Алексей Олин - Иисус говорит - Peace!

• Название: Иисус говорит - Peace!
• Автор: Алексей Олин
• Издательство: Нева
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Алексей Валерьевич Олин родился в городе Старая Русса в 1984 году. Окончил ИМО (Институт медицинского образования) НовГУ по специальности «лечебное дело» в 2008 году. Сотрудничал с журналом «Весь Новгород». Первая публикация: рассказ «Полное блюдце секретов». Финалист независимой литературной премии «Дебют» – 2008 в номинации «крупная проза» (за первую повесть «Машина памяти»).

---

А когда открыл – передо мной снова был Мутабор. Он стучал в свой тамтам.

Я растворялся в ритме.

– Тебя ждет испытание, – повторил мой союзник, неожиданно оборвав медитацию. – Приготовься. Очень скоро.

– Я не бегу от испытаний.

Раздался звонок в дверь.

– Это оно? – спросил я.

– Да, – ответил Мутабор и пошел открывать.

Через минуту на кухне оказался Курт. Он выглядел немногим лучше меня.

– Ну, привет, – сказал он.

– Привет.

– Не надоело?

– Надоело.

– Я приготовлю для вас порошок из добрых грибов, – сказал Мутабор. – Я чувствую, вам о многом нужно переговорить.

19

– …А я напоминаю нашим уважаемым радиослушателям, что тема сегодняшней беседы – супружеская неверность! – говорила приятным, чуть хрипловатым голосом девушка. – Звоните в студию и пишите на наш сайт… а прямо сейчас…

Видимо, неправильно починил кровать. Она рухнула подо мной, и я вновь спал на матраце. Причем я совсем не тяжелый. Даже скорее легкий. Как гагачий пух.

А еще нечаянно разбил зеркало. То самое, которое держалось на четырех гвоздях. Сидел целый час на полу и аккуратно перебирал осколки. Мир разлетелся на множество кусочков с острыми краями. Если верить примете – семь лет не будет счастья.

Я лежал на матраце и слушал радио. Груша перегоревшей лампочки напоминала о бельме. Беловатое пятно – помутнение роговицы. Потолок расчертили трещины, похожие на извилистые русла великих, но безымянных рек с контурной карты России. Было четыре часа дня. Город захлебывался в солнечном свете. Свет грел мне пятки и показывал, как плохо я помыл окна. Я встал, открыл окно и выглянул наружу. Радио пропало. Наушники барахлят. Пошевелил провод, и звук восстановился.

– Один мой друг, он стоил двух…

Нажал кнопочку на плейере и выбрал станцию с англоязычными песнями.

Там крутили Боба Дилана. Достучаться до небес.

Я поежился. Свежо на улице.

В витринах бутика стояли черные и белые манекены. Лысые, безглазые, безносые, и ртов тоже не было. Зато нарядно одетые. Это, наверное, специально так сделано, чтобы покупатели узнавали себя… Подсознательная метафора. Странно, но живым выглядело в апрельском свете притулившееся к бутику древнее здание. Светло-коричневая во вмятинах стена, облупившаяся краска, ржавые карнизы, остроугольные крышечки дымоходов и кривой водосток. А – живое…

В последние три дня мне было не до Алисы. Не до правильности или неправильности. Гордость моя была уязвлена пренебрежительным «не оправдывайся!», хотелось что-то доказать, но сил на это не осталось. Сил вообще не осталось.

Позавчера умер Эдуард Семенович.

Шум поднял курьер, который принес заказанную через Интернет пищу, но которому не открывали. Сбежались соседи из других квартир. Вынесли дверь в комнату Штыка. Обнаружили мертвое тело. Когда я узнал, то сразу же подумал, еще не видя мертвеца: а как он умер? Почему-то воображение нарисовало картинку: с тартаренской стены, где ковер с медведями и коллекция декоративного оружия, срывается топорик и пробивает Эдуарду Семеновичу левый висок. Это, верно, было связано с нашим заключительным разговором о литературе и конкретно о Чехове:

– Смешной, грустный и честный, – сказал я.

– Безусловно. Но лучше бы его исключить из школьной программы.

– С какой стати? – удивился я. – Это один из лучших русских писателей.

– Чтоб его больше читали, конечно, – рассмеялся старик. – Разве не понятно?

– Тогда дети могут и не знать о существовании гения!

– Вот услышь тебя прямо сейчас Антон Павлович, наверняка бы побледнел, встал и вышел, – сказал Штык. – Он был не гений, а мастеровой. Считал себя мастеровым, и поэтому ты его помнишь. И не говори ерунды про существование. Дети ведь знают всяких Палаников, Уэлшей, Сорокиных и разных прочих…

– Это современные авторы.

– Ладно. Дети знают де Сада?

– Не все.

– Тьфу на тебя, – сказал старик. – Я говорю не обо всех детях, а о читающих.

– Тогда знают. Но эти авторы привлекательны тем, что нарушают запреты.

– Отлично, – улыбнулся он. – Тогда Чехова просто тоже нужно запретить…

– Его-то за что? Он про то, как люди говно едят, не сочинял.

Штык расхохотался. Я смотрел на его блестящую лысину.

– Тех, кто ест говно, по науке зовут копрофилами… копрофагами…

– Судя по тиражам того же господина Сорокина, – огрызнулся я, – копрофилов в нашей стране хватает с избытком.

– Не волнуйся так! Чехов тоже писал о говнюках. Но делал это грамотно и приходил к выводам, в корне отличным от выводов разных там литературных гнид. Впрочем, и он, бывало, чушь порол по молодости.

– Какую, интересно?

– Вот видишь, тебе интересна чушь!

– Можно вот без этого…

– Хорошо. Помнишь фразу, усердно повторяемую учительницами литературы: про медицину – жену и литературу – любовницу.

– Еще бы.

– Ну, ерунда. Развелся он с женой. Читал биографии писателей-врачей?

– Приходилось.

– Тогда ты в курсе, что в истории не было ни одного значительного художественного писателя – врача по образованию, подчеркиваю – художественного, который бы мог совмещать эти два дела. Ни единого. Слишком высока моральная планка. И нельзя любить с одинаковой силой двух женщин. Одна будет в ущербе. Будешь уделять ей меньше внимания. А что бывает, если врач уделяет недостаточно внимания медицине?

– Гибнут люди.

– Именно! И если Чехов еще пытался корчить из себя врача-администратора, сочиняя про Сахалин, то уж твой любимый Булгаков это понимал прекрасно!

Я кивнул.

– А еще Чехов любил загонять себя в рамки. Зря.

– Рамки?

– Ружье в первом и третьем акте к примеру. Должно выстрелить.

– Не согласен, – сказал я, опираясь на свой богатый сценарный опыт. – Рабочая деталь. Категорически не согласен. Это не рамки.

Штык рубанул ладонью застоявшийся в его комнате воздух.

– Чуть позже Набоков, кажется, догадается, что ружье может давать осечку.

– Смысл тот же.

– А иногда ружье должно просто висеть. Не стрелять и не давать осечек. Ты его вписываешь и сознательно не используешь.

– Зачем тогда оно?

Старик махнул рукой.

– Ладно. Забудь. Это для жизни.

– Вы – редкостный мизантроп. И так говорите, – распалился я, – будто были и врачом, и писателем!

– Я и был, – легко ответил Эдуард Семенович. – Сначала семь лет хирургом, потом – писателем. Опубликовал под псевдонимом, которого тебе не скажу, пятнадцать романов. Они разошлись приличными тиражами.

Я покрутил головой. Но полок, ломящихся от книг, не обнаружил.

– Отчего живете тогда в обычной коммуналке? Если романы были успешные – деньги, поди, имеются?!

– Не люблю туалеты и плиту мыть. Люблю играть в шахматы. Поэтому и живу.

– Стоп. Вы же говорили, – я кивнул на комп, – что работали инженером.

– Работал. Тоже семь лет. А вообще, я действительно мизантроп и живых писателей терпеть не могу, как и всех этих ранимых и тонко чувствующих. И здороваться с ними не хочу даже.

– Почему?

– Они по большей части настолько тонко чувствуют, что бывают очень рассеянны и забывают руки мыть после туалета…

В тот вечер я выиграл у Штыка в шахматы. Мы обменялись рукопожатием, старик от души меня поздравил. Вроде бы он правда очень этому обрадовался. Выпили коньяка. Разошлись по койкам. Наутро я проснулся. А старик – нет.

Черт, он так незаметно перешел со мной на «ты»!

В его комнату явились какие-то люди. Они готовились к похоронам и обсуждали, на кого составлено завещание. Говорили что-то о его жене – она играла в театре. Это ее изображение я видел. Что она умерла от рака почти семь лет назад. Что у них не было детей. Говорили о проблемах с психикой, которые начались у старика после ее смерти, и как он лежал в лечебнице…

Может, думал я, у него крыша поехала, и он все это придумал?

Я встрял в их разговоры лишь единожды. Не мог не встрять.

– Он настаивал, чтобы его похоронили именно в этом костюме! Куда вы его засовываете? Не видите, что ли: специально висит у кровати!

– Молодой человек, вы ему кто? Не вмешивайтесь не в свое дело. У нас горе.

– Горе? А где вы были, пока он тут один жил? Неважно, кто ему я. Важно, что в правом кармане пиджака – его письмо. Написанное его почерком. Посмотрите внимательно. И сделайте, как я говорю. А то не обижайтесь потом, если вас вычеркнут из завещания за несоблюдение последней воли! Лишитесь жилплощади…

Упоминание завещания сыграло роль.

Старика похоронили в правильном костюме. Козлы.

Я успел вспомнить эти события, пока пел Боб Дилан. Прилег обратно на матрац. Мысленно подписывал реки на контурной карте. В наушниках опять возникли шипение и непонятный треск. Я тормошил провод, но треск продолжался. А без наушников радио на моем плейере не поет. Неясные технические неполадки.