Михаил Дунаев - Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв.

• Название: Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв.
• Автор: Михаил Дунаев
• Жанр: Культурология
• Год: 2003
• ISBN: 5-94625-023-Х

Автор: М. М. Дунаев — профессор Московской Духовной Академии, доктор богословия, доктор филологических наук. В основу книги положен курс лекций, читаемый автором в Московской Духовной Академии и одобренный ее Ученым Советом. Здесь впервые дано систематизированное изложение истории отечественной словесности XVII–XX веков в православном осмыслении. Автор последовательно прослеживает путь религиозных исканий крупнейших и малоизвестных писателей. На примере главных героев лучших произведений отечественной классики показано становление их православного миросозерцания и пути их ко Христу через горнило сомнения. Кроме того, автор анализирует литературу последнего времени, отражающую в себе состояние бездуховного общества и приводит причины его кризиса.

---

Толстой навязывает себе непонимание, и страдает от него. Он навязывает себе примитивное мышление, запрещая проникать глубину богословских истин. Он деспот по отношению к себе самому, и эта его деспотия несёт ему же зло.

Причина всех толстовских метаний раскрывается в его соприкосновении с одною из глубочайших вероучительных истин: в истине о совершенстве творения и о причине зла в мире. Место, над которым Толстой остановился в недоумении, достойно цитирования: "Бог есть существо высочайше-премудрое и всемогущее; след., Он не мог создать мир несовершенным, не мог создать в нём ни одной вещи, которая была бы недостаточна для своей цели и не служила к совершенству целого. Бог есть существо святейшее и всеблагое; след., Он не мог быть виновником зла ни нравственного, ни физического. И если бы Он создал мир несовершенный: то или потому, что не в силах был создать более совершенного, или потому, что — не хотел. Но оба эти предположения равно несообразны с истинным понятием о Существе высочайшем".

Комментарий Толстого таков: "Спрашивается: откуда зло? И отвечается, что зла нет…Зла нет, потому что Бог — благ. А то, что мы страдаем от зла? Так зачем же было и спрашивать, откуда зло, когда его нет?"

Нетрудно заметить, что в приведённом суждении говорится вовсе не о несуществовании зла, а о том, что зло не создано Богом. Здесь есть как бы приглашение поискать иной источник истечения зла в мip. И источник этот можно усмотреть и в самом непонимании того, что в творении зла не может быть. То есть зло — и в самом непонимании Толстым того, о чём он берётся судить.

Камнем преткновения для Толстого в его богословских изысканиях стал вопрос о свободе человека. Он признал её невозможной в системе православного вероучения. Первое, что препятствует, по его мнению, свободе человека, есть Промысл Божий.

"Богословы сами завязали себе узел, которого нельзя распутать. Всемогущий, благой Бог, Творец и Промыслитель о человеке, и несчастный, злой и свободный человек, каким признают его богословы, — два понятия, исключающие друг друга".

И действительно, если действует Промысл, человеку остаётся только подчиняться. Если действует свободная воля человека — Промыслу нет места. Может, прав Толстой?

Преподобный Иоанн Дамаскин учил о Промысле Божием:

"Итак, Промысл есть имеющее место со стороны Бога попечение в отношении к тому, что существует. И опять: Промысл есть воля Божия, по которой всё сущее целесообразным способом управляется. Если же воля Божия есть Промысл, то совершенно необходимо, чтобы всё бывающее вследствие Промысла, согласно со здравым смыслом, происходило и наиболее прекрасно, и наиболее соответственно Божию достоинству, и так, что не могло бы произойти более лучшим образом. ‹…›

Следует же знать, что выбор того, что должно быть делаемо, находится в нашей власти; а исполнение: добрых дел должно быть приписано содействию Бога, сообразно с предведением Своим, достойно помогающего тем, которые своею правою совестию добровольно избирают добро; порочных же дел — не обращению внимания со стороны Бога, Который, опять по предведению Своему, достойно покидает дурного человека".

Бог даёт нам право свободного выбора, а мы выбираем. И знаком нашего выбора становится молитва. В молитве мы выражаем наше согласие на наше соработничество с Богом в деле нашего спасения, и выражаем свою веру в то, что всё посылаемое Им есть благо для нас.

В осуществлении таинств Он действует всегда вполне определённо, являет через них Свою Благодать; молитва же человека и определённые действия его при совершении таинства есть знак свободного приятия Благодати Божией, знак соработничества с Богом в осуществлении таинства. В молитве при совершении таинства человек как бы говорит: Господи, я знаю, что Ты можешь совершить это по Своей воле независимо от меня, но хочешь, чтобы я пожелал и принял действие Твоей воли, поэтому я прошу Тебя — да будет воля Твоя.

Если же человек не молится и отвергает таинство, то тем выражает своё нежелание Благодати, неверие в её действие. И Бог не совершает таинства против воли человека.

Почему никто не объяснил этого Толстому?

Напротив — объяснения были в тех книгах, какие он читал. Но он не желает никакого спасения Благодатью: он уверен в том, что спасение может быть совершено собственными усилиями. Вот гордыня.

Именно поэтому, повторимся, богословский спор с Толстым бессмыслен. Он знает все аргументы богословской православной мысли; его и цитатами не убедишь: он сам обильно цитирует и Писание, и Святых Отцов, и последовательное изложение вероучения. И всё отвергает.

В толстовском понимании Промысла отразилось, вероятно, прежнее, ещё времени "Войны и мира", противоречивое его рассуждение о действии неких вечных законов, приравненных к слепому року, лишающих человека свободы и жёстко направляющих его судьбу. Промысл он окончательно связал с действием таких законов, безразличных к человеку. Толстой окончательно приходит к выводу: где действует закон "не нашим умом, а Божьим судом" — там не может быть свободы человека. Во имя этой свободы он начинает превозносить "наш ум", рассудок. А рассудок-то и сделал его несвободным, ибо увёл от познания Истины. Свободным же человека делает именно она:

"И познаете истину, и истина сделает вас свободными" (Ин. 8,32).

Только не ограниченная рассудочным пониманием истина, но полнота Истины, обретённая верой, то есть Православие.

И вот, наконец, раскрывается важнейшая причина неприятия Толстым и Христа Спасителя, и Церкви Его: он неверно понимает истину Христову, он просто не там её ищет: он пытается рассудком осмыслить церковное учение вне жизни во Христе Воскресшем.

Проф. М.С. Иванов пишет: "…в христианстве истина — это Христос, а не сумма знаний, хотя и безошибочных и потому общепризнанных. Соответственно этому процесс познания истины в христианстве становится путём соединения со Христом. Познание само по себе не есть цель христианина, каковой оно является, например, в гностицизме. Оно — лишь средство к неизмеримо более высокой цели — к обожению человека. Именно поэтому истины веры "суть истины опыта, истины жизни и раскрываться они могут и должны не через логический синтез или анализ, но только через духовную жизнь, через наличность засвидетельствованного вероучительными определениями опыта" (прот. Георгий Флоровский). В их основе "должны лежать, — по справедливому замечанию Флоровского, — не вывод, а видение, созерцание. И достижимо оно только через молитвенный подвиг, через духовное становление верующей личности, через живое причастие вневременному опыту Церкви".

У Толстого — отношение ко Христу — внешнее: как к стороннему моральному проповеднику. Соединение со Христом, жизнь во Христе поэтому и не может мыслиться им, как не может мыслиться, к примеру, «жизнь» в Будде, в Магомете, в Конфуции… и в самом Толстом. А из того следует и бессмысленность и бесполезность жизни в Церкви Христовой, и спасение в ней. И обожение.

Разум тут бессилен, а потребна только вера. "…Человек спасается не Писанием и не учением о вере, а самой живой верой, которая не сводится к уверенности в существовании Бога и к доверию Его учению, а выражается в верности Богу" (М.С. Иванов).

Вот где обретается исток трагедии Толстого.

К отрицанию Божественной природы Христа Толстой был готов изначально — в "Критике догматического богословия" он просто осуществляет свою готовность к тому.

Соединение в Личности Христа Его Божественной природы с человеческой открывает человеку путь к обожению (об этом учил, например, святитель Афанасий Великий). Иное понимание Личности Христа неизбежно заставляет искать и какой-то иной смысл жизни, то есть полностью переосмыслять христианство и по этой причине.

Вот так, упрощая, строит Толстой свою «христологию». Позднее при изложении Евангелия он вполне логично, в соответствии со своими представлениями, отвергает все чудеса Спасителя — и Его Воскресение.

Центральным вопросом всего богословия христианства (и справедливо) Толстой считает вопрос "о Боге Спасителе и особенном отношении Его к роду человеческому". Толстой мыслит спасение как категорию эвдемоническую — в том оригинальность и своеобразие его вероучения. Поэтому, скажем ещё раз, Христос-Спаситель ему не нужен: он нуждается лишь во Христе-учителе, «законодателе». Христос дал некий закон, человек исключительно собственными усилиями следует данному закону и спасается, то есть становится счастлив и спокоен в земной жизни. (О спасении в вечности Толстой говорит всегда весьма неопределённо, но разговор о том впереди.) Иными словами, Толстому ценно и дорого лишь нравственное учение Христа, самодостаточное вне всякой сопряженности с "верою и таинственностью".