Роберт Харрис - Империй

• Название: Империй
• Автор: Роберт Харрис
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-21299-6

Интриги, борьба за власть и популярность у народа, подкупы и разоблачения, непомерное честолюбие и жажда славы — вот тайные механизмы политической жизни Рима. Судьба одного человека среди этого бурного моря мало что значила, конечно, если этим человеком был не Марк Туллий Цицерон, философ и ритор, гений пиара и непревзойденный политтехнолог, чьи мысли и высказывания цитируются потомками уже второе тысячелетие. Он ходил по лезвию ножа, рисковал и выигрывал, терял друзей, наживал врагов и превращал их в союзников. Он заставил чванливый Рим склониться к своим ногам. Но однажды расклад оказался не в его пользу…

---

Роберт Харрис «Империй»

Посвящается Сэму и памяти Одри Харрис (1920–2005)

ТИРОН, Марк Туллий — образованный вольноотпущенник и друг Цицерона. Он был не только личным секретарем и помощником оратора в его литературных трудах, но и сам являлся автором литературных и энциклопедических трудов, изобретателем скорописи — системы стенографических знаков, позволявшей полностью и точно записывать слова оратора, как бы быстро они ни были произнесены. После смерти Цицерона Тирон купил ферму неподалеку от Путеол, удалился от дел и жил там до тех пор, пока, как свидетельствует Иероним, ему не исполнилось сто лет. Квинт Асконий Педиан ссылается на четвертую книгу жизнеописания Цицерона, принадлежащего перу Тирона.

Энциклопедия греческих и римских биографических очерков и мифологии. Том III. Издание Вильяма Л. Смита, Лондон, 1851 г.

Innumerabilia tua sunt me official, domestica, forensia, urbana, rpovincialia, in re private, in publica, in studiis, in litteris nostris.

Твои услуги по отношению ко мне неисчислимы: в домашней жизни, в суде, в Риме, в провинции, в частной, в общественной жизни, в моих занятиях и сочинениях.

Из письма Цицерона Марку Туллию Тирону. 7 ноября 50 г. до н. э.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СЕНАТОР 79–70 гг. до н. э

Urbem, urbem, mi Rufe, cole et inista luce viva!

Прильни! Прильни к Риму, мой дорогой друг, и наслаждайся его живительным светом!

Из письма Цицерона Марку Целию Руфу. 26 июня 50 г. до н. э.

I

Мое имя — Тирон. Целых тридцать шесть лет я был личным секретарем Цицерона, одного из самых выдающихся государственных деятелей Рима. Сначала эта работа казалась мне увлекательной, потом — удивительной, затем — трудной и наконец стала крайне опасной. За эти годы он провел со мной больше времени, чем с женой и домочадцами. Я присутствовал на его конфиденциальных встречах и передавал его тайные сообщения. Я записывал его речи, письма и литературные сочинения — даже стихи. Это был поистине нескончаемый поток слов. Чтобы не упустить ни одно из них, мне даже пришлось придумать то, что в настоящее время принято называть стенографией — систему, которую сейчас используют для записи дискуссий в Сенате. За это изобретение мне была пожалована скромная пенсия. Она, а также небольшое наследство и доброта старых друзей помогают мне существовать, уйдя на покой. Старикам ведь много не нужно, а я очень стар. Мне уже почти сто лет — по крайней мере, так говорят люди.

На протяжении десятилетий, минувших со дня смерти Цицерона, меня часто спрашивали — преимущественно шепотом, — каким он был на самом деле, но каждый раз я хранил молчание. Откуда мне знать, может, это были подосланные правительством шпионы! В любой момент я ожидал смертельного удара из-за угла. Но теперь, когда мой жизненный путь подходит к концу, я уже не боюсь никого и ничего, даже пытки. Оказавшись в руках палача или его помощников, я не проживу и нескольких секунд. Вот почему я решил написать этот труд и ответить в нем на все вопросы о Цицероне, которые мне когда-либо задавали. Я буду основываться на собственных воспоминаниях и на документах, вверенных моему попечению. Поскольку времени мне отпущено очень мало, я намерен писать эту книгу с помощью своей стенографической системы. Так выйдет быстрее. Для этой цели я уже давно запасся несколькими десятками свитков самого лучшего пергамента.

Я заранее прошу у моих читателей прощения за возможные ошибки и погрешности в стиле. Я также возношу молитвы богам, чтобы моя работа закончилась раньше, чем кончится моя жизнь. Последними словами Цицерона, обращенными ко мне, была просьба рассказать о нем всю правду, и именно это я собираюсь сделать. Если на страницах этой книги он далеко не всегда будет выглядеть образцом добродетели, что ж, так тому и быть. Власть одаривает человека многим, но честность и принципиальность редко входят в число ее даров.

А писать я намерен именно о власти и человеке. Я имею в виду ту власть, которая в латинском языке называется словом «империй».[1] Многие сотни людей стремились к ней, но Цицерон оказался единственным в Республике, кто добился ее лишь с помощью своих талантов, не прибегая к каким-либо другим средствам. В отличие от Метелла и Гортензия он не происходил из знатной аристократической семьи, которая в течение поколений пользовалась бы политическим влиянием, оказывающимся как никогда кстати во время выборов. В отличие от Помпея или Цезаря у него не было армии, которая могла бы мечами проложить ему дорогу к власти, и в отличие от Красса он не владел огромными богатствами, которые помогли бы выстлать эту дорогу золотом. Единственное, что имел Цицерон, был его голос, и силой воли он превратил его в могучее оружие.

* * *

Мне было двадцать четыре года, когда я начал служить Цицерону. Ему тогда было двадцать семь. Я был рабом, рожденным в их фамильном поместье на холмах близ Арпина, и никогда не видел Рима, он — молодым адвокатом, страдающим от нервного утомления и пытающимся побороть врожденные физические недостатки. Немногие осмелились бы сделать ставку на то, что он выйдет победителем в ожидавшей его борьбе.

Голос Цицерона в то время еще не являлся тем знаменитым инструментом, каким он стал впоследствии. Он был резким, а иногда от волнения Цицерон даже начинал заикаться. Думаю, дело было в том, что в голове у него вертелось слишком много слов, стремящихся вырваться наружу, и они превращались в комок, застревавший в горле. Точно так же бывает, когда несколько овец, подпираемые сзади отарой, пытаются протиснуться в узкие ворота: они толкают друг друга, спотыкаются и падают. Как бы то ни было, зачастую речь Цицерона бывала до такой степени неразборчивой, что слушатели не могли уловить ее суть. Его нередко называли «грамотей» или «грек», причем смысл, который вкладывался в эти прозвища, был далеко не лестным. Его ораторский талант под сомнение никто не ставил, однако этого было недостаточно для удовлетворения честолюбивых амбиций Цицерона. Адвокатская деятельность требовала от него выступать с речами по несколько часов в день — часто на открытом воздухе и в любую погоду, и это давало о себе знать. Напряжение на голосовые связки было столь велико, что подчас его голос в течение недели после этого либо дребезжал, либо пропадал вовсе. Хроническая бессонница и недоедание тоже, разумеется, не шли Цицерону на пользу. Короче говоря, для того чтобы подняться вверх по политической лестнице, чего он страстно желал, Цицерону была необходима профессиональная помощь. Именно с этой целью он решил на некоторое время покинуть Рим и пуститься в странствия, чтобы развеять туман в голове, а заодно и поучиться у признанных мастеров риторики, которые жили преимущественно в Греции и Малой Азии.

Поскольку на меня были возложены обязанности поддерживать в порядке небольшую библиотеку его отца и, кроме того, я неплохо владел греческим языком, Цицерон испросил у отца разрешение одолжить меня на время (как иногда люди одалживают друг у друга книги), чтобы взять с собой на Восток. В мои обязанности входило договариваться о различных встречах, организовывать переезды из города в город, платить учителям и так далее. Через год я должен был вернуться к своему старому хозяину. В конечном итоге, как это нередко случается с полезными вещами, меня так и не вернули обратно.

Мы встретились в заливе Брундизия в день, на который было назначено отплытие. Это происходило во время консулата Сервилия Ватия и Аппия Клавдия Пульхра, спустя 675 лет после основания Рима. Цицерон тогда еще ничем не напоминал ту величественную фигуру, в которую он превратится позже, — человека, который не может пройти по улице неузнанным. Сейчас, на склоне лет, я часто задумываюсь: что произошло с теми тысячами бюстов и портретов моего хозяина, которые прежде украшали едва ли не все частные дома и общественные учреждения Рима? Неужели все они разбиты и сожжены?

Итак, молодой человек, поджидавший меня на пристани в то весеннее утро, был худым и сутулым, с неестественно длинной шеей, большое, с детский кулак, адамово яблоко ходило вверх-вниз по горлу, когда Цицерон делал глотательные движения. У него были глаза навыкате, нездоровая желтоватая кожа и впалые щеки. Иными словами, Цицерон являл собой ходячий образчик скверного здоровья. Помнится, я тогда подумал: «Ну, Тирон, постарайся получить от этого путешествия как можно больше, да торопись, поскольку оно, видимо, продлится недолго».

Первым делом мы отправились в Афины. В прославленной Академии этого города Цицерон намеревался прослушать курс лекций по философии. Я донес его поклажу до лекционного зала, повернулся и вознамерился было уйти, как вдруг он окликнул меня и спросил, куда это я собрался.