Ян Барщевский - Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях

• Название: Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях
• Автор: Ян Барщевский
• Жанр: Мифы. Легенды. Эпос
• Год: 2008

Главным произведением Яна Барщевского заслуженно считается «Шляхтич Завáльня», благодаря именно этому труду его имя осталось в литературе. Книга представляет собой единый цикл коротких рассказов, объединённых обрамляющим повествованием и общей фигурой слушателя.

Читатель видит все слои общества: крепостных крестьян и городских купцов, небогатых шляхтичей и крупных магнатов, униатских попов и монахов-иезуитов, убогих нищих и гордых чиновников, бродячих цыган и евреев-корчмарей.

---

Едва я прочёл это, как вдруг волосы на моей голове зашевелились и начали страшно кричать. Жуткий ужас охватил меня. Наконец я увидел, до какого несчастья довёл меня тот злобный старец. Схватил заряженный пистолет и побежал с намерением пристрелить его на месте… едва открыл дверь, как из пустого дома вылетела огромная стая нетопырей. Со страшным писком начали они метаться в воздухе над крышей хаты и вокруг деревьев, а старца и его кроликов уже и в помине не было.

Покинул я свой дом, страшно было в нём жить, страшно было выйти в поле и видеть луга, пригорки и леса, ибо повсюду появлялась пред моими глазами чёрная, как у сатаны, фигура ужасного старца.

* * *

— Вот, доктор, исповедь моей жизни.

Немного помолчав, он положил руки на голову и, глядя в зеркало, сказал:

— И сейчас волосы шевелятся и кричат. Ну что, знаешь ли ты способ помочь мне в беде?

Доктор, стараясь утешить его, пригласил к себе, дал свой адрес, и вскоре мы вышли из трактира, а тот остался. Через два дня я уехал из Витебска и больше не видел этого человека.

— Ужасный старец! — сказал Завáльня. — Не тот ли это чёрт, которому Твардовский приказал оживить тело Гугона? Является теперь в разных концах света, чтобы вредить роду людскому.

— Страшную историю рассказал пан Сивоха! Но у меня нет такой хорошей памяти, — сказал Лотышевич. — Много слыхал я разных рассказов, но что сегодня услышу, то утром забуду.

Цыган Базыль

Пока мы беседовали и каждый высказывал свои мысли о тех рассказах, что прозвучали этим вечером, за стеной среди деревьев, которые окружали дом, начал шуметь ветер. Дядя посмотрел на свечу, что догорала на окне, и сказал:

— Недаром петух пропел сразу после захода солнца; вот погода уже и меняется, подул ветер, и теперь самое главное, чтоб огонь в окне горел ярко.

Он поднялся, заменил свечу и обратился ко мне:

— Янкó, попроси панну Малгожату, чтобы зашла к нам. Странная это женщина! случается у меня, как и сегодня, что гости рассказывают прекраснейшие истории. Я слушаю, будто прикован к месту, а она не имеет к этому никакого интереса, да ещё и гневается, не хочет заходить в комнату во время рассказов, доказывая, что не только рассказывать, но и слушать про дьяволов и чары — грех.

Когда пришла панна Малгожата, дядя сказал:

— Милостивая пани всё одна, да одна, не хотела послушать чудесную историю, которой сейчас так прекрасно позабавил нас пан Сивоха. Он видел в Витебске человека, у которого были кричащие волосы.

— Вот вечно все истории у вас такие! И кто ж поверит, что волосы на голове могут кричать?

— Хорошо, пусть так. Милостивая пани не хочет верить, но попросим об одной вещи: прикажи принести нам доброй водки, мёду да приготовить клюквы. За палёнкой[215] распрощаемся со старым годом и встретим новый, а теперь это питьё будет ещё приятнее, ведь мороз крепчает и ветер дует с севера.

На дворе завывал ветер, на столе горела водка. Завáльня старался как следует приготовить напиток и добавить всех необходимых приправ в меру. Пан Лотышевич был занят беседою со слепым Францишеком. Стоя возле пана Сивохи, Стась и Юзь рассказывали о своих школьных товарищах, о майских прогулках в поле и о студенческом театре. Я, глядя на голубой огонь горящей водки, вспоминал разные истории, которые слышал в дядином доме, а больше остальных мне грезился рассказ органиста Анджея про огненных духов. Казалось, из этого пламени на зов сразу бы выскочил Никитрон.

Вдруг открылась дверь, и в комнату вошёл мужчина, которого я видел впервые. Высок ростом, лицо смуглое, волосы чёрные, а глаза, как два уголька; одежда короткая, как у казака, за поясом с левой стороны плётка.

— Припадаю к ногам пана хозяина-добродия! — сказал он мощным голосом.

— А! Как поживаешь, пан Базыль! Из каких краёв Пан Бог тебя привёл?

— Далеко ездил, добродий! А сейчас был в имении у отцов-доминиканцев, возле Горбачева.[216] Ехал через озеро, замёрз совсем, мороз крепкий и ветер пробирает насквозь. Увидел огонёк в окне дома пана и поскорее поспешил сюда, к ближайшему месту, где можно обогреться.

— А может, потому, — сказал Сивоха, — что конь уже дальше бежать не может?

— О, нет! Мой конь пробежал бы ещё мили четыре.

— Хорошо, хорошо сделал, что приехал ко мне, будем вместе встречать Новый год.

— И ведь сейчас самое время для ворожбы и предсказаний, — сказал Сивоха. — Так скажи всем нам, кого какая судьба ожидает в наступающем году?

— Зачем ворожить! Кому какую судьбу Бог назначил, такая и будет. Мне, цыгану, ездить из одного края в другой, либо жить в поле под шатром, а пану управлять хозяйством дома.

— А много ли в этом году сбыл старых коней и выторговал молодых?

— В этих краях и паны не хуже цыган! Разбираются в конях, не дадут обмануть.

— Скажи мне, Базыль, — сказал дядя, — почему ты не обзаведёшься хозяйством? Спокойней бы жил на свете.

— Так жили наши предки; наверное, они прикладывали к голове жáбер-траву, узнали будущее, презрели суету, да и нам оставили свои склонности.

— А что это за трава, — спросил я его. — В наших местах она растёт, или только где-то в дальних краях?

— Он расскажет об этой траве потом, — прервал меня дядя, — а сейчас пусть обогреется. Садись, пан Базыль, а может, ты ещё и не ужинал?

— Об ужине, добродий, ещё не думали ни я, ни мой конь.

— Конь голодать не будет; есть у меня и сено, есть, слава Богу, и хлеб, чтобы накормить путника, — сказал дядя и тут же приказал принести гостю ужин.

Цыган, сидя за столом, ел с хорошим аппетитом. Когда согрелся и утолил голод, начал рассказывать о минувшем, хвалил доброту и лёгкую руку одних своих знакомых, у которых некогда покупал хороших коней и имел с этого большую выгоду. Жаловался и ругал себя, что легко верил другим, и оттого имел убытки в торговле, не раз обманывался в своих надеждах и отступался от важных замыслов, не имея возможности быть на конских ярмарках в Бешенковичах[217] и Освее.[218]

Хвалил некоторые места в Беларуси, а особенно берега Дриссы и Двины, где он летом на изобильных пастбищах растил хороших коней и жил там часто под шатром до поздней осени. Рассказывал о своём зимнем жилище и о жилищах других цыган, о том, как они, зная разные секреты и имея власть над огнём, раскладывают большой костёр под соломенной крышей, и пламя солому не трогает.

Тем временем палёнка была уже готова. Завáльня наполнил стаканы, подвёл к столу слепого Францишека, поставил перед ним горячий напиток и остальных гостей пригласил подсаживаться поближе. Каждый из них, отведав, хвалил вкус и цвет палёнки, которая в свете огня сверкала, как тёмный рубин. Тут же началась беседа о цене и качестве местных напитков и заграничных вин.

— Как неразумно, — сказал пан Сивоха, — привозить из Риги араки[219] и заграничные вина, в которые, как я слышал, немцы для вкуса добавляют не совсем полезные для человеческого здоровья приправы, да ещё и платить за это приходится дорого! Лучше потратить деньги на что-нибудь другое. У нас есть свои напитки, замечательные на вкус и полезные, как например, эта палёнка! Ослабевшему человеку можно выпить стаканчик — не повредит, а лишь укрепит его; от лихорадки, от простуды, да и зимой в дороге — лучшее лекарство!

— Правда, добродий, — сказал Базыль, держа в руке наполовину выпитый стакан и глядя в миску. — Бедное наше цыганское житьё! Когда в морозную зиму ищем приюта в пустых постройках, где нет ни печи, ни потолка, а только стены, да и в них ветер свищет сквозь щели, когда жена жмётся к костру и дети пищат, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, — эх, если б дать тогда жене и детям по стакану такой палёнки, забыли бы о холоде, им бы и зимой соловьи пели, словно тёплой весною.

— Это чистая правда, — сказал пан Лотышевич. — А что ж тогда говорить о нашем мартовском пиве и о мёде-тройняке! В прошлом году перед Рождеством поехал я в город за покупками для разных домашних нужд. В дороге застигла меня ужасная буря, в Полоцке остановился у жида в холодной комнате, видать, там и застудился. На другой день голова у меня разболелась, дрожал всем телом, однако, не имея времени сидеть на месте, прошёлся по городу, купил всё, что было необходимо, а потом мне ещё нужно было побывать в монастыре у отцов-иезуитов. Там в коридоре встретил меня отец Попе,[220] которому был поручен надзор за винным погребом, где в огромных бочках хранят знатный старый мёд. Посмотрев на меня, он сказал:

— Что это ты изменился в лице и так растревожен? Должно быть, нездоров?

— Нездоров, — отвечаю. — Сперва долго ехал во время жуткого ненастья, а потом ещё ночевал в холоде у жида, — вот и простудился.

— Я вылечу, — сказал он и завёл меня в винный погреб. Там налил большой кубок тройняку. Едва я выпил, сразу почувствовал, что по всему телу разлилось тепло, выступил пот, и простуда прошла.