Александра Бруштейн - Цветы Шлиссельбурга

• Название: Цветы Шлиссельбурга
• Автор: Александра Бруштейн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

«Вечерние огни» — книга советской писательницы Александры Яковлевны Бруштейн — по-существу продолжают серию ее повестей «Дорога уходит в даль», «В рассветный час» и «Весна». Так же как эти книги, завоевавшие широкую популярность у читателей всех возрастов, «Вечерние огни» носят в значительной степени автобиографический характер.

Но, в отличие от трилогии «Дорога уходит в даль», куда вошли воспоминания о детстве и ранней юности писательницы, «Вечерние огни» вводят читателя в события и обстановку поры возмужалости и зрелого возраста. Здесь и революция 1905 года («И прочая, и прочая, и прочая»), и тяжелое безвременье между революцией побежденной и революцией-победительницей («Цветы Шлиссельбурга»), и бурное строительство новой культуры в первые годы советской власти («Суд идет!»). Действие последней части книги — «Свет моих очей…» — происходит в 1940 и 1960 годах.

Александра Бруштейн прожила долгую жизнь, прошла большой жизненный путь. Самым важным, самым замечательным на этом пути были, по авторскому признанию, люди. О них, о тех многочисленных хороших людях, каких встретила в жизни Александра Бруштейн, с кем она делила жизнь, труды, радость и горе, и рассказывает книга «Вечерние огни».

---

(слева и справа — дата заточения в Шлиссельбург).

Осталась в крепости, на большом тюремном дворе, яблоня, посаженная М.Ф. Фроленко на том месте, где были расстреляны Мышкин и Минаков, где повесили Рогачева и Штромберга, а позднее — А. Ульянова с товарищами-студентами: П. Шевыревым, В. Генераловым, В. Осипановым и П. Андреюшкиным. Яблоня стояла долго, зеленела и цвела еще десятки лет спустя. Ее срезало под корень осколком снаряда в Великую Отечественную войну с фашизмом.

В 1905 году Шлиссельбургская крепость опустела.

В то время казалось — навсегда!

4. «Новый Шлиссельбург»

Рассказываю я здесь об этом случае потому, что он очень наглядно раскрывает новый расчет самодержавия. Теперь, после 1907 года, оно сознательно смешивало в Шлиссельбурге, с одной стороны, революционеров, то есть людей высшего служения моральному долгу, таких, как Борис Жадановский, Ф.Н. Петров, Владимир Лихтенштадт, Серго Орджоникидзе, И.П. Вороницын, Илья Ионов, М. и Д. Трилиссер, а с другой стороны, таких гнуснейших преступников, как граф О'Бриен де Ласси. Самодержавие могло надеяться и надеялось, что чашка уголовников перетянет. Получится уже не прежний «старый Шлиссельбург», не Бастилия, не романтический замок с томящимися в нем героями, борцами за свободу, а «нормальная уголовная тюрьма», «нормальный уголовный централ», где численно меньшая часть — политические, революционеры — распылится.

Однако этот расчет только представлялся математически правильным и логичным. На деле же он оказался ошибочным. Ошибка самодержавия была в том, что расчет свой оно построило только на одном количестве, совершенно упустивши из виду качество.

Да, количественно уголовников было вдвое больше, чем революционеров. Но эта меньшая часть — одна треть — была качественно, по своей моральной силе, неизмеримо более весома, чем те две трети. Не она растворилась в них, а они в ней. Произошло это, конечно, не сразу, не в один день, но факт этот бесспорен: в «новом Шлиссельбурге» тон задавали не уголовники, а политические, революционеры. Как говорили сами заключенные, Шлиссельбургская каторга была больше политическая, чем «жиганская».

«Новый Шлиссельбург» отличался от «старого» не только количеством и составом заключенных, — в нем был и другой режим. Конечно, и теперь это была страшная крепостная каторжная тюрьма со всеми ее мрачными особенностями. Но, по сравнению с прошлым, в ней было и кое-что новое. Не только внешние новшества — такие, как упразднение прежних серых курток с черными рукавами и нашитым на спине бубновым тузом из черного сукна или отмена для каторжан обязательного до тех пор бритья половины головы. Несомненным новшеством были и некоторые облегчения в жизни заключенных: свидания — хотя и редкие, переписка — хотя и всячески стесненная. Наконец, в «новом Шлиссельбурге» оказалась возможной существовавшая вне крепости подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Группа эта была нелегальная, строго законспирированная, но она была, она работала, чего не было и не могло быть в «старом Шлиссельбурге».

Главной заслугой Марины Львовны и Якова Максимовича — он был председателем нашей «Шлиссельбургской группы», — а вместе с тем и главной их удачей было то, что они нашли способы осуществлять нашу работу, используя для этого окружающую нейтральную среду.

Мы были, как уже сказано, организацией подпольной. У нас не было и не могло быть «юридического лица», печати или штемпеля, не было адреса, не было начальства. Не было даже списка участников: его надо было держать в памяти. Мы не служили нигде и никому, работали добровольно, не получая за это ни от кого никакой платы. Единственное, чего мы могли ожидать от царских властей: если кто-нибудь из нас «засыплется» и будет арестован, ему дадут полагающуюся по закону кару — заключение в крепость на срок не меньше одного года.

Мы ничего не могли делать открыто. У нас была, по существу, лишь одна опора: окружавший нас негласный мир хороших людей, с которым мы были в постоянных, но столь же негласных отношениях. Деньги, материальные ценности, необходимые для заключенных, книги для библиотеки, лекарства, лимоны и рыбий жир для цинготных и туберкулезных, мясо, муку, сахар, крупы — все это мы получали от них, от хороших людей. Получали тайно, и никто не брал с нас никаких расписок. Ни перед кем, кроме Марины Львовны, Якова Максимовича и остальных членов нашей группы, мы не отчитывались да и не могли отчитываться в том, каким образом и на что употребили мы эти продукты, ценности и деньги.

В окружавшем нас негласном мире хороших людей имелось все, что было нужно для заключенных. Но надо было еще, чтобы люди, у которых все было, узнавали о тех, кто погибал от недостатка. Кто-то должен был открыть им это. Кто-то должен был получать от имевших.

С этой частью работы мы справлялись вполне. Неизмеримо труднее было второе звено этого процесса: доставить все добытое таким образом в Шлиссельбургскую крепость. Здесь перед нами вставали трудности, почти неодолимые. Как могло хоть что-либо, хоть мелочь-лимон, кусок сахара или мяса, дойти до заключенных, добраться вплавь на крепостной остров, проскользнуть в ворота с надписью «государева», за стену такой толщины, что пробитые в ней ворота казались чуть не туннелем?

Надо было поэтому искать «каналов» среди официально разрешенных организаций вроде какого-нибудь благотворительного Общества «Доброхотной копейки» или Тюремного комитета под чьим-либо высоким председательством, например супруги министра юстиции мадам Щегловитовой.

Два раза в году — на рождество и на пасху — такие благотворительные учреждения производили в России официально разрешенные денежные сборы «на улучшение праздничного стола арестантов». Ходило множество анекдотов и острот о том, сколько при этом раскрадывалось доброхотных рублей и копеек. Но для нас важно было одно: на рождество и на пасху во все российские тюрьмы доставлялись заключенным дефицитные для них жиры, мясо, сахар, белая мука и т. п. И нашей задачей было: вливаться в который-нибудь из таких легальных «каналов», для того чтобы сделать большую передачу на всю Шлиссельбургскую тюрьму. Для этого необходимо было очень много — на 800–900 человек! — мясных туш, мешков муки, сахара, круп. Нужно было, чтобы мадам Щегловитова и не догадывалась о том, что под флагом патронируемой ею организации Тюремного комитета — делает свое дело подпольная «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Надо было иметь «своих людей» и в этом Тюремном комитете, и в самой Шлиссельбургской крепости. Невозможно даже объяснить сейчас, до какой степени это было трудно!

Всю эту сложную внешнюю политику, дипломатию, даже стратегию осуществлял в нашей группе ее председатель Яков Максимович Каплан. Он был адвокатом, у него были большие связи и знакомства, еще большие связи и знакомства были у его отца, известного адвоката тоже помогавшего нам. Среди людей, с которыми был связан Яков Максимович, были, конечно, и такие, которые втайне сочувствовали революции и революционерам. Более точных сведений о том, как именно осуществлял Яков Максимович эту часть задачи, сложнейшей и важнейшей для работы нашей группы, я не имею. Об этом, конечно, знала кроме него и Марина Львовна, а возможно, и наиболее близкие к ней Ольга Марковна фон Фохт и Любовь Исаевна Браудо. Но мы, остальные шесть членов группы, об этом не знали и привыкли никогда не спрашивать.

Настолько сильна была в нас эта внутренняя дисциплина, неустанно, каждый день воспитываемая Мариной Львовной, можно судить по следующему факту: после Октябрьской революции, когда и группа и ее работа ушли в историю, я встречалась с Яковом Максимовичем, бывавшим у меня запросто дома, но ни разу мне не пришло в голову расспросить его об этом интереснейшем и ответственнейшем звене нашей работы! Тут-то бы уж он, конечно, все рассказал мне, и как бы это пригодилось мне сейчас для этих воспоминаний! Почему же я никогда и ни о чем его не спросила? Вероятно из-за прочно укоренившейся привычки сохранять строжайшую тайну в этих делах и прежде всего никого и ни о чем не расспрашивать.

Большие передачи, которых могло хватить надолго для всех заключенных Шлиссельбурга, наша группа делала не только на рождество и на пасху, но и на троицу и еще несколько раз в году — по разным поводам и разным «каналам». Находил их и использовал почти всегда Яков Максимович.

Он же осуществлял связь между нашей «Шлиссельбургской группой» и Центральной организацией политического Красного Креста. Знаю, в частности, о том, что он был связан с Екатериной Павловной Пешковой.

…Скажу тут же, попутно, о самом Якове Максимовиче, — дальше, может быть, не представится к этому случая. В жизни мне повезло, — я встречала очень много превосходных людей. Отсюда выросла во мне, держится и сейчас, в глубокой старости, крепчайшая уверенность в том, что хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих. Однако, положа руку, как полагалось в старину, на сердце, я должна сказать, что наш Яков Максимович — друзья называли его «Жак» — был одним из самых лучших, самых чистых, вероятно, не очень счастливых, а потому грустных, застенчивых и нежных людей, каких я встречала.