Юрий Милославский - Укрепленные города

• Название: Укрепленные города
• Автор: Юрий Милославский
• Жанр: Современная проза

Автор замечательного романа «Укреплённые города» и сборника столь же прекрасных рассказов. Сильный поэт. Оригинальный и резкий мемуарист. Тонкий исследователь отечественной классики.

Как получилось, что мы его прозевали?

Да вот так и получилось. Журнал «Дружба народов» начал публиковать его роман ещё в 1992 году, да так и не закончил.

Вероятно, из-за протестов «прогрессивной общественности»; но ЖЖ тогда не было, протестовала общественность главным образом по телефону, интриговала тоже. Письменных следов этой чрезвычайно успешной спецоперации не сохранилось.

В романе «Укреплённые города», вообще-то любовном, Милославский весьма нелицеприятно отозвался о московских диссидентских (и еврейско-диссидентских) кругах — и сделал это одним из первых, если не самым первым.

Хотя в том же ряду следует упомянуть роман Фридриха Горенштейна «Место», роман Владимира Кормера «Наследство», несколько повестей Леонида Бородина и, разумеется, весь корпус творческого наследия Александра Зиновьева. Пару лет назад эту компанию пополнил «Учебник рисования» верного зиновьевского ученика Максима Кантора.

А прервали в публикации одного Юрия Милославского!

Причём прервали смешно: в первой (опубликованной в журнале) части дело происходит в Москве, во второй (неопубликованной) — на Земле обетованной, и выдержана она в духе здорового израильского патриотизма на фоне личных страданий.

И, казалось бы, не нашей прогрессивной общественности протестовать против израильского патриотизма, а вот поди ж ты!

И ещё один горький парадокс: в Сети роман доступен лишь на личном сайте пламенного израильского антипатриота и антисиониста Израиля Шамира.

В.Топоров

---

Вместо невнятности появилась девушка — бледная, в черном прямом платье с вырезом, босая. Глаза. Рот. Нос… Крупный нос, не по моему, антисемитски-вульгарному вкусу.

Но такая трепетная, культурная, невесомая! Анечка…

— Проходите, ребята, — чуть-чуть присела она на звуке «р», но самую чуть — без провинциального карканья: москвичка, ироничная, грустная, колеблемая… Еще разок все вместе: Анечка!

В комнате табачных отходов по сравнениию с прихожей — вдвое, но лучше утрамбовано. Стоит тахта на десятерых. Над тахтой горит плафончик. На тахте сидит Плотников — в носках, полном пиджачном костюме, волосы вроссыпь. А вокруг, по всем по четырем стенам, — книги. Толстые, старинные, полуразрушенные: три или четыре советских энциклопедии — большие и малые, собрание сочинении В. И. Ленина под редакцией Н. И. Бухарина, предательской рожей к публике брошюра Л. Д. Троцкого «Уроки Октября» а возле самой тахты, чтоб рукою дотянуться полка с юридической литературой: уголовные, уголовно-процессуальные, трудовые исправительно-трудовые кодексы союзных республик, судебные медицины и судебные психиатрии, «Нюрнбергский процесс», «Процесс право-троцкистского блока», сборники административных актов и постановлений…

От непредставимой обычному незадействованному человеку жути постоянного присутствия посторонних говорил Плотников негромко и внятно, без интонаций, но выделяя напроруб все знаки нашего с вами препинания: даже точку с запятой от простой точки можно было отличить.

Еще не с нами он беседовал, но с неизвестным по телефону, время от времени учитывая коненектики в специальный одностраничный блокнот с исчезающим текстом. За это-то время и успел я разглядеть его библиотеку несытым оком книжника.

Поговорил, пробежал по конспектикам, запомнил и отодрал листок от блокнотной основы. Все исчезло.

— Здравствуйте, — сказали мы.

— Здравствуйте, — ответил Плотников.

— Мы пришли… — начали было мы.

— Я знаю- прервал Плотников. — За последнее время участились случаи попыток сталинистов помешать нормальному отправлению правосудия. Бюрократическая машина, нуждающаяся в коренной перестройке, не в состоянии по самой своей сути служить интересам граждан. Разумеется, никто из нас не занимается подрывной деятельностью (он препинулся и добавил) в кавычках. Мы лишь пытаемся помочь гражданам во всех тех случаях, когда их права ущемляются. Присаживайтесь — за стол, — добавил он.

Стол, поглубже в комнате, неосвещенный, был покрыт коврового типа скатертью. Лежал на столе обычный писчебумажный блокнот и тут же — узорное металлическое — серебряное? — блюдо, наполненное бумажной гарью. Написали мы в блокноте, что нам было необходимо. Плотников прочел и свое написал. Вот тогда из небытия снова вытворилась Анечка, с трудом открыла спичечный коробок и сожгла всю нашу переписку. А потом присела у самой тахты, изогнулась и положила головку на необутые ноги Плотникова — в носках с желтоватой задубелой пяткой.

— Восстановление норм законности не может в существующих условиях идти без изгибов и обочин, — говорил Святослав. — Однако важно вовремя заметить эти обочины, а не пытаться сделать вид, будто их не существует.

Девушка Анечка глядела снизу вверх в подвечья Плотникову — как положено. Использую я окончательно права поддельного мемуара и скажу, что Анечка по чистой правде слушала, — чего он, Плотников, первая любовь, говорит. А кроме нее и тайных агентов, этого никто не слушал: все посвященные читали и сами писали. Крутились пятисотметровые бобины в центральной аппаратной, мотали ихние кишки на ус выпускники специального факультета: сопоставляли, анатомировали, делили на установочную, текущую и оперативную части. Плотников-то для них и говорил, чтобы не расстарались сотрудники и выпускники на обыск или киноаппарат в потолке — из-за молчания, из-за грозных двусмысленностей. Потому что, если не давать работы выпускникам, то неизбежно заработает другой отдел — и придется Плотникова сажать. Найдут всякие книги, рукописи, гарь с блюда соберут, восстановят — и посадят лет на пять. Не хотели этого выпускники, не хотел этого Плотников. Никто этого не хотел. Он — говорил, они — записывали на бобины. Придет время — выпускников — на повышение, Плотникова — в Потьму. А пока — Анечка слушает.

4

Анечкина мама — районный врач, Анечкин папа — экономист со страстью к поэзии Иосифа Уткина.

Анечка, начиная с девятого класса, писала стихи, и те стихи обсуждались и зачитывались на занятиях литературной студии Дома Культуры работников связи, где руководил поэт Георгий Айрапетян, автор сборника «Родные причалы».

О Бог и Мать, студийная литература, корневая богатая рифма и бедная глагольная! Ругайте меня на все мои сухие корки, а я о ней, о студийной литературе, еще напишу — это только начало…

Айрапетян говорит: в поэзии главное — настроение, а я говорю — новизна.

Айрапетян говорит — Твардовский, а я говорю — Вознесенский. Пенсионер, что самого адмирала Колчака видел, согласен с Айрапетяном: Ленин, — шепчет пенсионер-очевидец, — Ленин и печник!.. Анечка со мной согласна.

Вечер поэзии: скоро в печать пойдем! Не пойдем. Пойдем в стенгазеты и в самиздат; никуда не пойдем, но уж в печать — это точно, не пойдем.

…И вновь лезет из меня поддельный мемуар — застудийный, позапрошловременной, из другого периода, — когда Анечка еще маленькая была и страшно худенькая. Тогда ее возили папа с мамой в Крым, на курорт. И купали ее голубые позвонки в зеленой прибрежной воде, — не обессудьте за цветовую гамму, — я сам из студии буду родом.

До четырнадцати лет Анечка в одних трусиках могла на пляже обитаться, без никакого лифчика… И подкрепляется мой поддельный мемуар конвертом со знаком всемирного фестиваля молодежи и студентов в Хельсинки. Обратный адрес: Садовое Кольцо, 144а, кв. 66. Розенкранц Ане. Вещественное доказательство № 1. Клянусь говорить правду и только правду, ничего кроме правды.

5

Если я скажу, что все девичьи беды и неурядицы начинаются с выпивки по чужим домам, то вы меня на смех поднимете.

Как поднимете — так и опустите. Я сказал.

Было на столе двенадцать бутылок сухого вина — потому что от водки юноши сразу начинали блевать, а девушки водку не пили. Сидел в уголке Абрам Ошерович Тираспольский, — автор неопубликованного романа «Гетто не сдается». («Немецкий оберштурмбанфюрер Отто Бауэр шел в комендатуру. Внезапно перед ним открылся люк канализации. — Руки вверх! — сказал Изя и спустил курок».) Абрам Ошерович практически ни одной буквы не выговаривал, но писал разборчиво… Так он и сидел — в студии, в редакции комсомольской газеты, на этой дурацкой квартире, где пили сухое вино из двенадцати бутылок: специфически полувоенный (френч), ростом — метр пятьдесят, мелкокурчавый — по прозвищу Хеминхуей.

А я — рядом с ним — читаю, напираю:

По томным раклам пробегает реклама хароновой охрой.

По темным регланам, срывая регламент, проносятся окна.

Хуже всего было с закуской: сухое вино зажирали селедкой и супом. Так Анечка на всю жизнь испортила желудок… Я, например, пил — не закусывая. Тем и спасся. «Половое чувство можно интенсифицировать острой и деликатесной пищей: черной или красной икрой, балыком. Неплохо выпить рюмку хорошего коньяка», — указывается в первой советской книге по сексологии. И далее: «Для того, чтобы прорыв девичьей плевы был как можно менее болезненным, рекомендуется подложить под крестец мягкую, но достаточно эластичную подушечку».

Анечке прорывали в подъезде — раз пять и все не до конца. О пище я уже говорил.

И началась какая-то дрянь: праздновала Анечка радость падения, пьянела от одной рюмки столового — нервы. Товарищи ее тоже праздновали: Анечка, как известно, блядьего вида не имела, оттого всякая мимолетная склонность ее расценивалась юношами как победа. А вскоре начал с нею жить прозаик Валя Чаговец — с шишкой на темени. Он много матерился и Анечку приучил: его Анечкины матюки возбуждали. Она сильно повзрослела, приходила на сухое вино в красном платье и черных чулках. Так ей было хорошо, трагично, бездомно!..

Обида? Что есть обида в приделах литературных?!

На дне рождения Абрама Ошеровича Валя Чаговец схватил Анечку за груди, что ее всегда оскорбляло, толкнул на стенку, поднял, опять посадил и ткнул лицом в винегрет с постным маслом. Анечка начала плакать, а Валя за волосы выбросил ее в дверь.

Гости Валю пристыдили. Тогда он вышел к Анечке в подъезд, где она валялась и рыдала, выбил Анечку на улицу, словил мигом такси — и отправил Анечку в неизвестном направлении.

Час-полтора допивали, скидывались на еще, посылали Абрама Ошеровича в круглосуточный аэродромовский ресторан: «Ты, блядь, именинник, блядь… Гости, блядь, хотят выпить!!!»