Герман Гессе - Письма по кругу (Художественная публицистика)

• Название: Письма по кругу (Художественная публицистика)
• Автор: Герман Гессе
• Жанр: Проза

---

Гессе, как видно из его статей о "Подростке" и "Идиоте", привлекали в Достоевском не столько интерес к темным сторонам души и умение передавать тончайшие движения больного сознания, сколько его нравственная одержимость, сочувствие униженным и оскорбленным. Примерно так же, кстати, воспринимал Достоевского и Томас Манн, писавший о нем как об одном из важнейших факторов своего духовного воспитания. Ни Гессе, ни Манну не удалось однако избежать характерного для той эпохи предвзятого подхода к русскому писателю. И тот, и другой часто излишне акцентировали нечеткость моральных критериев Достоевского, его эксперименты над личностью. Но все же в отличие от большинства других его толкователей и "последователей" на Западе они хорошо понимали, что мучительные парадоксы, которые герои Достоевского бросают в лицо своим противникам-позитивистам, только кажутся человеконенавистничеством; на самом деле они "высказаны во имя человечества, из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через все адские бездны мук и познания" 1.

1 Т. Манн. Собр. соч., т. 10. М., 1960, с. 345.

Правда, Гессе поначалу больше привлекает способность Достоевского передавать состояние ущербности, ощущать скрытое брожение подземных вулканических сил, грозящих колоссальными изменениями "лика сего", глубоко и искренне переживать неизбежность надвигающейся катастрофы. Что понимал он под "духом" Достоевского, изложено в статьях из сборника "Взгляд в хаос" (1920). Уже само название центральной работы сборника - "Братья Карамазовы, или Закат Европы" - говорит о том, что в ней отразились отголоски модных настроений "светопреставления" в духе Шпенглера. В романе о Карамазовых Гессе увидел выражение "заката" уставшей, изжившей себя, жаждущей обновления Европы, идеалом которой стал вытеснивший традиционную духовность западного мира "кризисный человек" Достоевского. "Азиатский", "оккультный" идеал русского писателя в понимании Гессе - это отказ от какой бы то ни было этики и морали во имя всепонимания и всепрощения, во имя новой, опасной, внушающей страх святости, новой человечности, во имя нового мира, рождающегося из хаоса старого.

В рассуждениях Гессе о "таинственной русской душе" много литературщины и банальных противопоставлений. Героя Достоевского - набирающего силу "кризисного европейского человека" - он видит в свете своих увлечений психоаналитическими концепциями З. Фрейда и К. Г. Юнга, а также символико-мистическими теориями исследователя первобытного общества И. Я. Бахофена. В этом "герое" добро и зло якобы существуют в единстве: он одновременно убийца и судья, жесток и нежен, эгоистичен и способен на самопожертвование. Этот человек не может удовлетвориться старой религией, старой моралью, старыми порядками. Ему нужен новый символ, новый бог богодьявол, не признающий границы между добром и злом. Все богатство выдающегося творения Достоевского и даже общественно-политический смысл социальных потрясений Гессе пытается свести к извечному противоборству первобытных инстинктов с установлениями рассудка, с цивилизацией. Сам он не на стороне старой цивилизации, он сочувственно следит за восстанием "подавленных инстинктов", полагая, что если освободившемуся "карамазовскому элементу" дать правильное направление, то могут быть созданы корни новой морали и новой культуры. Но как реализовать богатые возможности нового этого он не знает.

Важно подчеркнуть: решительно осуждая приверженцев старого, Гессе отстаивает право личности на бунт, на революционное преобразование мира. На первом плане у Достоевского он видит не насилие, не жестокость, а правдолюбие и человеколюбие. Он подчеркивает, что Карамазовы, при всей неистовости и разнузданности некоторых из них, невиновны, не совершают никаких преступлений. Единственные преступники в этом романе - прокурор и присяжные. Как раз они совершают ужасную несправедливость и становятся убийцами - убийцами из бессердечия, страха и ограниченности.

Но отметим и другое: растущую тревогу о том, что вышедшие из повиновения разрушительные силы могут привести к катастрофическим последствиям. Ведь если человек доверчиво полагается на свои инстинкты, сливается с "хаосом" и отказывается от "старой" морали, то это еще не значит, что он обретает лучшую мораль. С тем же успехом он может подпасть под власть звериных инстинктов и стать преступником. "Я сам пока еще не знаю, откуда у меня эта глубокая вера, что так все же не случится, если человек вступит на путь в хаос в том смысле, как это понимаю я", записывает Гессе в "Дневнике 1920 года" 1.

1 Н. Hesse. Aus einem Tagebuch des Jahres 1920. Zurich, 1960, S. 43.

В связи с этим нелишне упомянуть об отношении Гессе к Фридриху Ницше на страницах сборника читатель не раз встретит это имя, причем не всегда в критическом контексте. Гессе, как и многих других западных писателей первой половины XX века, в книгах Ницше привлекала резкая, агрессивная критика кайзеровской Германии, ему - особенно в 10-20-е годы - было по нраву остроумное, хлесткое высмеивание мещанства, ниспровержение устоев старого мира. Но его не могла не настораживать бесшабашная проповедь насилия и воли к власти. Особенно отталкивали его попытки певца "буйной варварской силы, очерствения и зла", по образному выражению Т. Манна, отринуть нравственные постулаты, упразднить совесть и вместо них утвердить аморализм "белокурой бестии". Со временем Гессе окончательно отмежевался от реакционной сущности ницшеанства.

Зловещие события в Германии и собственная эволюция вынуждают его критически отнестись к психоаналитическим рецептам "оздоровления" человечества. Гессе все больше убеждается, что служение духу не имеет ничего общего с раскрепощением инстинктов. Об усилении этического элемента в его мировоззрении говорит написанная в 1925 году статья "О Достоевском", где речь идет уже не о погружении в хаос бессознательного, а о человеческой совести, которая должна лечь в основу новой действительности, коренным образом отличающейся от унаследованной, буржуазной. Из двух голосов великого русского писателя - из постижения зла и из его преодоления в чувстве любви и надежды - его больше привлекал второй голос - великое человеколюбие, которое утверждается только в борьбе.

С конца 20-х годов рядом с именем Германа Гессе все чаще упоминается имя Томаса Манна. Это не случайно. Даже сопоставление внешних примет позволяет говорить о поразительной близости судеб писателей. Оба - почти одногодки, принадлежат к писательскому поколению, которое вступило в литературу в самом начале XX века и на долю которого выпали тягчайшие испытания двумя мировыми войнами; оба - выходцы из бюргерской среды, рано ставшие профессиональными литераторами; обоих волновали сходные проблемы; оба испытали влияние одних и тех же (или очень близких) философско-эстетических концепций; оба - видные эссеисты и критики, тонкие интерпретаторы литературного творчества; оба - замечательные и неутомимые мастера эпистолярного жанра: в их письмах нашла выражение целая эпоха европейской истории. И во времена кайзеровской Германии, и в годы Веймарской республики, и после захвата власти фашистами дороги писателей неоднократно перекрещивались; то же можно сказать и о послевоенном периоде. Оба закончили жизненный путь в Швейцарии: Гессе гражданином этой страны, которую он считал второй родиной, Томас Манн - подданным США.

Гессе и Томаса Манна на протяжении нескольких десятилетий связывали дружеские отношения. Это была дружба единомышленников, гуманистов, антифашистов, шедших каждый своим путем, но в одном направлении. Она крепла с годами, несмотря на изредка возникавшие разногласия и на различия в темпераменте и творческом даровании. Переписка между ними (фрагменты из нее воспроизводятся в данной книге) читается, как увлекательная повесть: в ней прослеживаются все оттенки взаимоотношений двух крупнейших мастеров немецкоязычной литературы первой половины XX века.

Переписка, длившаяся с перерывами около полувека, начинается в 1910 году и поначалу не выходит за рамки вежливого обмена любезностями двух литераторов, испытывающих взаимную симпатию. С начала 30-х годов дружба их становится теснее, происходящие в Германии события сближают их, делают единомышленниками. Фашизация страны, истерическая проповедь национал-социализма вызывают их отвращение, однако реагируют они на происходящее не всегда одинаково.

Примечательно, что Гессе, порвавший с милитаристской Германией еще во времена первой мировой войны, в своем неприятии буржуазной Веймарской республики оказался проницательнее многих своих коллег, не исключая и Т. Манна. В 1931 году он писал Т. Манну в ответ на приглашение снова стать членом Прусской художественной академии (Гессе избирался в академию в 20-х годах и в начале 30-х вышел из нее): "Я полон недоверия к теперешнему государству не за то, что оно новое и республиканское, а за то, что того и другого в нем маловато". Т. Манн, однако, не терял надежды вовлечь своего швейцарского коллегу в политическую и культурную жизнь Берлинской академии. Тогда Гессе еще раз объяснил, почему он вынужден ответить категорическим "нет" на предложение, переданное "столь уважаемым и любимым человеком". "Итак: конечная причина невозможности для меня войти в какую бы то ни было официальную немецкую корпорацию заключается в моем глубоком недоверии к германской республике. [...] Я с глубокой симпатией приветствовал революцию 1918 года, но с тех пор мои надежды на немецкую республику, которую можно было бы принимать всерьез, давно рассеялись. Германия упустила время для совершения своей революции и нахождения своей формы правления. [...] Короче, от образа мыслей, которые господствуют в Германии, я так же далек, как и в 1914- 1918 годах. Я наблюдал здесь процессы, которые кажутся мне бессмысленными, и вместо маленького шажка влево, который сделал в своих взглядах немецкий народ, мне поневоле пришлось уйти влево на целые мили".