Марина Добрынина - Империя под угрозой. Для служебного пользования

• Название: Империя под угрозой. Для служебного пользования
• Автор: Марина Добрынина
• Жанр: Фэнтези

Если Родина обучила тебя, призвала, если тебе нравится твоя работа, если ты искренне считаешь, что ты нужен, разве ты можешь изменить? А ведь можешь…

---

Здесь я ему приврала маленько. Дело в том, что прошедшие ускоренную актуализацию Мастера не способны брать учеников. Но ему об этом знать не обязательно. Пауза. Затягивается.

— Эй, где Вы там? — зову я.

— Каков диапазон изменения? — спрашивает взволнованный голов.

— До десяти единиц.

Товарищ молчит некоторое время, по всей видимости, производит расчеты, а потом заявляет:

— Я дам Вам ответ позже!

— Да, пожалуйста.

Я и забыла, что у них тут демократия. Ну что же, путь посовещаются. Только недолго. Вскоре мною получено добро на ускоренную актуализацию. Бедный, бедный Ланкович! Не берегут они тебя. Впрочем, я его еще пожалела. Я не предложила его работодателям экстренку. Мне кажется, они бы согласились. После экстренки, на проведение которой требуется полтора-два часа, получается Мастер с великолепными рабочими качествами, но вот хватает его ненадолго — от семи часов до пяти суток, в зависимости от показателей ученика, его пластичности, способностей Мастера-актуализатора, ну и ряда других факторов. Хотя, конечно, бывают и исключения… В акунской битве была задействована такая методика. Полтора десятка Мастеров остановили двести танков, но… Видела я потом этих Мастеров в клинике во время учебы. Живут в камерах, сопли по стенам размазывают. Совершенно безумные люди, а уж как фонят! Это — те, которые выжили.

Хоть удовольствия мне это и не доставляет, заявляю, что Ланкович должен 24 часа в сутки находиться вместе со мной. И пусть пульт в это время держит кто-то другой. Я полагаю, сигнал пройдет и сквозь зеркало.

Вскоре приводят недовольного, и, я даже сказала бы, испуганного Ланковича. Чтобы ему стало совсем уж хорошо, ору, чтобы принесли смирительную рубашку, потому что иначе он может себе или мне что-нибудь повредить. И это, кстати, почти правда. Он волнуется, я это чувствую, и мне приятно.

— Что ж, — говорю удовлетворенно, — попался, который брыкался, — подойди ближе, золотце, смотри в глаза.

— Там за зеркалом человек с пультом, — отвечает Ланкович встревожено.

— Знаю. Я не буду тебе вредить. Расслабься.

Я дотрагиваюсь пальцами до его переносицы, убираю руку и спокойно и осторожно вхожу в сознание. Тихо говорю:

— Мысленно возьми меня за руку и пошли. Будем чистить все ненужное.

Веду его по памяти, при этом он судорожно хватается за каждое малозначительное воспоминание, но я безжалостно стираю все лишнее. Оставшееся укладываю в жесткую структуру и показываю Ланковичу, как это должно выглядеть. Это писать легко, а на самом деле занимает несколько часов и отнимает уйму сил. Выходим. На Ланковича страшно смотреть — весь зеленый, под глазами круги, глаза мутные, и вообще, того и гляди свалится. Полагаю, я выгляжу не лучше. Насильно запихиваю в него плитку шоколада, сую в руки два куска сахара; жую шоколад и сама, а потом неожиданно даже для меня слабым голосом прошу в микрофон принести мне чайник с горячей водой и чашку. Не дожидаюсь воды и засыпаю прямо на полу. Просыпаюсь я уже на постели, правда, в той же камере. В другом углу, лежа на матрасе, дрыхнет Ланкович. Андрей, сочувственно улыбаясь, подает мне чашку кофе. Пью и чувствую блаженство непередаваемое. Мне настолько хорошо сейчас, что я даже предлагаю чашку Андрею.

— Ты же знаешь, — говорит он, качая головой, — что я не люблю кофе.

— А зря! — заявляю я, — без кофе — не жизнь. Хороший ты мужик, Андрюха, пожалел бывшую начальницу.

— Лучше Дмитрию предложи, он, наверное, настоящего кофе в жизни не пробовал.

Кидаю взгляд в сторону Ланковича — он уже проснулся и внимательно глядит на меня темными блестящими глазами.

— Вот еще, — говорю, — ценный продукт на него переводить!

И демонстративно допиваю чашку до дна, улавливая со стороны Ланковича волны возмущения, жгучее желание попробовать, а потом — какую-то мелкую мстительность.

Глава 4.

Очередной урок закончен. Я, наевшись сахара, валяюсь на постели, разглядываю видеокамеру на потолке. Ланкович сам с собой играет в шахматы на своем матрасе.

— Слышь, Дима, — интересуюсь я, — а какого этого самого ты в эту ЗАДНИЦу приперся?

Он отрывает от доски взгляд, смотрит на меня настороженно.

— Ты о чем?

— Ну, в эту, ПОПЧ свою, зачем ты туда пошел? Я читала твое досье, вполне благополучное семейство.

— Меня привели сюда мои идеалы, — хмуро отвечает он и снова уставляется на шахматное поле.

Я переворачиваюсь на живот, радуясь возможности подоставать Ланковича.

— Не понимаю я, какие такие идеалы могут привести к измене Родине. Ты ведь знаешь, что участие в подобной организации приравнивается к измене Родине. А, малыш?

— Да, знаю, — раздраженно отвечает Дмитрий.

— И, тем не менее, до пыток тебя твои пристрастия уже довели. Ладно-ладно, не возмущайся! Это были не пытки, а наказание, предусмотренное Регламентом, и ты сам все устроил, чтобы меня выманить. Вам удалось, согласна. А ты у нас демократ, да?

— Да.

— И в чем же суть демократии? В двух словах.

— Я не хочу об этом разговаривать.

— А, по-моему, лажа все это полная. Стадо баранов бегают туда-сюда, без цели и смысла. Разброд и метания — вот и вся твоя демократия.

— Мне не о чем с тобой говорить, — холодно отвечает он, не глядя даже в мою сторону. А сам сжимает пальцами ферзя так, что, того и гляди, раздавит хрупкую фигурку.

— Да ну? — удивляюсь, — а василевс тебе чем не угодил? Плохо правит? Страной ты своей не гордишься? То, что соседи нас уважают и боятся, тебя не устраивает? Не, ну мне-то ты определенно можешь сказать это. Я явно на тебя не донесу.

— Вот! — торжествующе заявляет он и даже палец вверх поднимает для наглядности, — вот одна из вещей, которую я ненавижу — это доносительство! Все готовы друг друга заложить.

— Плохо же ты о людях думаешь! — усмехаюсь я, — а при демократии не так?

— Конечно.

— Ты, видно, малыш, плохо историю изучал. Ты, кстати, знаешь, кто тебя заложил? Твой ученик. И ты сам вынудил его это сделать. Ты вообще знаешь, благородный ты наш, что ты мальчишке жизнь испортил?

Ланкович смотрит на меня непонимающе.

— Ты прилюдно, — объясняю ему, — заявил о наличии у тебя дома "Прав и свобод современного человека" Шаверяна и даже пообещал студентам разъяснить некоторые тезисы из книги. Если бы он не донес, его бы исключили из института. Знаешь, нет? А информация о донесении сразу по сети пошла. Теперь вся жизнь его — одно стукачество, а парень, собственно был неплохой. Что ты на меня глаза выпучил? Тебе его имя назвать? А, добрый ты наш?

— Это его выбор, — говорит Ланкович.

— Ах, его выбор! А твой, значит, выбор, людям жизнь портить. Ты ведь и силу свою не на созидание и укрепление хочешь направить, а на хаос! Ты все, все с таким трудом созданное, разрушить хочешь!

Чувствую, что хотела его на эмоции развести, но сама разволновалась дальше некуда.

— А иди ты! — говорю грустно и отворачиваюсь к стене, — не буду я с тобой больше разговаривать.

Но он сам подходит ко мне, садится на край импровизированной лежанки.

— Пойми, — говорит он убежденно, — так дальше жить нельзя. Человек в нашем обществе — лишь элемент государства. Он не имеет никаких прав, лишь обязанности. У нас люди — не самостоятельные личности, а лишь элементы деятельности Империи.

— И чем это плохо?

— Как это чем? — удивляется он, — разве тебе не хочется быть полностью самостоятельной, самой все решать?

— Допустим, я хотела бы этого, — отвечаю я, — но кто даст мне гарантию, что кто-то рядом не захочет также быть самостоятельным в ущерб мне? Кто защитит меня?

Дмитрий приходит в какое-то восторженное состояние, глаза его горят.

— Но люди будут удерживаться от того, чтобы вредить друг другу! Ведь когда ты понимаешь, что другой человек такой же, как и ты, такой же свободный, зачем тебе ущемлять его?!

— Мне незачем, — отвечаю хмуро, — а ему может понадобиться. Ты как-то не улавливаешь то, что люди все — разные. Мне никто может гарантировать того, что кто-то, пользуясь тем, что у него больше прав, не вздумает как-то навредить мне.

— Вот именно! — радостно восклицает Ланкович, — права-то у всех равные!

— Дима, золотце, — мрачно отвечаю я, — равных прав быть просто не может. Я женщина, ты — мужчина. Я слабее физически, ты — сильнее. Я — Мастер, ты — никто. Как мы можем быть в равном положении? А потом… Я никак не могу понять, если в разных людях воплощена воля народа, то почему эти люди действуют друг против друга? Разве народ может выступать сам против себя?

— Нет, — возражает он, — людей просто выбирают разные общности, у которых свои устремления, и люди эти действуют соответственно устремлениям общности.