Газета День Литературы - Газета День Литературы # 88 (2004 12)

• Название: Газета День Литературы # 88 (2004 12)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Владимир БОНДАРЕНКО “ПРИПАДАЮ К НАРОДУ...”

Иногда у больших поэтов наступает миг подлинного величия, миг слиянности с народом. И пишутся великие стихи и строчки. Как у Анны Андреевны Ахматовой: "Я была тогда с моим народом, /Там, где мой народ, к несчастью, был". Как у Николая Заболоцкого: "Вот они и шли в своих бушлатах — два несчастных русских старика".

Перед этим мигом слияния, после него — могут быть новые провалы, попытки изменить себе, даже желание забыть о том миге. Но он даётся свыше, и стихи такие остаются навсегда.

Поразительно, что такой миг полной слиянности с русским народом настиг и такого космополитического, надмирного поэта, каким был Иосиф Бродский.

Об этом миге умалчивают патриотические критики, ибо им не подходит ни сам Иосиф Бродский, ни его национальность.

Об этом миге умалчивают либеральные и космополитические критики, ибо он полностью перечеркивает выстроенную ими местечково-либеральную легенду о поэте.

Но сам Иосиф Бродский не забывал о своем ссыльном архангельском периоде, считая его лучшим в жизни. Он знал — почему лучшим. "Те два года, которые я провел в деревне,— самое лучшее, по-моему, время моей жизни",— не раз говорил он своим собеседникам.

Сначала была боязнь, было отчуждение от окружающих, была опора на книги, которые привез с собой и которые ему постоянно привозили и присылали — Одена, Элиота, Йейтса, любимых английских поэтов.

Затем было погружение в северную природу, слиянность с миром севера, с бытом русского поморья, погружение в русский народный язык.

В деревне Бог живет не по углам,

Как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

И честно двери делит пополам.

В деревне он — в избытке. В чугуне

Он варит по субботам чечевицу.

Приплясывая сонно на огне,

Подмигивает мне, как очевидцу…

Только оценив русский народный язык, он оценил и красоту просторечия, красоту русского фольклора, через русский народный язык он и себя стал постепенно отождествлять с народом, с простыми русскими людьми. В ссылке он впервые в своей жизни соприкоснулся не с городской, не с имперской, не с советской Россией, а с почти не меняющейся крестьянской, древней, в чем-то христианской, в чем-то еще языческой Русью. Нет, прав и прав Солженицын, подольше бы ему пожить в деревне, пробыть полные пять лет ссылки, и совершенно другим бы вернулся поэт в мировые столицы.

Впрочем, хватило и восемнадцати месяцев, чтобы поймать свой редкостный даже для большого поэта миг растворенности в народе. Попробуйте, оспорьте.

Вам придется спорить не со мной, а с самим поэтом: "Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что — нам книжку почитать, и обо всём забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это — настоящее горе. Не только горе — у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся… Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе…".

В такой уже, не побоюсь сказать, соборной русской атмосфере и рождались его лучшие деревенские стихи: "К Северному краю", "Дом тучами придавлен до земли", "Колыбельная", "Песня", "В деревне Бог живет не по углам" и, конечно же, "Народ".

Интересно постепенное движение поэта к народу, к людям, окружающим его, ощущение слиянности с ними. Уже спустя десятилетия он признается в своих диалогах С.Волкову: "Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если с птичьего полёта на эту картину взглянуть, то дух захватывает. Хрестоматийная Россия!"

Вот с таким колоссальным ощущением, с захватывающим духом своей принадлежности к народу русскому (он часто о себе пишет как "о русском человеке, хотя и еврейце…") возникало столь замечательное и событийное стихотворение "Народ".

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час зажимающий зерна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти.

Мой народ, терпеливый и добрый народ,

Пьющий, песни орущий, вперёд

Устремленный, встающий — огромен и прост —

Выше звёзд: в человеческий рост!

Мой народ, возвышающий лучших сынов,

Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,

Хоронящий в себе свои муки — и твёрдый в бою,

Говорящий бесстрашно великую правду свою.

Это стихотворение, свою оду русскому народу из тридцати шести строк, он написал в декабре 1964 года в селе Норенское, Коношского района Архангельской области, когда еще не было никаких надежд на досрочное освобождение, а тем более на его публикацию где-то в печати. После освобождения и приезда в Ленинград, он первым прочитал его Анне Андреевне Ахматовой. Её стихотворение просто ошеломило. Анна Андреевна записывает в своем дневнике: "…Мне он прочёл "Гимн Народу". Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чём говорил Достоевский в "Мёртвом доме": ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Фёдор Михайлович…"

Мой народ, не просивший даров у небес,

Мой народ, ни минуты не мыслящий без

Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,

И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.

Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!

Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.

Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.

Но услышишь её, если искренней будет она.

Без всякой злобы думаю, что если бы это стихотворение было посвящено не русскому, а отнюдь не чуждому для поэта еврейскому народу, оно бы уже вошло во все хрестоматии Израиля, но поэт посвятил его по велению своей, созревшей для такого мига единения, души русскому народу, с которым отождествлял себя всю жизнь, даже в поздние периоды некоего эмигрантского отчуждения от него. Анна Ахматова назвала это стихотворение еще более пафосно: "Гимн Народу", признав, как видим, совершенно гениальным (и признание это еще раз было повторено в дневниках Ахматовой после сердечного приступа, случившегося с ней: "Хоть бы Бродский приехал и опять прочёл мне "Гимн Народу").

Давний друг поэта Лев Лосев в статье "О любви Ахматовой к "Народу"…" совершенно точно оценил стихотворение, как продолжившее ахматовскую традицию любви к своему народу, своей стране и своему языку, как стихотворение "великого замысла".

Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,

Говорящий неправду, ладонью закроет народ,

И такого на свете нигде не найти языка,

Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.

Путь певца — это родиной выбранный путь,

И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,

Раствориться, как капля, в бессчетных людских голосах,

Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.

Многочисленное либеральное окружение поэта приняло "Народ" враждебно. Стихотворение вошло во второй том знаменитого марамзинского четырехтомника, запущенного широко в самиздат. Позже его предлагали включить в разные сборники и антологии, но либералы были начеку. Даже Иосифа Бродского они до сих пор тщательно цензурируют и лишнее убирают от глаз широкого читателя. К примеру, два прекрасных стихотворения, посвященные Глебу Горбовскому, или же стихотворение о Тарасе Шевченко. Вот и стихотворение "Народ" Анатолий Найман, Андрей Сергеев и другие создатели культа мученичества Бродского в северной глуши, восприняли, как "паровозик", написанный в надежде на снисхождение властей. С каких пор наши власти полюбили народность в поэзии, воспылали любовью к Николаю Клюеву, Сергею Есенину или Николаю Рубцову и Николаю Тряпкину? Здесь скорее заметно противостояние простого народа — и власти, народа, терпящего страдания и лишения, но терпеливого, доброго, работящего, и — великого в своём бесстрашии, "выше звёзд: в человеческий рост!" Нет, никогда народность не была в чести у партийного начальства, её боялись иной раз больше, чем диссидентства (читай распоряжения Андропова о "русизме"). Да и стала бы больная Ахматова, как за лекарство для души, хвататься за конформистское заказное вымученное стихотворение? По себе меряют мелкие стихотворцы.