Елена Сулима - Московские эбани

• Название: Московские эбани
• Автор: Елена Сулима
• Жанр: Детектив

Почему он называется "Московские эбани", и что это за слово такое «эбани» вы, наверняка, уже догадались. Герои романа Елены Сулимы очень странные люди, только мы к ним привыкли и считаем нормальными, или потому что и мы такие же?.. Кого там только нет — кажется, представлены все возрасты и все социальные ниши, не только бывшего СССР, но и международного класса. И у всех свои истории любви и мистических хитросплетениях судеб… Главная героиня, как все это главные героини данного автора — женщина нехилого характера. Это художница Виктория, героиня первого романа Елены Сулимы «Невменяемые», уже преуспевшая за рубежом, теперь вернулась на родину. По иному мыслящая, по-иному видящая реальность, пытается привести хоть в какой-то порядок окружающий её хаос и не сломаться. Удастся ли это ей — вы узнаете сами.

---

— А зачем же ты тогда ей был нужен?

— Отдыхала она со мной, от своих заморочек. Вот и все. А может, и влюбилась… Но дальше прогулок — ни-ни. А я уперся. У меня к тому времени жить с бабой дольше трех месяцев не получалось, а тут пол года с ней выгуливаюсь — и никакого результата. Пить даже бросил. С мужем познакомился, даже подружился та, что он на меня как на просто так, товарища, смотрел и без ревности её со мною везде отпускал. Так мало того, смеяться, брат будешь, — сыну в няньки заделался!..

— Тебе сам бог велел, — пожал плечами Вадим, — Ты же детский писатель.

— Да-а. Но с тех пор, двенадцать лет, не одной строки не написал! И чувство у меня такое — что как только онемение прорвет, напишу хоть строчку — так сразу и умру.

— А ты и не пиши.

— Нет, брат, это дело такое — свыше дается. Если прорвет — все равно напишу, а потом хоть стреляйте.

— Твое дело. — Пытаясь соблюсти внешнее равнодушие, отвел взгляд в сторону Вадим, — А что случилось-то? Почему писать-то перестал?

— Ну да я продолжу, а ты старших не перебивай. Митька её в пять лет детских книжек не читал. То есть читал, конечно, английские сказки, индийские, китайские, русские, братьев Гримм — но, не как ребенок, а как филолог. Сравнивал, понимаешь ли, национальные характеры и приоритеты ценностей. Читал также всерьез все легенды и мифы народов мира, Данте и Шекспира, Марк Твена и Джека Лондона, и Бунина, и Шекли и даже тома истории России Соловьева, чем вконец озадачил меня… Ты себе представляешь, насколько все было серьезно в этом мальчишке дошкольнике?! И не я его поучал, когда выгуливал, а он меня просвещал. В общем, превратился я, сам того не заметил как, не то что бы в друга семьи, а дядьку-няньку на побегушках. Такого со мной ещё не бывало. И самое интересное, что я её так полюбил, что мне и переспать с ней не хотелось уже, лишь бы видеть. Но, хотя я уже и стал человеком при доме, редко видеть её получалось. Чаще с мужем её в шахматы играл, или с Митькой в солдатиков, чем с ней парой фраз перекидывался. И вот пришло лето. Она какой-то фильм закончила, как художник и взяла отпуск на все лето. У них на Мосфильме и на год можно было отпуск брать без оплаты. Они всей семьей выехали на дачу. А дача у них в полгектара была — от его предков пламенных революционеров им досталась. Представляешь, что это такое?! Пространство — ого-го! И никто тебе через забор не кидает «здрасьте». Выйдешь с крыльца — розы полукругом площадку огораживают, дальше сад яблоневый, а потом вообще лес с елками. Муж её только по выходным на дачу приезжал, мне как-то в будни без него находиться там было неприлично. Так я до чего дошел — уезжаю с утра в понедельник с её мужем, день, два, три шляюсь по гостям и мастерским художников, не пью, а потом срываюсь, чуть выпью и на электричку. Приезжал обычно, когда она на чердаке, там была её мастерская была, что-то рисовала, потому что обычно уже ночь была. И я вот до сих пор не знаю — что для меня важнее было узнать, что она нарисовала или то, что она ни с кем эту ночь не спала. При этом к мужу я её — не ревновал совершенно. Едва она ложилась спать — я забирался на чердак по приставной лестнице и засыпал в запахе скипидара её картин. Я даже не разглядывал их, тем более что она имела странную привычку, снимать после работы холст с мольберта, и оборачивать его к стене нарисованной стороной. И никогда не заходила на чердак до обеда. Митя тоже.

По утрам я слышал, как они пробуждаются. Сначала Митя шибуршится и потихоньку вылезает через окно в сад, сбегаются дети, начинается интересная жизнь каких-нибудь индейцев, потом пробуждается она и выходит на крыльцо, ставит шезлонг на солнце перед домом и дремлет ещё где-то пол часа, обычно в купальнике и накинутом на плечи овчинном тулупе. Ранним утром там сыро было. Зелени много. Потом начинает готовить завтрак в пристроенной к веранде кухоньке, созывает детей, кто остается на завтрак, кто нет, но чаще оставались деревенские мальчишки, потому что не остаться было невозможно хотя бы из любопытства:

— А что сегодня на завтрак? — спрашивал кто-нибудь из детей.

— Овсянка, сер, любимая каша принца Уэльского, который… — и далее, брат, — целая история Английской короны. Но это покажется просто, не могу вспомнить все в подробностях, брат, но я слушал с замиранием сердца её сказки на тему мировой истории и даже завидовал детям, ни с кем она больше так не фантазировала, и даже хотел записать, сделать книгу, что ли… Но…

— Короче — застукал тебя муж. — Усмехнулся Вадим.

— Зачем же так пошло, брат? Оскорбляешь.

— Холодно уже. Ладно, пошли в кафе. — поежился Вадим.

— Не одет я как-то.

— Ничего. Ничего. Пойдем. За честь им будет писателя принять.

— Так что же там дальше было? — спросил Вадим, когда в стеклянном кафе у метро Кропоткинской им накрыли стол и они выпили по первой рюмке водки.

Потап, казалось, уже забыл — о чем рассказывал, но машинально налив себе вторую рюмку и, выпив, продолжил:

— Короче, брат, однажды я взял и посмотрел — что она там рисует. Рисовала она обычно классно. Но эта картина была вся как будто прозрачная: — сумерки, высокая трава, дальний горизонт, а по небу плывут двое, словно два облака — он и она. Я сразу понял, что он — это я. Мои пропорции. А она, конечно же — она. Но то, что я тебе описал, покажется ерундой, обыкновенным женским романтизмом. Только все равно, послушай — она летела легко, чуть вверх, хотя и ниже меня, но чуть впереди. И не тянула ко мне руку, и видно было, я не знаю, как тебе объяснить, что руку ей тянуть трудно, что это её затормозит, если она это сделает. Он… — то есть — я, руки тоже за ней не тянет, а плывет-летит просто чуть-чуть сзади, и хотя он как бы сверху, но чувствовалось, что он тяжелее, что он, едва её тело уйдет вперед, он рухнет на землю. Она — как бы черта. Хотя он, заметь, за неё не держится, но тянется за ней. Вот так-то, брат. — Потоп глубоко затянулся дымом сигареты, — Я сразу все понял. Если ты не понял, то я тебе скажу — так и случилось. Он решил ухватиться за нее. Она рванула вперед и вверх. И он упал. И вот-с… — он опрокинул в себя ещё одну рюмку и запихнул в беззубый рот бутерброд с черной икрой и принялся перекатывать образовавшийся ком с щеки на щеку.

— Не понял. Что все-таки случилось? — Вадим уже не мог скрыть своего раздражения его непонятными объяснениями.

— Я же тебе сказал. Нарушил я закон — прописанный в картине. В композиции её было удивительное равновесие. И если бы её рука держалась за мою — и не она не смогла бы лететь, и я бы так не стараться, — мы бы сразу рухнули.

— Слушай, я тебя тут водкой пою, икрой угощаю, а ты…

— Что я? Я тебе правду, брат говорю. Я… увидев картину ту, сразу все без объяснений понял, словно… как бы тебе сказать, вот увидишь, к примеру, красную звезду и все про советскую власть вспомнишь, а ведь если словами все пересказывать, то и жизни не хватит. Так на нас действует символ, брат. Вот и картина та была таким символом, брат, что я сразу все в один момент про себя прочитал. И понял — дано мне два варианта — так и лететь, или… но тогда… все равно её не удержать. И или вместе рухнем, но скорее, я один… И столь взволнован я был этим откровением, что, спустившись, как обычно, пока они завтракали, по лестнице с чердака в сад, про осторожность забыл. Все думал: а как бы так наши руки на картине соединились. Неужели невозможно?.. А тела?.. Прилег под раскидистой вишней, в небо гляжу, тут-то меня и обнаружили дети. Я сказал, что приехал рано утром и, боясь их разбудить, задремал под вишней. А приехал я затем, что уезжаю в Батуми по приглашению, переводчика своей детской книжки, и приглашаю её, поскольку хочу, чтобы она стала её иллюстратором.

Это не было блефом. Меня действительно переводил один аджарец, живущий под Батуми, в Чакве в таком месте, где всегда идут дожди. — Вздохнул Потап и, пока не выкурил сигарету, не продолжил: — Он действительно, приглашал меня и ещё одного поэта. Но, зная грузинское гостеприимство, я мог спокойно приглашать и Викторию. Вот я её и пригласил, сказав, что поедем по делу втроем.

Она, словно сходу почувствовав что-то неладное, тут же отказалась, сказав, что может и на даче заняться иллюстрациями моей книги. Зря я напирал, что книга выходит для аджарских детей и стиль колорит и местность должны быть узнаваемы ими. Потом я долго обрабатывал её мужа, напирая на то, что Виктория давно не купалась в море и ей вообще надо бы отдохнуть от детей и забот — все-таки она в первую очередь художник, а потом уж домохозяйка… Вот так — сморозил, поначалу, с испугу, но после уж не отступился.

Потом мы вместе собирали её в дорогу и, когда на утро должен был отходить поезд, знал бы ты, брат, как я узюзюкался на радостях. В вагон, к тому же плацкартный, поскольку иных билетов среди лета на юг достать так сразу было нельзя, меня под руки притащили два приятеля из ансамбля народных инструментов. Пить я начал с ними ещё с вечера, поведав свою повесть о любви, сразу после их выступления, в гримерной, — можешь представить в каких костюмах они меня привели под руки! Оба были в сапогах, шароварах, косоворотки, чубы, кепки набекрень, а один ещё почему-то никак не мог расстаться со своей идиотской гармошкой. Увидишь таких среди бела дня, сразу подумаешь, что с ума сошел и пригрезилось!.. А ещё в руках я держал бордовые георгины и желтые астры. Дорогие цветы по тем временам, поскольку август только начинался, но букет, я тебе скажу, выглядел тоже убойным. Только её выдержка и воспитанность, не позволили ей сразу же соскочить с подножки поезда с криком: "Чума! Чума!".