Таисия Пьянкова - Тараканья заимка

• Название: Тараканья заимка
• Автор: Таисия Пьянкова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Фэнтези
• Год: 1990
• ISBN: 5-235-01581-9

---

- Ну? Чего поделываем?

Потом на лице Богомаза вдруг начинала обживаться мысль: дергать его за ноздри, приотворять веки, шевелить бровями, даже ушами.

Пыталась она и головой качать.

При этом Прохор произносил с расстановкою:

- Ни-ка-ко-го порядка не блюдем, ни-ка-ко-го.

Тут он отдувался и принимался нажимать на Корнея, словно карманник на полоротого зеваку:

- Давай-ка мы возьмем да сойдемся-ка на таком вопросе: чего нам не хватает в земном устройстве? А не хватает нам простого мерила. Если мерило придумать, то на Земле наступит полный порядок.

- А кто же в мерителях-то будет состоять?- торопился Корней размазать нарисованную Прохором картину.

- Кто мерило сотворит,- отвечал тот сердитым от обиды голосом,- тому и быть мерителем.

- Однако,- не одобрял ответа Корней.- Сам Господь и тот на сортировку такую не решается. Ежели он и оценивает людей, то лишь после смерти. И разбирает их не по форме да разуму, а по нажитым грехам.

- Но ведь кто, как не он, дал человеку разум? Для чего дал?

- Должно быть, для того, чтобы он управлял сутью человеческой, согласуясь с душой.

- Ну а почему тогда только по душе судить?

- Ей все приходится брать на себя, поскольку она лишь одна нетленна. Вот и судима оказывается она и за наплевательское к ней отношение со стороны разума и за упрямое с нею несогласие телесной потребности нашей. А по разуму определять - больно хитро. Ведь всяк лицедей[12] мудрей семи судей, а что точивый Пров[13] - тому хоть семь умов...

- И все ж венец человека - разум!- не желал Прохор размягчить в себе уступкой того, что в нем утрамбовалось долгим умствованием.

Но и Корней пытался держать взятую линию:

- Разум, конешно... Разум - он отец. А душа - мать,- доказывал он.- Только при полном их здоровании да согласии и процветает в человеке задумка божья,- стоял он на своем, отчего Богомаз терял терпение и начинал подергиваться.

- Хочу знать,- уже кричал он,- где она, душа-то? Где? Ты мне ее дай поосязать,- тянул он до Корнея жилистые руки, теми же клешнями начинал ощупывать себе голову и быстро докладывал,- разум-то наш, вот он. Тут,- стучал он по волосатому черепу казанками пальцев.- А душа? Где она? В этом месте - сердце,- тыкал он себя в грудь,- в этом-рубец, ниже - требуха. А душа где? Чего-то я ее, сколь ни шупаю, не могу в себе обнаружить.

- Плохо твое дело, коли ты не чуешь ее,- вздыхал с печалью Корней.- Разум в человеке прикидкою да своевы-годой сказывается, а душа - заботой и болью обо всем окружении. В тебе душа не болит, вот ты ее и не чуешь. Она у тебя в самодовольстве жиреет, чего ей трепыхаться? Надо в тебе немного спесь охолодить; понять бы тебе то, что нету на земле человека людее всех остальных. Нету и никогда не будет. Может, тогда душа твоя и очнется...

Чужих советов Дикий Богомаз ценить не умел, поскольку и впрямь походило на то, что душа его пребывает в глубоком обмороке, а голова в бреду. Вот тогда, ничего не выспоривший, подскакивал он на свои ходули и принимался на них бегать чуть ли не по стенам. В котухе раздолья оказывалось маловато, так его выносило за порог. Там он начинал хлобыстать дверями, притворами, калиткой. Набегавшись, возвращался в избу, забивался в какой-нибудь угол и приступал заново накапливать чванство.

Корней же оставался в котухе размышлять о том, что каких только людей ни плодит наша Земля.

Людское это многообразие вскоре подтверждалось появлением в закуте Мокшея-балалаешника. Страсть какой конопатый Мокшей впяливался в клетуху с цыганским выплясом. Выкинувши коленце, он с хохотом кидался обнимать Корнея, тормошил его, как будто желал пробудить в нем особое до себя внимание, а там залюбленной девкою закатывал глаза.

- Хочу зеленый пинжак,- взывал он в потолок.- Ой, как хочу! И штаны хочу. Какого цвета штаны у фазана?- подталкивал он Корнея игривым плечом.- Кирпичного? Шей кирпичные. У тебя тут уйма всяких отрезков. Сваргань такие, чтобы все ахнули. А? Договорились? Сварганишь? Ну, а что? Жалко? Ну-у уж... Друг ты мой ситцевый. Прошу тебя. Ишо б рубаху красную-атласную с косым воротом... Уважь, друг. Знаешь, как за мною девки поползут - жужелицами,- уверял он и показывал по столу проворными в рыжих волосах пальцами, как бегают жуки-скороходы.- И картуз,- спохватывался он.- Парчовый. Под такую же жилетку. А? Чтобы соответствовало... Представляешь, какая красота?! Иду по улице - картуз блестит, околыш в два пальца... Нет. Давай в два с половиной. И все. Больше ни-чего не буду просить. Договорились? Чо ты жмешься? На-адо же! Чужого пожалел. Ну и жмот. Никогда б не подумал... Вот дурак - унижаюсь тут! Я же - не за красивые глазки. Я про тебя песен насочиняю. Хочешь- слезные, хочешь - какие хочешь... Я на любые горазд. Щас, погоди маленько. Дай подумать,- настораживал Мокшей волосатый палец перед самым Корнеевым носом и вдруг начинал протяжно орать:

Мимо кладбища-могил
Корней Мармуха проходил. О-ох!
Помянул он жись, да -
слезы кровью полили-ись. О-ох!

Охал Мокшей Семизвон очень добросовестно. А при завывании руки его дергались, вроде бы пользовались балалайкою. И вдруг гаркал со смехом:

По тобе, когда желание
мое исполнишь тут,
все девчоночки-бабеночки
слезами изойдут...

- Ей-богу,- заверял он Корнея и начинал сызнова ставить ему условия.- Надо, чтобы околыш упруго стоял - железной полосой! Вот так. И никак не мягче того.

Вспоминать Корнею о ночном интересе выпадало либо тогда, когда он хлопотал по избе, где зеркало было определено Тихоном над лавкой, в простенке меж окнами, либо тогда, когда дом полностью затихал. А затихал он только со вторыми петухами. В этакую пору Корнею можно было бы уже не опасаться никаких чертей. Кто ж не знает того, что с этими петухами нечистая сила торопится домой, поскольку с третьими она немеет и приходится ей где коршею суковатой раскорячиваться, где трухлявым пнем схватиться за землю, где затаиться старой колодою; а потерпи-ка попробуй до новой ночи так простоять.

Насчет чертей, долгая гостевая суета Корнею была подходяща. А чтобы лечь ему да спокойно выспаться - на этот счет было худо: время его для спанья уходило.

И вот, за какие-то три-четыре веселых в доме дня, старшой Мармуха до того устосался, что как присел очередным утром в котухе своем за пошив, так с работой на коленях и уснул.

Спит Корней и видит: сидит бы он не в закуте, а в избе, на лавке при пороге. Зеркало богатое напротив висит, а в нем бы черный дым заклубился. Скоро дыму тому места в отраженной избе не хватило, и начал он выходить сюда, на эту половину. А Корней бы никак от лавки оторваться не может. Задыхаться уже стал, и тогда приметил, что посреди дыму, в настоящей избе, маячит все та же тень в монашеском клобуке. Вот бы наплыла тень да ка-ак опять дохнет ему в лицо. Так бедный и захлебнулся он тугой струею. Пробудился ажно.

О, господи!

Протряс головой и видит - точно! Сидит он не в котухе. Сидит в избе, на припорожной лавке. Изба утренним солнцем полна. Гости поразвалились кто где, спят, хоть в пушки бей. Напротив зеркало овальное висит, но его Корней взглядом избегает. Сам думает о себе: вот, мол, до чего измаялся человек, не помнит, где уснул.

Поднялся, встал на затекшие ноги, да и увидел все же отражение свое.

Ба-а!

Стоит он посреди избы черт чертом. Вся морда густой сажею вымазана. Никакого родимого пятна даже не видать.

Ну уж, это уж... простите. Это уж точно Тихонова братия поработала - чтоб вы все спали, да не скоро встали!

Поплевал Корней на палец, щеку потер - сплошная чернота. Густа-я, хоть ножом скреби. Заторопился, понятно, до рукомойника. Умываться стал - вода голимым дегтем полилась.

Сам плещет Корней водою, а сам все на парней поглядывает: может, кто пошевельнется, выдаст себя?

Отмылся Корней, утерся, опять до зеркала подошел. Что такое?! Он и так, он и сяк... Никакого сомнения нету: потускнело его родимое пятно, да еще как! Потускнело и натянулось. Рыхлина сделалась упругой и щетина повыпадала. Даже чуток бородка русая закурчавилась.

Не доверил Корней такой радости чужому зеркалу, до своего в клетуху кинулся, но и в стареньком, надежном стекле не увидел себя привычного.

У него даже голова закружилась, тошнотная слабость напала. Да такая, что пришлось на топчан свалиться.

Свалился Корней на топчан и мертвецки уснул.

Так заснул, что не слыхал, когда дом поднялся.

Разбудил его Тихон - заявился в клетуху жратвы требовать. Но взамен голодного ора, только глаза вылупил да и навякал непродуманное:

- Во! Чем это ты морду свою навел? Я еще третьего дня заметил - навроде посветлела, да не придал внимания. У какой бабки лечишься? Говори. Я тоже хочу толщину свести.

Чем было Корнею объяснить перед Глохтуном такую в себе перемену? Не зеркалом же чудесным. Он и сказал первое, что на ум подвернулось: имеется-де лекарка такая; только не знаю, мол, возьмется ли она жир твой сгонять. Спросить бы ее надо.