Чарльз Уильямс - Сошествие во Ад

• Название: Сошествие во Ад
• Автор: Чарльз Уильямс
• Издательство: Вече
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9533-4034-2

Старинный холм в местечке Баттл-Хилл, что под Лондоном, становится местом тяжелой битвы людей и призраков. Здесь соперничают между собой жизнь и смерть, ненависть и вожделение. Прошлое здесь пересекается с настоящим, и мертвецы оказываются живыми, а живые — мертвыми. Здесь бродят молчаливые двойники, по ночам повторяются сны, а сквозь разрывы облаков проглядывает подслеповатая луна, освещая путь к дому с недостроенной крышей, так похожему на чью-то жизнь…

Английский поэт, теолог и романист Чарльз Уолтер Стэнсби Уильямс (1886–1945), наряду с Клайвом Льюисом и Джоном P.P. Толкином, являлся одной из ключевых и самых загадочных фигур литературного общества «Инклингов». Его роман «Сошествие во ад» входит в знаменитую серию «Аспекты Силы», состоящую из семи мистических триллеров.

---

Видимо, жажда целостности заставила Аделу возразить:

— Мне они представляются недифференцированной сексуальной стихией.

Шепот Хью: «Не больно-то это интересно» девушка постаралась не услышать.

— Не могу сказать, что я подразумевал конкретно мужчин или женщин, — сказал Стенхоуп. — Я же говорил — это попытка представить иной способ существования. А вот что ему больше соответствует — мужчины или женщины — это действительно вопрос.

— Если они у нас будут листьями, — предложила мисс Фокс, — давайте и оденем их в огромные зеленые листья. Тогда никто не поймет, юбки они носят или брюки?

На миг стало тихо — присутствующие осмысливали неожиданное предложение — потом миссис Парри категорически заявила:

— Не думаю, что это пойдет.

А Хью Прескотт шепнул Аделе:

— Как тебе — Хор Фиговых Листьев?

— Почему бы не воспользоваться опытом старинных пантомим или музыкальных комедий и не одеть женский хор в изысканные мужские костюмы? — сказал Стенхоуп. — Шекспир так и делал при каждом удобном случае и, надо сказать, добивался удивительно глубокого воздействия. Вряд ли мы придумаем лучше. Мужские голоса вряд ли подойдут, разве что мальчишечьи, и женские платья тоже.

Миссис Парри вздохнула, и все опять задумались над этой нелегкой проблемой. Адела Хант и Хью Прескотт рассуждали о современных постановках. Паулина откинулась в кресле, как и Стенхоуп, и задумалась над словами об «ином способе существования» и «ужасном благе», гадая, нет ли между ними связи, а если есть, то, может быть, Хор — только попытка выразить в поэтической форме благо столь чуждое, что оно оборачивается ужасным. Она никогда не думала о благе как о чем-то страшном, и уж, конечно, не видела ничего благого в тайном ужасе ее собственной жизни. Но зато она отчетливо почувствовала нечто нечеловеческое в величавых, живых стихах Хора. Ее раздражало, что мало кого из собравшихся действительно привлекает поэзия как таковая и конкретно поэзия Стенхоупа. Он — великий поэт, один из немногих, но вот что бы он стал делать, если бы однажды вечером встретил на улице самого себя? Наука для такого случая обзавелась специальным термином — «doppelganger», раздвоение личности, и это как-то не обнадеживает.

Когда-то, еще в школе, в наказание за несделанное домашнее задание ей пришлось учить стихи:

Мой мудрый сын, кудесник Зороастр,
В саду блуждая, встретил образ свой.[3]

Она так и не справилась с этим заданием, потому что ночью ее стали мучить кошмары, она надолго слегла и с тех пор возненавидела Шелли, придавшего черному ужасу такое очарование. Похоже, Шелли никогда не думал, что благо может быть ужасным. А что бы стал делать Питер Стенхоуп, если бы встретил самого себя?

Слушатели начали расходиться. Все благодарили Стенхоупа за его лужайку, чай и стихи. Боясь остаться в одиночестве, Паулина подошла к Аделе, Хью и Миртл. Они как раз прощались с хозяином. Протягивая Паулине руку, Стенхоуп, словно продолжая их прерванный разговор, вдруг обронил:

— Вы тоже так думаете?

Она не нашлась с ответом, потому что думала не о Всевышнем и внутреннем трепете, а о Миртл, жившей по соседству с ней. По крайней мере, ей не придется идти одной, а та тварь, которой она боялась больше всего на свете, навещала ее — во всяком случае, до сих пор — лишь когда Паулина оставалась в одиночестве. Вот только Паулина терпеть не могла Миртл, поэтому мимолетная признательность к ней тут же сменилась ненавистью к себе. Шагая по улице и слушая Аделу, Паулина крепко держалась за локоть Миртл.

— Пустая трата времени, — говорил Адела. — Стенхоуп, конечно, жутко традиционен…

«Люди все время употребляют не те слова, — думала Паулина. — Знали бы они, что такое настоящая жуть!»

— …но определенная весомость в нем есть. Вот бы он еще ей не разбрасывался! Он сам подрывает свою целостность. Как тебе кажется, Паулина?

— Не знаю, — коротко ответила Паулина и добавила неискренне и сердито: — Не берусь судить о литературе.

— Ну, это, скорее, вопрос эмоционального восприятия. Хью, ты обратил внимание, как Парри толковала о значительности? Ну, разве человек с действительно взрослым сознанием мог бы… О, пока, Паулина, до завтра. — Голос Аделы растаял вдали, сопровождаемый недолгим ленивым молчанием Хью. Паулина осталась один на один со стрекотанием Миртл и спокойным дружелюбием заката.

Но даже и это ненадолго. Стоит только добраться до «норы», как Миртл частенько называла свое жилище в порыве необязательной набожности.[4] А вот и она. Девушки на ходу попрощались, и Паулину буквально пронзило окончание библейского стиха: «А Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову». Это был плач ее одиночества и страха и означал он для нее только вот эти пустые улицы и страх внутри. Она пошла дальше.

Надо думать о чем-нибудь другом. Ах, если бы она могла! Безнадежно. Она старалась не смотреть вперед из страха увидеть и заставляла себя смотреть из страха поддаться страху. Она шла по улице быстро и твердо, вспоминая те тысячи раз, когда оно не появлялось. Но чем дальше, тем встречи становились чаще. За первые двадцать четыре года жизни оно появлялось девять раз. Поначалу Паулина пыталась рассказывать о нем. Но пока она была маленькой, ей советовали не болтать глупости и не капризничать. Однажды ей удалось рассказать все матери. Обычно мать понимала самые разные вещи, но тут взаимопонимание исчезло. Глаза у нее стали такие же пронзительные, как в тот раз, когда муж сломал руку, сорвав давно намеченную матерью «ради семьи» поездку в Испанию. В тот день она вообще отказалась говорить с Паулиной на подобные темы, и с тех пор они так и не смогли простить друг друга.

Но тогда «дни пришествия», как называла их Паулина, были еще сравнительно редки. После смерти родителей ее отправили жить к бабушке в Баттл-Хилл, и пришествия участились, словно местечко это полюбилось не только людям, но и призракам. За последние два года оно встречалось девять раз, столько же, сколько за всю предшествующую жизнь. С бабушкой весьма преклонных лет она не могла говорить об этом, а больше было и не с кем. У Паулины не было ни близких друзей, ни подруг. Но что случится, если нечто, больше всего похожее на нее саму, заговорит с ней или коснется ее? До сих пор оно всегда сворачивало, скрывалось за каким-нибудь поворотом или в чьем-нибудь доме. А вдруг однажды оно не свернет…

Какая-то девушка вышла из дома впереди по дороге, подошла к почтовому ящику. У Паулины от одного ее вида все внутри оборвалось. До родного порога осталось всего двадцать три дома — принялась она уговаривать себя. Она прекрасно знает каждый из них; и этого опасного отрезка пути ей никак не избежать. Оно никогда не являлось в помещении. Временами ей так хотелось вообще не выходить из дома! Конечно, это было невозможно; да она и сама бы этого не вынесла. Ей приходилось выводить себя на улицу силком, но дверь дома всегда была заветным рубежом и защитой. Она невольно втягивала голову в плечи и внутренне сжималась перед тем, как выйти за порог, страстно желая того спокойствия, которым обладают все, кроме нее… двадцать один, двадцать… Она не будет то и дело срываться на бег; она не будет идти, не поднимая глаз от тротуара. Она будет идти твердо и уверенно, подняв голову, глядя прямо перед собой… семнадцать, шестнадцать… Она будет думать о чем-нибудь, хоть бы об этой «страшно хорошей» пьесе Питера Стенхоупа. Весь мир для него — холст, покрытый нереальными фигурами, занавес, способный в любой момент подняться в одной какой-нибудь реальности. Но сейчас, под впечатлением поэтического дара Стенхоупа, потрясенная его выразительной манерой чтения, она чувствовала себя слегка озадаченной: а была ли пьеса? И в ней, значит… десять, девять… кудесник Зороастр оставался спокоен. Конечно, может, Стенхоуп такого бы и не испугался. Все великие, наверное, такие. Вот если бы Цезарь встретил в Риме самого себя или, скажем, Шелли… что-то я не помню, чтобы с кем-нибудь из них приключалось такое… шесть, пять, четыре…

Сердце ухнуло вниз. Призрак возник ниоткуда, но — хвала милосердному Господу — далеко впереди. На любом расстоянии она безошибочно узнавала свою собственную фигуру, платье и шляпу. Фигура приближалась, росла… приближалась ее собственной походкой — doppelganger, дух, двойник. Самообладание начало изменять Паулине… два… она не будет бежать, нельзя бежать, иначе оно тоже побежит. Вот и калитка; она юркнула внутрь, пошла по дорожке к дому. А если оно сейчас мчится ей вдогонку? Она подавила едва не вырвавшийся крик и судорожно начала искать ключ. Спокойнее, спокойнее! «Страшно хорошая вещь». Ключ в замке; она не будет оглядываться… а калитку она заперла или нет? Дверь распахнулась; и вот она уже внутри, и замок позади щелкнул. Сейчас она постоит немного, прислонясь к этой замечательной двери… а если и двойник сейчас прислоняется к той же двери, только с другой стороны? Она двинулась вперед, рука — у горла, вверх по лестнице, к себе в комнату, страстно желая (и каждой клеточкой тела не желая знать, что ее желание ничего не изменит), чтобы у нее осталось хоть это убежище, единственное, в котором она может найти покой.