Лев Правдин - Берендеево царство

• Название: Берендеево царство
• Автор: Лев Правдин
• Издательство: Пермское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

Произведение рассказывает о бурной жизни комсомольцев 20–30-х годов. Место действия — один из степных городков Южного Урала.

---

Прошка ж был во всем откровенен, и ничего не скрывал этот живой герб дома Вишняковых. Но каждый герб требует расшифровки. Поэтому надо рассказать именно о самом доме, в котором жила Тоня.

4

Он был большой, пустоватый, и в нем как-то особенно гулко отзывались все шорохи, потрескивания и голоса. Это, наверное, оттого, что дом сложен из старых, отслуживших свой узаконенный срок телеграфных столбов, привыкших гудеть на степных просторах. И если приложиться ухом к стене, то кажется: и сейчас слышно струнное гудение проводов.

Эти столбы Тонин отец купил еще до революции у знакомого почтового чиновника.

— Я была отчаянно влюблена в того чиновника, — рассказывала тетка шепелявым голосом.

Всегда, вспоминая о своих амурных приключениях, она начинала шепелявить для интимности и уводить черненькие птичьи глазки вверх под пухлые веки.

— Так была влюблена, просто до ужаса. Не помню, как его — Пеньков, Еньков… Он был усатый и очень щекотно целовал меня вот здесь.

Она показывала на свою толстенькую грудь и взмахивала пухлыми ручками:

— Конечно, ничего еще у нас не намечалось. Мне было восемь лет.

— В восемь лет не влюбляются, — сказала Тоня, которой надоели теткины любовные истории и еще больше сама тетка.

— Некоторые не влюбляются и в семнадцать.

— А это не ваше дело.

Отец говорил:

— Грубишь ты тетке, а этого не надо. Она добрая.

— Она глупая.

— Добрые всегда глупые или кажутся глуповатыми, — изрек отец.

— Это неверно.

Отец строго взглянул на нее.

— Если я говорю, то, значит, верно. Глупость — это в женщине не главное несчастье.

— А какое самое главное?

Отец двумя пальцами провел по клинышку бородки, как бы подоил ее. Этот жест он давно уже приметил у начальника депо и считал его очень утонченным и в то же время солидным. С тех пор он стал подстригать бородку клинышком и с достойной задумчивостью подаивать ее большим и указательным пальцами. Это помогало ему глубокомысленно произносить престарелые истины.

И сейчас он завел было пространную речь о долге женщины, но Тоня перебила его:

— Я тебя о самом главном несчастье спросила, а не про обязанности.

— Я и хочу сказать, что все несчастья являются результатом несоблюдения…

— Да главное-то что? Что?

Он раздраженно сорвал пенсне:

— Это тебе еще рано знать.

— А вдруг будет поздно, когда узнаю?

— Не болтай чего не понимаешь.

— А я все понимаю. Мне тетка сказала.

— Тетка? — отец презрительно рассмеялся. — Эта знает. Эта все знает.

Он перестал доить бородку, значит, пропало настроение философствовать.

Уже прошло то время, когда Тоня всеми силами старалась поддержать пошатнувшееся уважение к отцу, внушая себе, что он добрый и честный семьянин, безупречный работник, знающий свое дело. И она думала, что, может быть, всего этого в прежние времена было бы достаточно, но теперь от человека требуется еще что-то, кроме прекрасных качеств.

А что, она не знала. Что надо для того, чтобы человека можно было просто уважать, а не заставлять себя испытывать чувство уважения?

Кое-что в этом отношении прояснилось после того, как она объявила о своем намерении работать только в новом совхозе и только трактористкой.

— Господи! — с ужасом сказала тетя. — Они такие грязные!

Отец сказал:

— Да… — и впал в прострацию. Но он скоро пришел в себя, и ему удалось выдоить из бородки кое-какие мысли и воспоминания: — Мой отец, твой дед, — простой рабочий, машинист на водокачке. А я окончил коммерческое училище и стал бухгалтером. Рабочих у нас на элеваторе сотни, а бухгалтер один, и это — я. А ты закончила школу второй ступени, по старому понятию — гимназию, вот что тебе надо учесть.

— Я учла. Приняла к сведению.

— Если ты не дура, то можешь стать учителем или врачом. Вообще кем-нибудь, приличествующим твоему положению.

— Мой дедушка — лучший человек, какого я только знаю. Он тоже закончил реальное училище, а потом стал рабочим. Да ты и сам это везде говоришь.

— Да, да, да, — очень уж как-то торопливо согласился отец, и лицо его задергалось. Знает, чем поддеть. А главное, возражать нельзя. И невозможно возразить: отец — простой рабочий! Чего же лучше? Пролетарское происхождение. По нынешним строгим временам это посильнее «дворянской грамоты».

— Ты знаешь, чем меня поддеть, и пользуешься этим…

— Ох, мой дорогой. — Тоня усмехнулась и покачала головой, не то осуждая отца, не то просто напоминая ему то, что он стремился позабыть, предать забвению. — Этим ты пользуешься, ты.

— Это, наконец, нечестно, — пробормотал отец.

— О чести я уже не говорю.

Он забегал по просторной комнате, натыкаясь на стены, как воробей, залетевший в открытую форточку. Что она задумала, глупая девчонка? Работать на тракторе! Не девичье это дело и даже не мужское. Это мужичье дело: мужики должны пахать, деревенские, нечесаные, лапотники. Он даже застонал, представив себе свою дочь, тоненькую, чистенькую барышню, среди этих нечесаных.

— Да что это с тобой, господи! — Тетка перекрестилась и вдруг звонко хихикнула, как от щекотки. — Тонечка вся в меня, такая же авантюристка…

Но на нее не обратили никакого внимания, потому что давно уже было установлено, что ничего умного она не скажет, и с ее мнением никто не считался. Да и сама она так же думала и не обижалась. Женщины для того и существуют, чтобы украшать жизнь, увлекать мужчин и жить в собственное удовольствие, а для этого много ли надо ума? Красота нужна, хитрость, изворотливость, а ум — бог с ним. От большого-то ума ничего хорошего еще не происходило. Антонина умна, учена, а с отцом вон как разговаривает. Посмела бы так в старые времена…

И Тоня как раз то же подумала: прошли старые времена. Отвернувшись к отцу, она сказала:

— Оба вы остались жить в прошлом веке…

5

Жил в свое время в городе купец-хлебник Староплясов, — это в его амбарах сейчас тракторные курсы, — и было у него две дочки. Старшая — высокая, чернявая, остроносая. В кого вышла, никто не знал, и все поражались, как это такое выросло на пшеничных пирогах. На ржанине и то сдобнее вырастают и добродушнее.

Зато уж младшая полностью соответствовала своему пшеничному происхождению: вся как булочка из печи, так и пышет. И кажется: от воздушности сейчас приподымется и заиграет в сдобном благоухающем воздухе. Характер у нее был веселый, игривый. Прогимназию еще не закончила, а уже заневестилась.

В семье у них были прозвища, соответствующие характерам: старшую с некоторой досадливостью звали Шило, а младшую с несомненной лаской — Веретено.

Когда мне рассказали эту семейную историю, то, конечно, назвали и настоящие имена, но они как-то стушевались в моей памяти перед семейными прозвищами.

Вместо четырех лет Веретено провела в прогимназии шесть, лениво отбиваясь от наук. В результате жалкие тени разрозненных знаний, которым как-то удалось проникнуть в ее сознание, вскоре захирели и погибли.

У нее было много невинных увлечений, влюблялась она часто до помрачения ума, но непрочно. Родители были уверены, что с ней не будет много хлопот, стоит только подыскать достойную во всех отношениях партию — и под венец. Пока они хлопотали, подыскивали, Веретено сама все определила. Она влюбилась, да по-настоящему, в молоденького чиновника Вишнякова. Так влюбилась, что ладони холодели и она забывала дышать при встрече с ним.

Он тоже влюбился в нее и немедленно сделал предложение. Но родители не такого жениха искали и отказали ему под тем предлогом, что нельзя ломать обычай — младшую прежде старшухи замуж выдавать. Тогда, немного переждав для приличия, он согласился жениться на старшей.

Согласился. Как оказалось, любви тут было не очень много, прицел в основном был на приданое. А за старшей даже больше давали, поскольку на красоту ее не надеялись, да еще по тем временам считалась она перестарком — двадцать первый шел деве-то.

Когда младшую откачали после обморока, она объявила о своем непреклонном намерении утопиться, потом согласилась жить, но не иначе как в монастыре. И ее часто заставали у зеркала примеряющей черную шаль, повязанную по-монашески. При этом она томно уводила глаза под выпуклые девичьи веки, как бы отрешаясь от всего земного, считая, что при этом у нее на лице появляется что-то неотразимое и роковое. Господи, да с таким лицом не в монастырь, а сердца разбивать, грешить, прожигать жизнь. Приняв такое решение, она осталась в миру.

Пока были живы родители, не очень-то ей давали разгуляться, но когда началась война и в городе появились раненые, ей позволили надеть форму сестры милосердия. Белая косынка с красным крестом очень пришлась к ее розовым полным щекам и черным глазам, которые она так неотразимо научилась закатывать за время своей подготовки к монашеской жизни.