетиция сегодня, не успею переобуться, — не задумываясь, соврала Надя, схватила пропуск и бегом за вахту. А дальше пошла медленно, как вольняшка. В конюшне чисто. Солдат от нечего делать заставляли летом конюшню вычищать не хуже, чем казармы.

Запрягла Надя Ночку, села спереди, ноги набок свесила, юбчонка короткая, едва колени прикрыла, но другой не было. Не очень-то прилично, но для дела чем не поступишься? И не прогадала. Не успела телега с грохотом мимо дома, где офицеры жили, проехать, Клондайк выскочил.

— Михайлова! — остановил ее.

Надя с телеги не спрыгнула, не побежала, как положено, не стала стоять на стойке «смирно», а лошадь развернула и подъехала.

— Слушаю вас, гражданин начальник!

— Куда это вы в таком виде?

— На пекарню, гражданин начальник!

— А почему так оделись?

— Как «так»? — спросила и ногу за ногу закинула. Чулки-паутинки с черной пяточкой — красота! Пусть полюбуется!

— Не по форме за зону выходите, — а сам на ее ноги смотрит. — Вас что, разве боец не сопровождает, как распорядился капитан оперуполномоченный?

Если бы не на виду у всех, Надя бы смеялась до упаду, но со всех сторон ее видать было и приходилось делать «постную морду».