Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир Короткевич
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863-1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной

МИНСК

«МАСТАЦКАЯ ЛIТАРАТУРА» 1977

---

– Да. Виктор откуда-то достал выписки из его новой, не напечатанной еще книги. Постараюсь припомнить более точно… Ага: "…не всегда приводит к революции переход от плохого положения к худшему. Чаще случается, что народ, который терпел без жалоб и более страшные условия, сбрасывает с себя их ярмо именно тогда, когда оно становится легче. Положение вещей, которое вызывает революцию, бывает почти всегда лучше того, которое было непосредственно до него, и опыт учит, что для плохого правительства наиболее угрожающая та минута, когда оно, правительство, начинает понемногу выправляться. Зло, которое терпеливо выносили как нечто неизбежное, делается нестерпимым при мысли, что можно от него освободиться…"

Кастусь стал на колени и, говоря, смотрел в парк, где билась и тоскливо вздыхала листва.

– Так, по-видимому, в нашем положении. Тем более что царек ничего значительного не делает, а так, словно медом слегка по губам мажет. Все как и предже. Государство – полицейский участок. Государство – тюрьма.

На лице у Кастуся снова появилось что-то страдальческое, тень страшной, нежелательной по молодости лет мысли.

– Ты вдруг сделался похожим на Раубича. Только моложе.

– Мне не по себе, – вздохнул Кастусь. – И мне очень страшно. Кажется, я решил бесповоротно. Иной дороги для меня нет.

Алесь развел руками:

– Если бы можно было хоть что-нибудь сделать! Школы на своем языке, постепенное освобождение – тогда еще кое-как. Однако же не дают. Не восстанешь – будешь жить, как все: жрать, напиваться, охотиться, отираться возле юбок. Совесть потеряешь. А восстанешь – тоже страшно. Это, возможно, и плаха.

Голос его сорвался:

– Главное, мало нас, мало! Единицы!

Кастусь лег на спину. Долго молчал, смотрел в темноте блестящими глазами. Потом сказал глухим, но твердым голосом, словно окончательно решил все:

– Не надо тысячи, чтоб начать. И не надо ста, чтоб начать. И не надо… двоих, чтоб начать…

XXIX

Алесь и Всеслав Грима шли по Доминиканской улице к Святоянским мурам [94]. Оба переоделись и старались держаться подальше от фонарей. Хотя гимназистам старшего класса и разрешалось не очень придерживаться часа, после которого ученики должны сидеть дома, но они шли в дом, посещение которого могло не понравиться начальству. Да и прогулки без формы не поощрялись. А иначе было нельзя. Будут смотреть как на щенят.

Они шли к Адаму-Гонорию Киркору, редактору журнала "Курьера Виленского". У него собиралось интересное общество, можно было поговорить о жизни. Бывала и музыка, а уж споры – всегда.

Хозяин был из либеральных и разрешал собираться в своей квартире самым разным людям, даже с крайними политическими взглядами.

Март даже ночью плакал капелью. С крыш то и дело сползал и хлопался тяжелый, подтаявший снег. Свет фонаря весело играл на сотнях сосулек.

Киркор жил в здании бывшего университета. Юноши огляделись. Посмотрели в сторону губернаторского дворца, метнули взгляд под темную арку двора Сарбевиуса. Надзиратель Цезарь Георгиевич, а по классной кличке Цербер Горгонович, мог повстречаться всюду.

Они перебежали улицу и нырнули в подъезд. Поднялись по лестнице, постучали в дверь. Встретила их горничная, взяла пальто.

В приоткрытую дверь доносились голоса.

…Хозяин, увидев Гриму, развел руками, словно хотел обнять. Одутловатое, все еще загорелое, даром что был уже март, лицо его как бы потеплело от улыбки.

– Смена молодая! Надежда милой родины! Так что, Всеслав, это и есть твой князь?

– Да. Только он не мой, а свой.

– Хвалю, хвалю, князь. Реферат ваш о народных песнях понравился. Исключительно. Верьте слову битого этнографа. Прошу, прошу ко мне!

В небольшой гостиной с мягкой мебелью и синими стенами, украшенными медальонами из эмали и идиллическими гравюрами из народного быта, было полно людей. Курили, пили кофе возле углового столика, спорили. Раздавались возгласы, смех, аплодисменты, – по-видимому, награда кому-то за меткое слово. Смешивались польский, французский, белорусский языки.

– Проходите, молодые люди, будьте как дома, – гостеприимно приглашал Киркор.

Было видно, что он честолюбив, гордится и этим сборищем, и гостиной, и людьми, собранными в ней, и атмосферой остроумия, споров и всего иного.

К большому своему огорчению, юноши почти сразу увидели одноклассника, графа Игнация Лизогуба. Он стоял с каким-то худощавым, чахоточным на вид человеком и едва ответил на приветствие. В черном безукоризненном сюртуке, очень сдержанный, очень воспитанный, он говорил и улыбался белыми зубами, но улыбка была холодная, безразличная. Волосы блестели от бриллиантина, словно корова ему голову лизала. Глаза табачного цвета, безразлично-внимательные. Как будто ему не семнадцать, а все пятьдесят, такой корректный.

– Вам повезло, молодые люди, – мягко кудахтал Киркор, – сегодня у меня как раз наиболее интересные гости. Редко бывает так, чтоб у каждого нашелся свободный вечер. Но сегодня вы увидите цвет нового виленского общества. Прошу быть как дома.

И убежал к другим – умиротворять: там бросить остроту, там ироническое слово, словно ведро воды на слишком яркое пламя. Юноши остались одни.

– А ты знаешь, – сказал Алесь, – мне он не нравится.

– Что-то резонное в этом есть, – покрутил тяжелой головой Грима. – Хочет, чтоб все были один к одному – святые да божьи. Видишь, вон Ходзька Игнаций сидит. Тезка поэта по имени. Богач! С ним он о золотом веке поговорит. А тот – граф Тышкевич, человек хороший, образованный. Ведет археологические раскопки. С этим побеседуют о том, как трудно было жить нашим предкам.

– А что здесь Лизогуб делает?

– Правое крыло сообщества, смену себе готовит.

– Кого ты еще знаешь?

– Вон тот, видишь? С нервным, тонким лицом…

В уголке, отдельно от всех, сидел худой человек с высоким лбом, в сюртуке бутылочного цвета и широком белом галстуке. Руки с длинными пальцами нервно теребили брелоки часов. Когда спор взрывался вдруг погрубевшими от страсти голосами, человек морщился как морщится меломан с абсолютным слухом, услыхав скрежет кирпича о кирпич. Лицо этого человека было тонким и желчным. Продолговатые, немного близко посаженные глаза смотрели грустно и сосредоточенно. И крупными красивыми волнами падали на плечи русые волосы.

– Кто такой? – спросил Алесь.

– Сырокомля. Поэт.

– По-польски пишет?

– И по-белорусски тоже.

– А тот? – Алесь показал на небольшого человечка, который пил кофе за столиком в углу и, кажется, был больше всего озабочен тем, чтоб не показать своей неловкости перед всеми этими людьми, чтоб взять и поставить чашечку с достоинством. У человечка было широковатое лицо с добрыми, видимо, близорукими глазами. Такому б сидеть дома, такому б вместо сюртука даже здесь больше подошел бы шлафрок.

– Погоди, – сказал Алесь. – Этого я довольно часто вижу на улице. Он что, тоже живет где-то на Немецкой?

– В доме на углу Немецкой и Доминиканской. Нет, во втором от угла.

– Он кто?

– Я его плохо знаю. Знаю, что служит органистом в Святоянском костеле. Интересно, почему он здесь бывает? Впрочем, тут довольно разномастная компания.

– И фамилии не знаешь?

– Она тебе ничего не скажет. Монюшко.

И вдруг всплыл в памяти Алеся разговор двух женщин, который он случайно подслушал на улице. Женщины были в глубоком трауре, и это – а также их заплаканные глаза, и молодость, и красота – заставило Алеся прислушаться к разговору.

– Грима, – сказал Алесь, – я слышал однажды, как святоянского органиста назвали богом.

– Наверно, костельные дэвотки, – буркнул Грима.

– Нет, не скажи. Каждый город, брат, – это город сказок. Идет артиллерийский поручик, а в потенции он Наполеон. Умирает в богадельне старик, выбрасывают из-под его матраца исписанные листки, потом часть этих листков вместе с газетами попадает между дверью и клеенкой, которой ее обили. А спустя сто лет меняют клеенку и случайно находят листки, и тогда обнаруживается, что в богадельне умер величайший поэт времени. Природа любит прятать бриллианты и золото в бренный ил и смешную оболочку.

– Разошелся, – сказал Грима.

– А может, и в самом деле у Святого Яна играет сам бог? Надо б сходить.

– А из гимназии вылететь не хочешь? За хождение на католическое богослужение?

А хозяин тем временем уже катился к ним:

– Нелюдимы! Нелюдимы! Не могут сами пойти туда, где им интересно. Так идемте же.

И подвел их к группе людей.

– Знакомьтесь. Господин Грима, князь Загорский.

В середине кружка на кушетке сидели два человека. Один, мужиковатый, мрачный, еще молодой, смотрел на юношей с некоторым вызовом, будто именно от него зависело, принять новичков в разговор или нет.

Однако главным в беседе был, очевидно, не он.