Николай Андреев - Трагические судьбы

• Название: Трагические судьбы
• Автор: Николай Андреев
• Издательство: Олма-Пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-224-01944-3

Книга «Трагические судьбы» открывает новую серию издательства «ОЛМА-ПРЕСС» — «Как это было на самом деле». Автор — журналист Николай Андреев исследует судьбы незаурядных людей — наших соотечественников, которых время и обстоятельства попробовали на излом. Вот некоторые из тех, по кому прошелся катком наш жестокий век: ученый и гуманист Андрей Дмитриевич Сахаров, герой войны и шпион Олег Пеньковский, футболист Эдуард Стрельцов, советский генерал и символ борьбы за независимость Чечни Джохар Дудаев, деревенские мудрецы Иван Снимщиков и Иван Худенко… Не всегда точно можно определить, что стало причиной трагедии, — то ли так распорядилась судьба, толи просто жизнь так складывалась… Надеемся, что эта книга поможет вам через судьбы отдельных людей, выдающихся личностей, прочувствовать историю нашей страны и лучше понять свою собственную жизнь.

---

И ведь верили. Верили даже те, кто, казалось бы, не понаслышке знал о самых мрачных сторонах жизни. Кто на своей шкуре испытал жестокость системы. Однажды Сахаров провожал жену в Москву. Около купе несколько человек, весело смеясь, разливали из бутылки шампанское. Один из них крикнул в глубь купе: «Жора, а с тобой едет симпатичная женщина».

Андрей Дмитриевич внес вещи в купе, поцеловался на прощание с женой, спустился на перрон. Поезд тронулся. Боннэр прошла в купе и увидела крепкого мужчину с простым лицом. Он протянул руку: «Давайте знакомиться, — называет знаменитую фамилию из мира кино, — Георгий Николаевич». И смотрит так, будто ждет реакции. Вообразите, Боннэр не знала, что напротив — знаменитый артист, имени его не слышала. Представилась: «Боннэр Елена Георгиевна». И тут рука народного артиста, протянутая для рукопожатия, дернулась назад, а потом к двери, будто он как раз и собирался ее закрыть. Непроизвольно — шёпотом — спросил: «Та самая?» — «Да, та самая». — «Никогда не подумал бы». — «Недостаточно страшна для той, о которой читали?» — «Пожалуй».

И завязался уютный вагонный разговор. Боннэр пила чай, ее спутник — водочку. Да так увлеклись беседой, что легли спать чуть ли не перед самой Москвой. Разговор все время вился вокруг одной темы: как относятся люди к Боннэр, к Сахарову? Елена Георгиевна прямо спросила: верят ли тому, что пишет Яковлев? Артист уверенно: «А как не верить? На основании чего не верить? Документы, факты, очень убедительно. Вот вы голодовку объявляли. Да знаете ли вы, что в московских интеллигентных кругах никто не одобрял ее, осуждали вас. Как я могу не верить академикам, которые пишут, что Сахаров — продал родину, что он одобряет войну против Советского Союза. И такие убедительные цитаты, сейчас не помню точно, но Сахаров призывал развертывать американские ракеты в Европе, призывает не соглашаться с ограничением гонки вооружений. А вам не стыдно за квартиру?»

Боннэр, оторопело: «Какую квартиру?» — «Из которой вы выгнали детей столь обожаемого вами академика». — «О Боже! Ну сколько же можно! Да вы понимаете — это моя квартира! Моя! Точнее, моей мамы. На тридцати квадратных метрах мы живем… — поправилась, — жили вшестером. Вам это понятно?»

Артист вынимает другой козырь: «А побои? В газете писали, что вы бьете академика всем, что под руку попадется. Это как?» — «А вам не приходило в голову, что нужно верить прежде всего себе, своему жизненному опыту?» — «Я себе верю. А жизненный опыт страданий у меня такой, что вам и не снился». — «Но кроме собственных страданий, есть и страдания страны, страдания народа. Дело врачей помните? Журнал «Звезда», травлю Ахматовой, Зощенко..» — «А вы в Магадане были? Не на экскурсии, не в командировке, а как зэк?» — «Вы сидели?» — «Это называлось — дело артистов. Я через все прошел. Вам такие ужасы и не снились. Да, согласен, это ужасно: выслали знаменитого человека, человека, который сделал самое главное для страны — бомбу. И какую! Империалисты трепещут. Да, вы в ссылке, но в тепле, прекрасно питаетесь. Академик ограничен в передвижении, но ходит свободно, а мы на Колыме… Были ужасы в прошлом, были. Но сейчас не то. Теперь все по-другому. Не сажают».

Тут Боннэр взорвалась: «Как это не сажают! А Марченко! А Богораз! А…» — «Хотите скажу правду? Во-первых, то, чем они занимаются, бесполезно. А во-вторых, не верю я в этих людей, в диссидентов. Были у меня разговоры с некоторыми… не с теми, о которых вы говорите, но с похожими… Узкие люди. Фанатики. Не слушают других. Хотят луну с неба пальцем сковырнуть. Читал я некоторые диссидентские сочинения — скучно. Пресно. Дальше своего пупка не видят. Надо просвещать народ. Ведь народ у нас темный. Надо идти в народ. Нести светлое. Я вот пытаюсь средствами искусства — в кино, в театре. Не все получается. Но я же вижу, что народ чище становится. Я часто встречаюсь со зрителями — если бы видели эти искренние глаза. С этим народом можно горы своротить».

Боннэр подумала и возразила: «И наворотили. Бессмысленные горы, — потом помолчала и неожиданно предложила: — Хотите поедем ко мне домой? Я вам покажу квартиру, из которой якобы выгнала детей Сахарова. Да если бы вы увидели квартиру детей Сахарова и нашу квартиру, то вы бы сразу по-иному запели. Едем? Милиционеров у дверей выставляют только с девяти утра. А мы приедем в семь. Едем?» — «Нет» — «Почему же нет?» — «Боюсь». — «Чего?» — «Боюсь и все. Но не думайте обо мне плохо. Я перед вами преклоняюсь. Перед вами и перед Андреем Дмитриевичем. Вы совесть наша. Разрешите поцеловать вам руку. Но — боюсь. Вы понимаете — боюсь. Боюсь! — Долгая пауза. — А вообще — трудно жить. Я не о материальном, материально я обеспечен — квартира, пайки, кремлевская больница. Гнетет, что не можешь поступать так, как должен: ни сказать, ни сделать. Да что там — даже думать себе не разрешаешь. Можно совсем начистоту с вами? — Боннэр кивает. — В интеллигентских кругах нелюбовь к вам. Извините, что так откровенно. Пусть даже и правда, что вы говорите о квартире, о детях Андрея Дмитриевича».

Утром артист старался не глядеть в сторону случайной спутницы, с которой так некстати разоткровенничался. Вышел, сухо бросив: «До свидания».

Елену Георгиевну на перроне ждал Юрий Шиханович, он сразу признал спутника Боннэр: «Хороший артист, я его люблю». Боннэр рассказала ему о разговоре. Шиханович ззаметил, что она была недостаточно красноречива, могла бы убедить своего попутчика. Она ответила: «Страх ни в чем убедить нельзя и ничем — ни словом, ни делом. Преодолеть страх можно только самому».

Запишите где-нибудь эту нехитрую истину: «Страх можно преодолеть только самому». В жизни помогает.

Но вернемся в горьковскую квартиру, в 14 июля. После той грязи, что Яковлев размазал на страницах своей книги, он самолично, как говорится, на голубом глазу явился к Сахарову. Для этого надо обладать немалой наглостью. Впрочем, тут возможно другое: крайняя степень цинизма. Сахаров сказал: «В девятнадцатом веке я должен был вызвать вас на дуэль». Сказал совершенно серьезно, без улыбки, без тени иронии, без намека на высокопарность. Его била дрожь. Но через несколько минут она прошла. Андрей Дмитриевич пригласил Яковлева в комнату и даже удостоил его разговора.

Когда они сели за стол — друг против друга — Сахаров сказал: «Вы в своей книге допустили много лжи и клеветы в отношении моей жены, моих друзей и меня. Я отказываюсь обсуждать с вами что-либо раньше, чем вы напишите и опубликуете письменное извинение. Вот вам бумага». Потом Сахаров взял книгу «ЦРУ против СССР» и, зачитывая разные места, комментировал: «Клевета… ложь… ложь… этого никогда не было и быть не могло… ложь… ложь… ложь…»

Захлопнув книгу, Андрей Дмитриевич спросил: «Откуда вы всю эту ложь взяли?» Яковлев не смутился: «Мне сообщил прокурор». Во общем разговор был бестолковый, бессмысленный. Яковлев с иезуитской улыбкой предложил: «Вы можете подать на меня в суд. У меня есть свидетели, данные прокуратуры, суд разберется». И тут Сахаров говорит: «Я не верю в объективность суда в этом деле — я просто дам вам пощечину». Он быстро обошел вокруг стола, профессор вскочил, успел выставить для защиты руку и пригнуться, но Сахаров нанес ему вскользь удар по лицу — щека «историка» оказалась мягкой и пухлой. Сахаров закричал: «А теперь уходите! Немедленно!» Яковлев и его безмолвная аспирантка чуть ли не бегом покинули квартиру.

Когда в ФИАНе узнали, что Андрей Дмитриевич кому-то нанес пощечину, реакция была единодушной: «Не может быть!» Оказалось, может. Михаил Левин потом спросит Сахарова: «Что ты чувствовал после того как врезал Яковлеву?» Андрей Дмитриевич ответил коротко: «Знаешь, я вспомнил Стасика Попеля». Со Стасиком они оба учились на физфаке МГУ. Как-то завхоз подрядил Попеля выкопать большую яму на заднем дворе, а когда работа была закончена, отказался заплатить обещанные деньги. Долгое препирательство кончилось тем, что Стасик ударил его по лицу. Деньги были сразу отданы, но завхоз накатал жалобу в партком, в котором упирал на то, что комсомолец избил члена ВКП(б). Попеля с трудом удалось отстоять — его собирались отчислить с факультета.

Топтуны отяжелели, заматерели на своей нелегкой работе

Оторванность от друзей, от знакомых. Чудовищная изоляция: письма не доходят, телефонные разговоры — прерываются, едва заговоришь о важном. В телефонной трубке повисала глухая тишина, как только они пытались сказать о чем-нибудь, кроме здоровья, погоды или рецептов блюд. Радиоглушилка располагалась где-то рядом — чтобы послушать голоса, приходилось выходить из дома. Глушилка была точно направленной — на дом 214. Милиционер Грачев вспоминает: «Андрей Дмитриевич часто с приемником выходил во двор. Там почтовый ящик висит, он ставил приемник на него и часами слушал иностранные передачи. На английском, на французском…Такое впечатление, что в доме приемники не работают. Я тоже приносил транзисторный приемник, чтобы послушать «Маяк», но и мой не работал. Мы еще смеялись: когда квартира пуста — радио работает, а когда академик приходит — сильные помехи, слушать невозможно. А те, кто жил в доме, говорят, что даже телевизоры не работали — во как мощно глушили».