Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир Короткевич
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863-1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной

МИНСК

«МАСТАЦКАЯ ЛIТАРАТУРА» 1977

---

– Я знаю, тебе сейчас кажется, что все прошло, все кончено.

Алесь никогда не позволил бы такого разговора родителям. А деда не надо было стыдиться, от него ничего не надо было скрывать. Дед знал: здесь ничем не поможешь, и каждый должен сам пройти это, стать мужчиной, сам найти выход. Он только выжидал, чтоб как раз в этот единственно нужный момент – не раньше и не позже – дать совет. Кризис – он понимал это – еще не наступил.

– А между тем ничего и не кончено.

– Они скоро обручатся.

– Скоро? – Уставшие глаза деда смотрели в глаза внука. – Помолвка – это не свадьба. И даже свадьба еще не конец. Понимаешь, на земле существует единственная непоправимость, невозвратимость. Это смерть. Пока она не пришла, все может измениться твоей волей или капризом судьбы.

– Но зачем же тогда так страдать?

В глубоких глазах рождались хитрые искорки.

– А ты что, легкости хотел? Она ведь ненавистна настоящей любви, эта легкость.

Улыбка, словно бы не в силах сдержаться, появлялась на губах.

– Овидий не дурак был, когда давал совет.

– Какой?

– Заходи через окно, даже если ничто не мешает заходить через дверь. Quod datum ex, – скандировал он, – facili longum male nutrit amorem: та любовь, которую легко дарят, не продолжается долго.

И, стройный, гордый и сильный, пан Данила наклонялся к огню.

– Вот огонь. Иногда он бывает далеко. Но все равно, идя по сугробам, радуйся, что видишь его. Пусть пока что далеко. Со временем придешь… И я тебе говорю: чем больше замерзнешь, тем больше будет счастье протянуть к нему руки.

– А если совсем замерзнешь?

– Глупости! Иди! Мужественные не гибнут…

Дед все понимал. И Алесю становилось легче.

* * *

Тучи, которые день и ночь плыли над равнинами и оврагами, постепенно съедали снега. На самых высоких курганах с солнечной стороны сошел снег, и на проталинах обнажились пряди сухой травы да курилась влажная земля.

Темнели бока курганов. Предки дохнули теплом из могил.

От полудня и до первой звезды звенели над землей голоса: у скирд и на курганах девки и хлопцы "звали весну". Стояли лицами на юг и бросали в простор страстные кличи.

В душу Алеся закрадывалась странная истома и тоска.

Алесь словно ошалел за эти дни. С самого утра ища облегчения, часто не завтракая, садился на коня и объезжал окрестные поля, луга, леса. Охрипший от ветра, с тяжелой от солнца головой, он рыскал от пущи к пуще, избегая деревень и больших дорог, словно очумевший от первой настоящей весны волчонок-переярок, сам не зная, куда его тянет и что ему нужно.

Вокруг было солнце, таяли под ним серые, ноздреватые сугробы, белели дали. Казалось, дороги поднимались выше полей. И в этом большом мире лишь ему не было места.

Первый жаворонок захлебывался под снегами, и ему было хорошо, потому что он только что принес и подарил нивам солнце.

Тревожно кричат грачи, словно дразнят чем-то неведомым.

Вот на витахмовской конюшне ржет жеребец. Диким, не таким, как всегда ржанием. Такое ржание, что недаром, видимо, поверила глупая баба из сказки словам мужика: "А это, любая, нашего пана черти дерут, вот он и ревет дурным голосом".

Котики вербы. Котики, котики, котики вербы. Зеленая на изломе веточка вишни, которую, едучи верхом, можно держать во рту, закрыв глаза, ощущая влажный аромат, свежую горечь и еще что-то непонятное.

И вдруг испуганно вскинуть ресницы от трубного, горластого клича:

– А ужо, дев-ки, весна идет!!

…Первая звезда в высоте. Прозрачно-серое небо над густо-синей землей. Но мягкая свежесть воздуха не приносит покоя. Даль тревожит, волнует, зовет. И, куда бы ты ни повернул коня, на встречу тебе с курганов летят и летят тревожные голоса:

– Дай, Ма-ришка, клю-у-чи!

И опять полет коня. Но издали, с другого кургана, отзывается другой голос:

– Дай, Вла-дак, клю-у-чи!

Болит голова и не исчезает истома, и ожидание наполняет грудь, и ветер свищет в ушах, но скакать некуда.

Вот с третьего кургана:

– Ото-мкнуть земли-и-цу!

И еще откуда-то, совсем издали:

– Вы-пустить трави-и-цу!

Куда убегать, когда весенними вечерами, в жажде неизвестного, вопит с курганов о великом солнце вся родная земля?!

IV

Над березами, что обступали церковь, висели холодноватые и прозрачные звезды. Из окон и широко открытых дверей лился на погост и толпу оранжевый свет. Изредка, когда голоса певчих взлетали особенно высоко, в кронах берез, в гнездах сонно вскрикивали грачи.

В церкви деревни Мокрая Дубрава, самой близкой к Раубичам и Озерищу, шла всенощная по великой субботе. Большая толпа тех, кто не попал в храм, стояла на погосте, слушала пение. Кое-кто временами поднимался на носки и, вытянув шею, заглядывал в огненную пещеру. Видел открытые царские врата, светлые ризы священников и снова опускался, покачивая головой и всем видом показывая, что все как надо, как заведено: знаем, видели, а значит, можно постоять и на погосте, и нет особенной причины тесниться в храме.

Кое-где разговаривали: о весне, о том, как очнулись, поправились озимые, и том, в чем благолепие литургии великой субботы и в чем ее отличие от благолепия литургии пасхальной.

Алесь привязал коня к забору и медленно пошел сквозь толпу по главной аллее.

Воспитанный старым Вежей, Алесь никогда не задумывался о сущности обрядов. В гимназии приходилось исполнять. Можно с ними, а можно и без них. И теперь его трогало скорее не то, для чего люди собрались здесь, а сами люди и то, что они собрались.

Вот один тихо выводит "лица ангельскии", вытягивая шею и сладчайше закатывая глаза. Остальные стоят и смотрят ему в рот… Вот перекошенный рот бабуси… Русоголовый мужик стоит на коленях, словно перед плахой, безнадежно свесив голову…

Плачет, горькими слезами заливается баба в повойнике.

– Чего ты?

– Да як же не плакать… Пла-ащаницу зараз в алтарь понесут. Сорок дзён она, батюхна, по земле ходить будет… Видеть будет всех, все наше видеть…

Стайка девчат и хлопцев. Явно ждут христосованья.

А вот девушка в синем с золотом старинном платке. Стоит, скрестив руки. Личико поднято вверх, рот приоткрыт. Слушает, а в огромных глазах слезы… Бьется, побивается головой о землю какой-то шляхтич. Встал на колени, и такое, видимо, невыносимое, неутешное горе, что дрожат плечи.

– Не убивайся так. Не надо!

Алесь шел, и словно все люди проплывали, вставали перед ним. И от возникшей вдруг любви к ним, умиления и великой жалости у него задрожало внутри.

Бледный, с осунувшимся лицом и бескровными губами, он продвигался все ближе к раскрытой двери, к сводчатому оранжевому пятну, откуда доносилось пение.

Кто-то осторожно взял его за плечо. Оглянулся – Кондрат Когут.

– Юж по вшисткем, – иронически сказал Кондрат, – по мши и по казаню [114].

– Здорово, братец! – обрадовался Алесь.

– Здорово. Идем со мной. Наши там.

Когуты-младшие пристроились немного в стороне от аллеи, не стали пробиваться за родителями и дедом Данилой в церковь. Но еще до того, как Алесь и Кондрат подошли к ним, из-за деревьев выступила тонкая фигура Андрея Когута.

– Ты с кем, Кондрат? – спросил, словно пропел.

– Вот, – сказал Кондрат, – Загорский. Грядет, как жених в полунощи.

– Что я, Страшный суд? – ответил шуткой Алесь.

Слова Кондрата задели его. Он действительно пришел как жених в полночь, хотел видеть Майку.

– Ну, не совсем страшный, – сказал Андрей. – А трохи есть. – Робко улыбнулся, скромно прикрыл длинными ресницами глаза. Алесь не понравился ему.

И почти сразу Алесь попал в объятия. Вокруг золотистые патлатые волосы, диковатые синие глаза, прямые носы, белозубые улыбки. Ага, вот Марта, Стафанова жена. А вот и сам Стафан – тихий, воды не замутит, Стафан.

– С пасхальной ночкой вас.

Один Стафан из всех Когутов перешел на "вы", когда Алесь окончил гимназию.

– Ты что, позже не мог?

Батюшки, Павлюк, иногда горячий, но чаще всего такой солидный Павлюк! Павелка, ровесник, деревенский дружище! И этот за какой-то месяц стал таким, что не узнаешь: свитка на одно плечо, словно готовится драться на кулаках; магерка ухарски заломлена на затылок.

– Эй, а меня? – голос сзади.

Кто-то дергает за рукав. Юрась.

– Юраська-Юраська, – смеется Алесь, – а кто был голыш мужеска пола?

– Да ну тебя, – с укором говорит пятнадцатилетний ладный хлопец.

Хохот.

– Тихо вы, – степенно говорит Марта. – Хватит ужо. Грех какой. Похристосуемся загодя, Алесь Юрьевич.

Глаза молодицы смеются. Она вытирает платочком рот.

– А христосоваться заблаговременно не грех? – спрашивает Стафан.

Алесь стоит посреди них и чувствует, как что-то сжало горло. Ему было так плохо все последние дни, что он, попав вдруг в свое, родное окружение, держится из последних сил.