Сюсаку Эндо - Скандал

• Название: Скандал
• Автор: Сюсаку Эндо
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Сюсаку Эндо, которого критики нарекли «японским Грэмом Грином», а сам Грэм Грин назвал одним из лучших писателей XX века, – выдающийся романист и драматург, классик японской литературы. Его дебютная книга «Белый человек» удостоилась премии Акутагавы; вслед за ней роман «Море и яд» принес писателю широкую известность и был экранизирован (приз «Серебряный медведь» на Берлинском кинофестивале), «Самурай» и «Молчание» стали мировыми бестселлерами

В романе «Скандал» Эндо мастерски обнажает самые темные и непостижимые стороны человеческой души. Главный герой, почтенный писатель-христианин Сугуро, узнаёт, что некий человек, похожий на него как две капли воды, под его именем посещает злачные места Токио. Это угрожает его литературной репутации, тем более что за расследование скандальной истории берется бульварный репортер Кобари. Решив встретиться с самозванцем лицом к лицу, Сугуро устремляется в мир пип-шоу и садомазохистских клубов.

---

Человек шел прямо, не оборачиваясь, в сторону Сэндагая. Бесчисленные белые снежинки мельтешили вокруг него, мерцая в лучах фонарей. Казалось, от этих кристалликов исходит глубокое сияние. Сияние, которое было исполнено любви и милосердия и с материнской нежностью принимало в свои объятия человека. Его силуэт растаял.

У Сугуро закружилась голова. Он всматривался туда, где исчез человек Сияние постепенно становилось все ярче, приближаясь к нему, окружило его и обволокло. Снег, серебристо посверкивая, касался лица, гладил щеки, таял на плечах.

– Сжалься надо мной! – сорвалось с губ. – Сжалься над безумцем!

Это были строки из смутно припомнившегося стихотворение Бодлера. Может, и не Бодлера, не важно. Именно эти слова лучше всего выражали сейчас его душевное состояние. «Ты, ведающий, зачем человек родился, зачем сотворен, неужели в очах твоих человек – чудовище?»

IX

Еще позавчера в тенистых местах лежал грязный снег, но за два солнечных дня от него не осталось и следа. В гостиной, где гудел пылесос, которым управляла жена, Сугуро разбирал пришедшую почту.

– У меня к погоде корыстный интерес. В холодные дни я с тоской думаю о том, что мои колени никогда не перестанут болеть, но стоит потеплеть, как сегодня, я сразу же напрочь забываю о своих недугах.

– В отличие от меня, у тебя внутри все в порядке, так что проживешь долго.

– Ты весь день будешь здесь работать?

– Во второй половине дня заседание исполнительного комитета пен-клуба.

– Как только слышу о пен-клубе, сразу вспоминаю о Кано, – грустно сказала жена.

– Я тоже. Я и видел-то его в последний раз после заседания комитета.

Продолжался обычный разговор с женой. Простое перекидывание фразами. «Долго ли еще будет продолжаться этот спектакль?» – подумал Сугуро. И как он сумеет оправдаться, когда Кобари продаст фотографии в какой-нибудь журнал и дело примет огласку?

Разумеется, он уже освободился от прежних страхов. И льстил себя уверенностью, что в конце концов жена его простит. Но какая будет мука увидеть удивление в глазах жены, ее унижение, обиду, молчаливое страдание! Что он ей тогда скажет?

– Я слышала поразительную историю на курсах волонтеров. Про безнадежных больных, переживших смерть.

Он напрягся и сделал вид, что просматривает письма. Только бы не всплыло имя Нарусэ!

– На курсах выступала старшая медсестра… По ее словам, у них в больнице было несколько случаев, когда люди возвращались к жизни после клинической смерти.

– Правда?

– По ее словам, все эти люди имели очень похожий опыт. Они рассказывают, что непосредственно перед смертью испытывали страшную боль, а затем неожиданно ясно ощутили, как отделяются от собственного тела. Они видели больничную палату, плачущих родственников, обступивших их тело, и врачей, которые следили по приборам за работой сердца.

– Неужели? – засмеялся Сугуро, немного снисходительно. Он уже много раз слышал о подобных вещах. Очевидно, что после того как человек возвращается к жизни, он принимает свои фантазии за реальную действительность.

– Они рассказывают, что после чувствовали, как их обволакивает желтоватый свет. Необыкновенно мягкий, нежный свет.

Он молчал. Вспомнилось сияние, которое он видел во время снегопада. Желтоватое сияние. Окутанный им, он тоже чувствовал неописуемый покой. Увы, он не мог рассказать об этом жене.

– Одна вернувшаяся к жизни пациентка сказала, что, находясь внутри света, убедилась, как сильно она любима…

– Кем?

– Богом, пребывающим в глубине этого света.

– Ты встречалась с госпожой Нарусэ?

– Нет, ее давно не было в больнице.

Выбрав из почты необходимое, он вошел в свой тесный кабинет. Сел за стол, на котором тихо тикали маленькие настольные часы и смиренно ждали его на подставке карандаши и шариковые ручки. Единственное место, где он мог быть собой, не подстраиваясь под других. Он достал лист почтовой бумаги, на котором были напечатаны его имя и адрес, и начал писать письмо Нарусэ.

«В тот вечер Вы так неожиданно ушли, что я не смог тогда же сообщить Вам о своих впечатлениях. Поэтому я решил Вам написать. Надеюсь, это поможет мне привести в порядок мои мятущиеся мысли. Действительно, Вы меня…»

Он повертел в пальцах ручку, перечитал написанное и разорвал. Ни писать письмо, ни «приводить в порядок мысли» он был не в состоянии. Он достал еще один лист и вновь задумался. Он ощущал настоятельную потребность хоть как-то выплеснуть накипевшие чувства.

«Кано…»

Само собой, вместо Нарусэ написалось имя умершего друга.

«Не знаю, где ты сейчас. Не знаю, но скоро отправлюсь туда же. А потому пишу письмо, которому не суждено оказаться в почтовом ящике.

Я не ожидал, что старость будет такой. В молодости, когда мы болтали с друзьями в Мэгуро, и в зрелые годы я сохранял в душе оптимизм и думал, что в старости я, взошедший на вершину горы, буду безмятежно взирать на оставшуюся внизу долину, освещенную нежными лучами заходящего солнца. Я думал, что прожитая жизнь и плоды моего творчества дадут мне нечто, похожее на веру в себя.

Однако этой зимой, когда все отчетливее стали слышны шаги приближающейся смерти, я доподлинно узнал, что такое старость. Отсутствие заблуждений? Полная ясность ума? Зрелость? Как бы не так! По крайней мере в моем случае, старость явилась в обличий мерзости и кошмара. Оказавшись перед лицом смерти, я не мог себя обманывать, и мне негде было искать спасения.

Старея, я увидел, как мое «я», о котором я прежде ничего не знал, постепенно выходит наружу, разоблачается. Это потаенное «я» стало преследовать меня во сне, в галлюцинациях, превратилось в самозванца, о проделках которого ты так беспокоился… Вернее, оно стало еще одним моим «я» и зажило самостоятельной жизнью. Это мой злобный двойник, воплощение мерзости, о котором я не могу рассказать жене… И он, увы, нисколько не соответствует тому образу почтенного литератора, который ты обрисовал на вручении премии.

Давным-давно я где-то прочел, что в юности человек живет своим телом, в зрелые годы – умом, а в староста – душой, которой предстоит отправиться в мир иной. Говорят, что с годами становишься восприимчивей к отсветам потустороннего мира, но неужели открывшийся мне мир мерзости является необходимым этапом, своего рода инициацией перед уходом в другой мир? Какая мне ото всего этого польза? Я в полнейшем недоумении. Одна только слабая надежда, что и этот мир мерзости объемлется светом.

Незадолго до смерти ты показался мне ужасно усталым. Ты мне в этом не признавался, но, может быть, и ты был в таком же смятении, как и я, терзался, мучился? Что еще означала на твоем мертвом лице страдальческая складка между бровей?»

Во второй половине дня Сугуро отправился на заседание исполнительного комитета пен-клуба. В отличие от Кано, он был здесь редкий гость, но после смерти приятеля ему вдруг представилось необходимым присутствовать там ради памяти покойного. Заседание уже началось, иностранный писатель, участвовавший в съезде пен-клубов в Сантьяго, докладывал о проходивших там заседаниях. Непривычным казалось отсутствие Кано среди членов комитета.

– На заседании нашей секции был поднят вопрос о геноциде чернокожего населения в Йоханнесбурге… Действительно, многие чернокожие были подвергнуты арестам…

Слушая вполуха докладчика, Сугуро думал – отнес ли Кобари свои фотографии в какое-нибудь издательство? Он как будто уже видел перед глазами сопроводительный текст: «Христианский писатель, предающийся разврату со школьницей». С какими лицами его встретят эти члены комитета, если на следующей неделе фотографии будут опубликованы? Сделают вид, что ничего не произошло? Или изгонят с позором?

– Был предложен проект резолюции, осуждающей пытки и убийства… Я предлагаю японскому пен-клубу присоединиться…

Он вспомнил о сексуальной жизни Нарусэ и ее мужа. Чем он, Сугуро, лучше солдатни, расстреливавшей женщин и детей? В моей душе, думал он, живут такие же позывы. Разве могу я утверждать, что поступил бы иначе, представься мне такая возможность? Даже в сердцах невинных детей таится желание мучить беспомощных и безответных. Во всех японских школах дети измываются над теми, кто послабей.

– Господин Сугуро, вы против?

От неожиданности сильно забилось сердце:

– А что такое?

– Если вы «за», поднимите руку.

– Да-да, конечно.

Подняв руку, Сугуро пробормотал про себя: «Лицемер! Ты и дальше собираешься жить, обманывая людей, обманывая себя?» Поднявшись, сделал вид, что ему нужно в туалет, и вышел из комнаты. Ополаскивая перед зеркалом лицо, он в очередной раз убедился, какое оно старое, изможденное.

– В последнее время телефон не звонит, – сказала жена, ложась в постель и гася лампу.

– Телефон?

– Ночные звонки.

Сугуро закрыл глаза.

– Не зарекайся.

Жена ничего не ответила, но не прошло и пяти минут, как послышалось ее ровное дыхание – она спала. Ее дыхание во сне подчинялось ритмам мира, в который ему доступ закрыт. Когда она будет умирать, ее дыхание прекратится так, точно она отошла в сон…